Свидание с землей

Поэма

Голос ветра,
                как вой сирен,
нагонял безотчетный страх.
Словно вспышки взрывов,
сирень
распускалась в мирных садах.
Запад пламенем был объят,
и казалось,
там солнце сожгли,
чтоб оно не взошло опять...
Но беспечные люди шли
по проспектам и площадям,
веря в то,
что добра весна.
Самолюбия не щадя,
ждали милых своих допоздна.
И хотелось людям кричать:
- Обратите на запад глаза,
иль не видите? –
там опять
собирает тучи гроза.
Голос ветра,
как вой сирен,
нагоняет ужас и страх.
И, как вспышки взрывов,
сирень
расцветает в мирных садах.

И вдруг отчаянно зазвонил телефон.
И голос далекий,
как будто прорвавший
земные глубины,
промолвил
сквозь еле сдерживаемый стон:
«Я жду тебя, мой любимый!»
Над какой-нибудь поклонницей
надсмеяться готовый,
я спросил,
не скрывая зла:
- Извините, а кто Вы?
Ответила коротко:
«Я – Земля!»

Я шел, спотыкаясь
и поднимаясь снова,
потому что громче и громче
в мозгу
звучали ее слова.
И вот я стою
перед рощей сосновой,
в которой когда-то
любимую целовал.
Здесь так же, как в былые весны,
в звездные плащи укутавшись
с головы до пят,
от росы и ветра
продрогшие сосны
умиротворяющее скрипят.
Но любовь моя
бежала в тридевятые страны,
и глаз ее карие звезды
погасли для меня навсегда.
Так вот зачем –
бередить раны
звал меня голос далекий сюда?

Но нет,
передо мной возникло
Земли лицо,
прекрасное
даже в слезах вселенского горя.
Сквозила в нем мудрость
седых лесов
и юная порывистость
потоков горных.
Как взмахи ветвей,
были жесты ее просты
и обаятельны.
В ней было созвучие той красоты,
о которой бредят во сне
художники и ваятели.
И я,
подавив растерянность и страх,
сказал ей искренний комплимент:
- Земля!
Я думал, ты морщиниста и стара.
Тебе ж, говорят, миллиарды лет.
А ты прекрасна,
как григовская мелодия...
Но она перебила
мой восторженный возглас:
«Старость – это вовсе не возраст,
это спокойствие и бесплодие.
А разве под осень
не плачу бессильно от злости я?
Разве не ликую.
когда приходит весна?
И разве не превращаю в колосья
брошенные в тело мое
семена?
Пока над миром
не лопнут солнечные струны,
пока не погаснет
небосвод голубой,
я буду оставаться прекрасной и юной,
чтоб щедро дарить
жизни свою любовь».

По рельсам вдали грохотали колеса.
Меня протрезвил
их обыденный гул.

- Земля, - спросил я, -
в глазах твоих слезы?
Быть может, я горю твоему помогу?
Ведь я не искатель
самобранок и кладов.
Я гражданин великой страны,
где люди,
как боги древней Эллады,
добры,
могущественны
и стройны.
А впрочем,
куда там до нас Зевесам.
Не веря их проповедям ни на грош,
мы смело сорвали
с их тайн завесы,
открыв, что тайны их – пышная ложь.
И руки наши
теперь не скованы
цепями смиренностей,
вер
и догм.
Нам служат открытые нами законы,
как служит хозяину верный дог.
И там,
где березки карельские зябли,
и там,
где самумами пели пески,
по нашей воле
на ветвях яблонь
нежные вспыхивают лепестки.
И уступают моря и горы
места для заводов и городов.
Скажи мне,
какое гнетет тебя горе?
Кто враг твой? –
Я с ним сразиться готов.

