Ровеснику суровых лет

РОВЕСНИКУ К ЮБИЛЕЮ-60.
( Акростих ).

Эмилю МЕДВЕДЕВУ,другу,
майору в отставке.

Мы помним довоенные парады
И песен довоенных бодрый ритм,
Летящие сквозь ночь товарные составы
И нас самих и наших мам, летящих в них.
Как мы мечтали в дни войны с тобою
Увидеть целыми и невредимыми отцов,
Мечтали подрасти скорее,чтоб встать в ряды бойцов.
Едва мы подросли и были в старших классах,
Дни новые настали для страны.
Всё изменилось. Умер Сталин. -
Евреев всех и нас не вывезли в Сибирь**.
"Давили",но с тобою мы пробились!
Еврейский век - Ад мэа вэ-эсрим!*  -
Вот, значит, мы с тобой полжизни лишь прожили. -
У нас с тобой ещё полжизни впереди!

4 января 1996 года.
---------------------------------------------------
*  - До ста двадцати! ( Иврит );
** - См. ниже Приложение 1 - "НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ГОЛГОФА-1953"
                и
              Приложение 2 - "ДЕПОРТАЦИЯ-1953 ГОТОВИЛАСЬ"

   ПРИЛОЖЕНИЕ 1.
                НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ГОЛГОФА-1953.

   (   Аркадий ВАКСБЕРГ, Париж, Глава из книги  «Из ада в рай и обратно").


                «Судя по тому, что мы знаем, речь шла не только
                об уничтожении еврейской элиты, а о том,
                чтобы уничтожить или заключить в огромное гетто
                всю еврейскую общину Союза».

                ( Академик Георгий Арбатов,"Свидетельство современника",
                М.,1991,с.18-19 ).


Зловещие события первых двух месяцев 1953 года историками и очевидцами описаны множество раз, а единого мнения нет до сих пор. Что ожидало евреев в марте (скорее всего именно в марте) пятьдесят третьего? Каким мог быть, хотя бы только в пределах элементарной логики, естественный и неизбежный ход событий, независимо даже от того, что Сталин вынашивал в своей голове?

Вспомним еще раз цепочку событий. В печати уже объявлено о банде врачей-отравителей. Уже сообщено, что они действовали по указке некоего международного сионистского центра. Уже поименно названы их жертвы. Уже пропаганда взывает к отмщению всему «сионскому кагалу». Уже сказано, что к ответу «убийц» призовут не доблестные чекисты, а весь народ (Николай Грибачев в органе ЦК КПСС журнале «Крокодил», 1953, № 5, с. 10). Что же дальше? Еще одна статья с проклятиями и угрозами? Еще две статьи? Двадцать две?.. А потом? Отступать некуда (даже если бы Сталин и захотел): страсти накалены до предела. Процесс может быть только публичным: именно для этого почти два месяца велась неслыханная по своей озлобленности и интенсивности психологическая обработка населения. Членов Еврейского Антифашистского комитета (ЕАК) арестовали тайно, следствие вели тайно, даже отрицали сам факт их ареста, поэтому и можно было их тайно судить. На этот раз широко разрекламированные арест, завершение следствия и обработка мозгов в прессе сами по себе исключали суд при закрытых дверях. В качестве «объективных наблюдателей» были бы приглашены иностранные гости. Видный французский адвокат и общественный деятель, исполнительный президент общества «Франция – СССР» Андре Блюмель рассказывал мне в 1970 году, что зимой 53-го он готовился для поездки в Москву на предстоящий процесс, причем «отбой» получил лишь в конце марта (он даже запомнил в точности день – «когда в Москве объявили амнистию», - то есть не ранее 27 марта).

Итак, публичный суд. Каждое слово, произнесенное на процессе, еще больше распалит страсти. Для чего же дана воля стихии  – чтобы ее затем погасить? Но так ни в коем случае быть не может.

