Разговор о музыке моих стихов с самим собой

Ах, если музыке твоей
распознающего нет слуха средь людей,
совсем не значит, что она обречена
на умирание… Она
и впрямь, как будто умирая (стеснена
обилием на уровне житейском
озвученных идей…) –
на уровне духовном
становится сильней –
закалена
бесстрастием летейским,
незнания о ней.

Вот абрис музыки, ей-ей:
о монолит
приемлемого большинством, неровно, ровно –
как Бог даёт, стучит… 

Инстинктом выживанья, безусловно,
не вторит радио и теле-волнам,
стирающих друг друга дней –

с Гомером дышит
(Кто слышит?)
выдохом эгейским…
Солона разумом, за Саламин
отеческих глубин,
сынов зовёт сразиться –
дробится
над безумием базарных площадей,
гнёт прутья, как Ли Бо, скорбит,
как Феогнид,
в деревья входит, как Орфей,
наитием младенческим кричит,
и топотом уплотнена армейским,
и погремком распахана судейским,
над бездною в пространстве тесном,
засеяна зерном небесным,
орошена, капелью с кряжистых карнизов, над изморозью эдельвейсов,
сквозь обречённость, помыслом воскресным
пробившись, вне предприимчивых затей,
своей,
мелодией звучит.

Кто из читателей сегодняшних следит,
за курсом акций гнейса?

В твоей строке, волшебно обрели,
ветвистый купол для слиянья голосов,
колоссы певчие,
любой эпохи и земли.
Тебе своих,
корнями вечными вспоённых,
от Бога данных (ки вивра вэра) –
вера,
хватает слов.
               
Перечислять здесь всех,
кто музыку твою питает,
нет смысла – сердце знает.

Твой успех –
не веха времени, в котором вне гордыни,
нетленной музыкой живёшь,
не ты по имени,
свой образ жизни назовёшь.

Ты дерзко грузишься и веришь – увезёшь.
На выкрик: «Жилы надорвёшь!»
лишь мыслью отвечаешь:
безвестностью я смою этот грех,
и добавляешь:

а вывезу безмолвье комфортабельной пустыни,
соединюсь с родными,
чьи голоса в своё вплетаю имя –
зубастым бытом не раскушенный орех,
завещанный земле
для выроста. В золе
её и глине –
корректировка музыкальных линий
судьбы, что тестом, не пристающим к пальцам, на моём лежит столе.