«Ну что ж, - сказала Земля, -
я отвечу.
Ты видишь этот спокойный плес?
Так знай,
во впадине этой навечно
застыли струи
крови и слез.
Когда-то здесь в пятистенном доме,
примерный колхозник, семьянин и отец,
жил рыбак
с грубыми ладонями
и сердцем нежным,
как новорожденный птенец.
Рыбак по утрам проверял сети,
жена поливала цветочные газоны,
и, парус прицепив к щепке,
дети
отправляли экспедиции
по спасению Робинзона.
Но вот однажды
под пение жаворонка
на крышу дома упал фугас...
И не речной водой налита эта воронка –
застыли в ней горькие слезы
из моих глаз.

Как долго ждала я, -
Земля продолжала страстно, -
когда в мои долины
выйдет из лесов Человек.
Я думала, вот кто
сделает меня прекрасней,
покорив бесполезную мощь
моих ураганов и рек.
Ему я дала могущественное железо,
принесла в его бедную хижину
всесильный огонь.
А Человек однажды
выковал острое лезвие
и пошел убивать таких же, как он.
С тех пор
под ударами мечей
раскалывались щиты,
требовали крови
орудийные стволы.
И покрывались поля
всходами нищеты,
а заводы ковали
оружие и кандалы.
И шел побираться по городам Труд –
великан,
Гераклов и Святогоров сильней,
с кровоподтеками,
которые кнут
оставлял на его руках и спине.
Зачем вам было
в скорлупе невежества возиться,
пробивать ее упрямым лбом? –
Чтоб жариться живьем
на кострах инквизиции?
Чтоб молиться на идолов
вами созданных бомб?
Чтоб выросли как-нибудь
атомные грибы над землею,
и ваши жены перестали родить?
Чтоб после в пустынях,
сложенных не песком, а золою,
вымирающими дикарями
бродить?
Зачем тогда было
покидать пещеры,
идти бездумно навстречу
рабству и лжи?
Не лучше ль,
по-звериному клыки ощерив,
с камнем в руках
добывать себе право на жизнь,
питаться кореньями,
запивая водой родниковой,
изредка
от тяжелого мяса пьянеть,
 а после
загрубелой ласковой рукою
гладить мать своих детей
по гибкой спине?
К каким великим несчастьям
привели человека искания,
если он солнца порою
боится подобно рабу.
О, как иногда
мучит меня раскаяние
за то, что я людям
вручила свою судьбу».

И я сказал:
- Велико твое горе.
И все же, Земля,
ты к людям слишком строга. –
Когда погибает корабль,
виноват ураган, а не море.
Надо друга уметь отличать от врага.
Не враг тебе тот,
кто, рабство свое обнаруживая,
понимая,
что ему не поможет
никакое божество,
в свои изможденные руки
вынужден брать оружие,
чтобы коварный нож
выбить из рук того,
кто на ночь,
сделав смиренное лицо,
молится на Распятье
окровавленного Христа
(и каплей Христовой крови
в его кольцо
впаян рубина кристалл!),
а утром захочет –
в полях забушуют пожары,
двинутся на трущобы
эпидемии и напасти.
Захочет –
и ждущие сигнала ангары
оскалят на мир пасти.
Но знай,
что впредь
никто твой покой не отнимет.
И знай,
что все,
кто меч занесет над тобой, -
твои враги –
станут моими отныне.
Над миром давно
грянул последний бой.

Я шел со свидания
по утреннему городу,
где спали экскаваторы
возле неоконченных работ.
И видел,
как солнца смышленую морду
лениво подымал над Землею восход.
Вставало солнце.
И свет умирающий
излучал месяц,
как зобную желчь.
А я ведь думал вчера еще,
что солнце можно убить или сжечь.
О нет!
Его не упрячешь в остроги,
на горло не набросишь рабства лассо.
Оно по своей многотрудной дороге
катится так же неудержимо,
как истории колесо.

Я шел,
и навстречу
из улиц сонных,
тележки «Газводы» прижав к обочине,
в своих промасленных комбинезонах
на проспект Революции
выходили рабочие.
И, глядя на их упрямые лица,
на руки,
кормящие человечество,
я был готов
от стыда провалиться
за то, что их обвинял в беспечности.
О нет!
Никогда их мечты и заботы
не уместятся в чайном блюдце,
потому что их путь на заводы
пролег навсегда
через проспект Революции.