А что может? Ради чего затеяна эта кошмарная акция с вызовом всему миру? Более отдаленная цель очевидна: развязать новую войну (провокационность взрыва якобы бомбы, а, скорее всего, просто петарды, на территории советского посольства в Тель-Авиве 9 февраля была видна невооруженным взглядом), использовав – не в качестве ответного, а в качестве первого удара – ядерное оружие. Войну под легко усваиваемыми лозунгами: сокрушить всемирное зло (капитализм) и его агентов (евреев). Об этом он страстно мечтал, готовя народ к войне и подобрав для этого вечного и неизменного внутреннего врага, находящегося в неразрывном единстве с врагом внешним. Более подходящего момента и повода при жизни Сталина (он все-таки понимал, что не бессмертен) нет и не будет. 

Такой была чуть более отдаленная цель, которой должна служить, и не только в качестве повода, другая – ближайшая.

Многочисленные свидетельства современников расходятся только в датах намеченного суда над убийцами в белых халатах: середина или конец марта. Да и – опять же по элементарной логике - оттягивать процесс дальше было нельзя: слишком долгое ожидание развязки после такой мощной психологической подготовки могло притупить остроту ощущений, на которую делалась ставка. Ничего нового сообщить населению пресса уже не могла, новым мог стать только процесс с его поражающими воображение признаниями подсудимых и громовыми прокурорскими речами.

О сталинском сценарии известно со слов весьма осведомленного человека - Николая Булганина. Он был тогда членом политбюро (президиума) ЦК и входил в узчайший круг тех, кого Сталин еще не отстранил от себя. Не случайно на последний ужин, непосредственно предшествовавший концу, Сталин пригласил только Маленкова, Берию, Хрущева и Булганина. Так что Булганину ли не знать?..

По его свидетельству, казнь (повешение) должна была свершиться публично на двух центральных московских площадях – Красной и Манежной. Двух, чтобы они могли вместить как можно больше зрителей, воздействовать на массы и спровоцировать погромы. Врачей должны были вешать не только в Москве, но развезти их по другим городам и публично казнить там: в Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске, чтобы лицезрение этого прекрасного зрелища не досталось одним москвичам ("Новое время", 1993, № 2-3, с.47-49). Булганин подтвердил также, что вслед за этим должна была последовать депортация евреев на Дальний Восток «для искупления их вины на тяжких работах» и что лично он получил указание Сталина подготовить для этого 800 железнодорожных составов и организовать крушения эшелонов, нападение на поезда разгневанных граждан и всячески поощрять проявление ими своих «естественных чувств».

О том же самом рассказывал в середине пятидесятых Илье Эренбургу Пантелеймон Пономаренко – после того, как отправился в почетную ссылку: послом в Польше, а потом в Нидерландах. В конце 1952 – начале 1953 года он был секретарем ЦК и хорошо знал всю закулисную подготовку не из вторых рук. Его рассказ ничем не отличается от свидетельства Булганина - с одним лишь уточнением: Сталин, по словам Пономаренко, поделился своим планом на заседании президиума ЦК и был поддержан только Берией. Напомнив Молотову об этом событии, его конфидент Феликс Чуев получил такой неожиданный ответ: «Что Берия причастен к этому делу, я допускаю». И все… (Ф.Чуев, Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1993, с. 326-327). То есть, иначе говоря, Молотов не опроверг самый факт существования такого проекта («этого дела»), даже его подтвердил, но приписал авторство Берии, отводя от Сталина вину за  чудовищное преступление, которое тот задумал. Но ясно же, что без Сталина этот замысел нельзя было не только осуществить, но и огласить даже в самом узком кругу.

