Грани войны

Вчера проведывал маму, расспросил её о войне. Разговаривали часа два. Ей в сорок первом было десять лет. Что-то помнит, что-то забыла. Оказалось, война была не совсем такая, какой нам её преподносят. Были и другие грани .Вот первая история. Яков Петрович – мой дед. По сути – ничего не убавлено, ничего ни прибавлено. Даже имя деда оставил.

Грани войны
            Грань первая.
с. Тарасовка. Сахновщанский район Харьковской области. Август 1943-го

           Немцы прошли три дня назад. Чёрной пыльной саранчой ползли они через деревню: пешком, верхом, на мотоциклах, телегах, крытых и открытых полуторках, танков было всего три. Немцы отступали, и по их виду было понятно, что навсегда. В этой унылой церемонии было что-то фатальное. В лицах - усталость, тоска и безысходность. Старая плешивая побитая собака, поджавшая хвост перед внезапно заматеревшим псом, показавшим белые острые клыки.
           Процессия продолжалась почти сутки. Из села все ушли в степь. На всякий случай. Рассказывали, что в какой-то деревне сожгли всё дотла и расстреляли всех мужчин. Там и мужчин-то было – старики да калеки. Кто верил, кто не верил, но ушли все. От греха подальше. Из лагеря, разбитого в степи была видна только пыль над дорогой да слышен шум двигателей.
В деревню вернулись, когда стало тихо, и пыль осела.
Отступление фашистов приняли спокойно, словно ничего не произошло. Да и немцев-то за всю войну видели всего несколько раз. Первый раз, когда они наступали. Наступление было стремительным, поэтому немцы не задержались. Закололи свинью, половили кур, переночевали шумно, но никого не расстреляли, не повесили. Селян будто и не замечали в своей победоносной феерии. Утром ушли, чтобы вернуться через два года. Появлялись иногда, но так, проездом по своим делам. Село стояло на отшибе от основных дорог. Вот и проскакивали немцы мимо. Говорят, в Устиновке, которая в яру, вообще за всю войну ни одного немца не видели. Ну, теперь, и не увидят больше. Погнали их, как тараканов веником.
На третий день в село приехали наши. Два офицера, четверо солдатиков. Расположились в хате Тымчинков. Стол поставили в дальней комнате, под образами, бумаги разложили, у дверей часового поставили.

Особист – мужчина лет сорока, худой, жидковолосый, сидел за столом с кружкой холодного, из погреба молока. Хотелось курить, но папиросы закончились ещё вчера.
- Ну, что, начнём? Фамилия.
- Бутко.
Особист окунул перо  в чернильницу и аккуратно вывел фамилию. Каллиграфия всегда у него была на высоте.
- Как зовут?
- Яків Петрович.
- Год рождения.
- Тисяча дев’ятьсот перший.
- Почему не на фронте?
- Каліченій я. Просився, не взяли. От і остався тут з бабами. В мене палець не згинається, - он показал узловатый и прямой, как деревяшка, указательный палец правой руки. – Стріляти не можу. Ще й на одне око погану бачу.
- Понятно.
Офицер снова стал писать. Второй сидел сбоку на табурете и дремал, свесив голову на грудь. Иногда вздрагивал, чтобы удержать равновесие.
- Старостой был? На немцев работал?
Во взгляде не было ни ненависти, презрения. Сегодня уже третье село. А до вечера ещё четыре нужно объехать. И так уже неделю. Везде, откуда немцев выгнали, сразу по горячим следам отлавливали предателей. Сначала было противно смотреть на этих сволочей, продавшихся фашистам. Потом, после десятого расстрелянного стало всё равно. Даже к говну привыкаешь, работая говновозом. И оно уже не пахнет. Ты его не замечаешь. Просто работа, как работа.
За окном раздался выстрел. Яков вздогнул. Он знал, кого расстреляли. И знал, что ждёт его. От этого знания внутренности сжались, ноги дрожали и в голове закружилось облако ужаса.
- Что ж ты, Яков Петрович, Родину продал?
- А шо мені робити було? Я з мужиків один такий в селі. Інші на війні, а ті, хто остався – діди, або дурні. От мені і сказали – будеш старостою. Бо всю сім’ю розстріляємо. А в мене п’ять дочок. Ну, розстіляли б їх, і мене. А староста був би хоч як. Знайшли б.
- Ладно. Всё понятно.
Перо нырнуло в чернильницу и заплясало по бумаге.
- Итак, Яков Петрович, полевой суд в составе меня и товарища Смирнова, - он кивнул на дремавшего офицера, который услышав свою фамилию, поднял голову и сонными глазами посмотрел на Якова, - по закону военного времени, за измену Родине и содействие… короче, приговаривает вас к смертной казни через расстрел. Привести в исполнение немедленно. Рядовой!
Дверь открылась, заглянул солдат с винтовкой наперевес.
- Уводи.
- Есть. Пошёл, сука.