В своих мемуарах Никита Хрущев свидетельствует, что «Сталин, безусловно, был подвержен позорному недостатку, который носит название антисемитизма». Но – и это самое главное - он подтверждает то, о чем поведали Булганин и Пономаренко: «Ставился вопрос вообще о еврейской нации и ее месте в нашем социалистическом государстве», а его коллега по политбюро Анастас Микоян заявляет еще определеннее, без всяких иносказаний: «За месяц или полтора до смерти Сталина начало готовиться «добровольно-принудительное» выселение евреев из Москвы. Только смерть Сталина помешала исполнению этого дела». ("Огонек". 1990, № 7  А.И. Микоян, Так было, М., 1999. с.536). Таким образом, четверо самых приближенных к Сталину на последнем витке его жизни – три члена политбюро и один секретарь ЦК – подтверждают, притом фактически в одинаковых выражениях, подлинность замысла, переводя его из области слухов в несомненную реальность. Светлана Аллилуева вспоминает о том, что в январские дни пятьдесят третьего года жена Николая Михайлова, главы агитпропа, секретаря ЦК, напрямую задействованного в пропагандистской антисемитской акции, сказала ей: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы». (С.Аллилуева, Только один год, М., 1990, с.135). Жены секретарей ЦК не могли так высказываться самовольно, если не имели соответствующей информации от своих мужей, да притом без указания держать язык за зубами. Ее голосом говорил сам Михайлов.

     Существует и множество других свидетельств, каждое из которых можно было бы,     наверное, поставить под сомнение, но все они вместе создают убедительнейшую доказательственную базу.

Есть, например, свидетельство приближенного к верхам академика Евгения Тарле (Сталин освободил его из Гулага и трижды наградил премией своего имени, в том числе за книгу о Наполеоне) о том, что операция была разработана подробно, с указанием, кто погибает от «народного гнева» сразу, а кого везут в зону вечной мерзлоты, с расчетом, что по дороге тридцать-сорок процентов из них погибнут от холода, голода,  болезней и издевательств конвоя.

 Один из телохранителей Сталина, майор госбезопасности Алексей Рыбин (он дожил до перестройки, когда у него развязался язык), оставшийся беспредельно верным памяти и делам своего кумира, признался, однако, что присутствовал на двух секретных оперативных совещаниях, где отрабатывались детали этой операции. Он вспоминает, что был отправлен в паспортный отдел московской милиции, чтобы лично удостовериться в точности и полноте списка врачей «неарийского»  происхождения с указанием их домашних адресов. Зачем же составлялись столь странные списки? Ясно, что эти адреса должны были быть переданы погромщикам, - кому бы еще они могли пригодиться? Об этом можно услышать его рассказ «живьем», перед кинокамерой, в документальном фильме Семена Арановича «Я служил в охране Сталина». Заподозрить Рыбина – верного сталинского лакея, фанатично преданного ему до своего последнего вздоха, - в поклепе на вождя и вообще на кого бы то ни было из деятелей советской власти просто немыслимо. Рыбин оставил такое свидетельство в убеждении, что оно не компрометирует Сталина, а возвышает: ведь что бы вождь ни делал, он был всегда прав!

Существует версия (хотя она и не имеет безусловного подтверждения), что по пути к Голгофе толпа должна была вырвать осужденных врачей из рук конвоя и линчевать их, - погромы начались бы немедленно вслед за этим. Можно допустить, что такой исход – гипертрофированная фантазия обезумевших от страха людей, создавших в своем воображении логический финал кровавой мистерии. Однако тщательно собиравший свидетельства о тех кошмарных днях Василий Гроссман писал в своем романе-документе «Жизнь и судьба»: «казнь еврейских писателей и актеров предшествовала зловещему процессу евреев-врачей, а за ними уже должен был следовать хорошо организованный и дирижированный самосуд распаленной толпы». Гроссман ни разу не позволил себе утверждать без оговорок что бы то ни было, если это вызывало у него даже малейшие сомнения. В искажении исторической правды он никогда не был замечен: его травили как раз за то, что правда колола глаза. Просто непостижимо, почему это утверждение Гроссмана не подверглось разгрому со стороны Г. Костырченко, упорно отрицающего «миф» о готовившейся депортации («Тайная политика Сталина», М., 2001). И даже вообще им не упомянуто как не заслуживающее внимания серьезного исследователя.

В Израиле, в издательстве «Кругозор», посмертно вышла книга воспоминаний «Тревожное время» умершего в 1996 году Героя Советского Союза, бывшего ефрейтора Григория Саульевича Ушполиса, который в начале пятидесятых годов, окончив партийную школу, был сотрудником аппарата ЦК компартии Литвы. В седьмой главе его книги есть такой пассаж: «В то время мне и в голову не могло придти, что готовится депортация всех евреев страны. Предстояла их высылка из постоянных мест проживания в далекие северные районы по опыту, который Сталин во время войны применял к другим народам...». Об этих планах Г. Ушполису стало известно от первого секретаря ЦК Антанаса Снечкуса, который поручил ему поехать на товарную станцию и проверить, в каком состоянии находятся эшелоны для отправки людей. Редактор книги Ц.Раз, попросивший  Г. Ушполиса уточнить этот эпизод, рассказывает с его слов в газете «Еврейский камертон», что пустые вагоны были далеки от готовности, но начальник товарной станции заявил: «Жиды смогут и в таких вагонах отправиться на вечный покой».

Еще несколько свидетельств – все одного порядка.

Мужем известного литературоведа Раисы Орловой (в девичестве Либерзон; во втором браке замужем за Львом Копелевым) был Николай Орлов, номенклатурный работник, функционер, окончивший Высшую партийную школу. Он принес ей новость, услышанную от коллег: насильственное переселение всех евреев на Дальний Восток должно начаться 15 марта после казни «сионистов» на Красной площади (Р. Орлова, Воспоминания о непрошедшем времени, М., 1993, с. 205).

Длительное время собиравший свидетельства подобного рода журналист Зиновий Шейнис приводит их несколько, в том числе бывшего сотрудника госбезопасности, а затем работника аппарата ЦК Николая Полякова, который утверждал, что был назначен секретарем комиссии по депортации евреев, председателем комиссии, по его словам, стал новый партийный идеолог Михаил Суслов. (Зиновий Шейнис, Провокация века, М., 1992, с. 122-123). Тот же Поляков сообщал, что списки подлежащих депортации отделяли «чистых» евреев от полукровок (этих следовало депортировать во вторую очередь) и что на Дальнем Востоке спешно строились бараки, непригодные для жилья.

Я был бы готов отнестись скептически к этому, слишком уж сенсационному, утверждению, поскольку не все, что исходило от Шейниса, в точности соответствовало действительности, но как раз данную информацию подтвердила и тогдашний начальник пенсионного управления Министерства социального обеспечения РСФСР Ольга Голобородько, которая интересовалась в Совете министров, придется ли и как  выплачивать пенсию депортированным евреям, и ответа не получила, поскольку чиновники Совмина никаких инструкций на этот счет не имели. С О.Голобородько беседовал мой коллега, журналист «Литературной газеты» Григорий Цитриняк, рассказавший мне в подробностях об этой встрече. Краткий вариант этого интервью был опубликован в «Литературной газете».

Тогда же был издан подписанный Сталиным «приказ №17» с грифом «совершенно секретно», которым предписывалось «незамедлительно уволить из МГБ всех сотрудников еврейской национальности, вне зависимости от их чина, возраста и заслуг». (»Источник». 1993, № 0/пилотный, с. 55)

Известный американист, академик Георгий Арбатов рассказывает в своих воспоминаниях со слов крупного советского разведчика Бориса Афанасьева, что «в начале 1953 года были получены предписания увеличить в связи с предстоящим «наплывом» заключенных «емкость» тюрем и лагерей и подготовить для перевозки заключенных дополнительное количество подвижного железнодорожного состава».

Хорошо осведомленный о событиях того времени, будущий сотрудник международного отдела ЦК Александр Бовин подтверждает сообщение Г.Арбатова: «Судя по тому, что мы знаем, речь шла не только об уничтожении еврейской элиты, а о том, чтобы уничтожить или заключить в огромное гетто всю еврейскую общину Союза».  (Г.Арбатов, Свидетельство современника, М., 1991, с. 18-19 и А.Бовин, Записки ненастоящего посла, М., 2000, с.150).