Война войной, а воду носить надо. Горпина несла два ведра из колодца. У них во дворе был свой колодец, но немцы скинули туда расстрелянного партизана. Труп вытащили потом, но воду пить не решались.
- Горпина! Горпина! Кидай цеберки! Там твого Якова повели! – навстречу бежала Марийка Ганжа.
Горпина уронила вёдра, одно перевернулось, вода полилась в дорожную пыль.
- Як повели? Хто, німці?
- Та які німці! Наші! Помутузили трошки, та й повели. Гвинтівкою штовхали в спину. У Тимчинків в хаті. Побігли! Туди зараз баби прибіжуть, я сказала.
- Ой, лишенько! – вскрикнула Горпина. – Німці не вбили, так наші пристрелять.
Тимчинки жили на соседней улице. Женщины побежали. По пути, ничего не объясняя, махнули рукой баба Ольге, которая, не спрашивая, пошла за ними. В селе всегда так, если бегут, значит, что-то случилось, а если случилось, то нужно быть там.

Солдат вывел арестованного из хаты, и тут офицеры услышали шум. Кто-то галдел, словно стая сорок.
- Назад, стрелять буду! – кричал солдат.
- Я тобі зараз так стрельну вилами по сраці! А ну, де ваш командір!
- Стоять, говорю!
- Та пішов ти. Дівчата, не дайте йому Яшка розстрілять! Не дайте! Тільки стрельни, падл юко, я тебе цими вилами проткну. Горпино, пішли в хату.
Они ворвались, как ураган. Солдатик у двери в комнату даже не успел пикнуть.
Марийка, дебелая, с большими руками, раскрасневшаяся, стукнула вилами в пол:
- Шо ж ти, сукин сине, робиш?
            - Так, освободите помещение. Рядовой, вывести гражданок.
- Я тобі, паскудо, зараз виведу! За шо ви Яшка стріляти повели?
Особист вытащил из кобуры пістолет, положил на стол.
- Пошли вон, я сказал! А то лично пристрелю.
- Ой, налякав! Та стріляй, стріляй! В мене всіх постріляли – чоловіка вбили, синів вбили на війні, давай, стріляй, я тільки спасибі скажу. І не таких бачили! Ти знаєш, кого ти стріляти повів?
- Знаю, предателя и изменника.
За окном заголосили бабы, заругался солдат.
- Хорошо, даю десять минут, чтобы меня переубедить. Красенко, - махнул он растерянному солдату, - приведи арестованного.
Солдат выскочил во двор, и через минуту привёл бледного от страха Якова. Жена бросилась было к нему, но конвойный выставил винтовку.
- Ну, давайте, время пошло.
- Який ти швидкий! Чого ж ти в людей не попитав, кого треба стріляти, а кого ні? Все ніколи!Ех, командір. Гірше фашистів.
- Ну ты, это, не заговаривайся. Вон мы сегодня старосту расстреляли, так он своими руками соседей вешал.
- А я собаку знала, яка всіх кусала. Так її вбили.
- И что?
- А інших оставили. З нашого села ні одна дівчина, ні один хлопець до Німеччини не попав. Ні один. Яков сказав – біжіть, дівчата, хай мене одного розстріляють. Всі трактори разом с партизанами в степ загнали, щоб німцям не дісталося. Партизани в нього паслися. Через день ходили. А тиждень тому Перепічка з Лигівки приїхав і каже – збирай всіх корів, чоловіків, хто ходячий і гоніть стадо слідом за німчурою, хай їм біс. Так Яків погнав усіх до балки, стадо сховали, тиждень сиділи, поки німців не поперли. От ти молочко п’єш зараз, - Марийка показала пальцем на стакан, - а міг би й не пити, коли б не Яків. А Перепічка приїхав та й питає – де корови, а Яків йому – погнали вже, погнали. Якби взнали – повісили б його. А ти кажеш – прєдатєль. Сам, мабуть, німця живого не бачив ні разу.
- Ты это… язык-то попридержи.
- А ти мене не лякай! Якщо розстріляєте Якова, я листа самому Сталіну напишу. Прямо в Москву! Ну шо, Горпино, ти як? Яшко, ми тебе цим раклам не віддамо.
Дремавший особист проснулся окончательно и с интересом наблюдал за беседой, оценивающе поглядывая на Якова.
- Скажи, Яков Петрович, это правда, что она говорит?
            - Правда, - кивнул арестованный. - Так все й було. А ще зерно ховали, закопували. Разом з Семеном, поліцаєм. Ми з ним удвох…Партизани приходили, казали, що робити, ну ми й робили…
- Хорошо, мы ещё разберёмся, а пока, - офицер извлёк из кипы бумаг приказ о казни, сложил и сунул в нагрудный карман гимнастерки. – Вот она – твоя жизнь.
- Дякую! Дякую! – заголосила Горпина, кинулась к мужу, оттолкнув солдата, прижалась к нему и задрожала всем телом. От откатившей паники, от радости, от счастья, что всё обошлось.
- Всё, пока идите. Яков Петрович, так говорите – в селе из мужиков старики и дураки остались.
Яков кивнул.
- Хочешь быть председателем колхоза? Поднимать же нужно колхоз.
- Дуже дякую. Не хочу я вже нічого. Не можу я. В мене діти. Та й не грамотний я. Три класи. Дякую.
- Ну, идите.
- А ви в Лигівці були? Перепічку арештували? От кого до стінки треба було.
- Нет не успели. Он с немцами ушёл.
Они вышли во двор. Женщины кинулись к ним, окружили, загалдели, но внезапно замолкли, увидев, как солдаты бросают тело полицая Семёна в телегу.
Офицеры вышли из хаты, прищурившись о слепящего солнца, сели в бричку и, ни слова не сказав, уехали. Работа не ждала.  Есть такая работа – стрелять врагов.