О том же самом я слышал непосредственно от Бориса Мануиловича Афанасьева, подлинная, не русифицированная, фамилия которого была Атанасов. Этот старый болгарский революционер, ставший советским шпионом-убийцей (он был причастен к ликвидации в Лозанне перебежчика Игнатия Рейса и к другим «мокрым» делам Лубянки), работал под конец жизни заместителем главного редактора журнала «Советская литература» (на иностранных языках). Сначала без большой охоты, а потом, отпустив невидимые тормоза и увлекшись, Афанасьев поведал о том, что на депортацию всех московских евреев Сталин отвел максимум три дня. Для тех, кто не успеет погрузиться в вагоны, чекистам предстояло найти «какой-то выход на месте». Нетрудно представить себе, что это был бы за «выход».

О том же в моем присутствии рассказывал Лев Шейнин. Хотя сам он в те дни, когда готовилась депортация, находился в тюрьме, но, выйдя на свободу после смерти Сталина, восстановил старые связи с крупными чинами госбезопасности и прокуратуры, которые имели касательство к проведению операции. Они тоже подтвердили, что по отделениям милиции были разосланы телефонограммы о составлении  списков – причем не только врачей, а вообще всех лиц «определенной» национальности. Шейнин рассказывал это на скромном застолье в доме нашего общего приятеля, полковника юстиции, профессора Аркадия Полторака, вместе с которым он работал в советской части обвинения на Нюрнбергском процессе. Полторак тоже многое знал, и за столом сидели еще какие-то осведомленные люди, в том числе один крупный аппаратчик из международного отдела ЦК (В.Шапошников). Дело происходило в конце шестидесятых или в начале семидесятых годов, и все события пятьдесят третьего были еще очень свежи в памяти. Помню, присутствующие, в том числе и Полторак, не только подтвердили и составление списков, и постройку бараков, и готовность товарных эшелонов отправиться в путь, но и дополнили свидетельство Шейнина такой деталью: на домашние сборы каждому давалось не более двух часов, с собой можно было взять только один чемодан или узел, а всех, кто не выдержит трудности пути – без еды, без тепла, - предписывалось сбрасывать на ходу, когда поезд будет идти вдоль безлюдных полей или лесов, на тридцатиградусный сибирский мороз.

Поэт Семен Липкин в беседе со мной перед кинокамерой (Переделкино, 20 августа 2002 года), рассказал, что в конце пятидесятых годов лично видел в отдаленных и пустынных районах северного Казахстана (был приглашен для поездки по республике как переводчик казахской поэзии) непригодные даже для скота пустые деревянные постройки, которые, как объяснил ему секретарь местного райкома партии, предназначались для евреев, подлежавших депортации из европейской части Советского Союза в 1953 году. Этот его рассказ вошел в документальный фильм «Реприза», снятый по моему сценарию, и это свидетельство было тотчас отвергнуто Костырченко: оказывается, 90-летнего Липкина подвела память, и вообще он свидетельствовал под моим «гипнотическим взглядом».

Наверняка существует много других свидетельств того же рода, сохранившихся в памяти современников. Добавлю к ним еще два своих.

В моем архиве хранится письмо из Тбилиси, полученное, судя по почтовому штемпелю, в феврале 1952 года (точная дата штемпеля смазана). Его автор – моя, тогда еще 19-летняя, приятельница, Джильда Коркиа. Отец Джильды – известный в Грузии писатель Родион Коркиа – входил в элитарный круг тбилисской интеллигенции, где чуть ли не все были тесно связаны дружескими, если не родственными, узами с партийным руководством. Вот фрагмент этого письма: «Не надо ждать до последней минуты и надеяться на какое-то чудо. Спасется тот, кто опередит события. Если бы я не знала в точности, что всех вас (так и написано! – А.В.) ожидает, не стала бы поднимать панику. Хотела послать телеграмму, но – опасно, да ты ничего бы и не понял. Если ты и сейчас не понимаешь, то уж мама-то твоя не может не понимать. Потом будет поздно – мне хочется это кричать прямо в твои уши. /…/  Жду телеграммы: «Встречайте тогда-то». И мы встретим. А за остальное не беспокойся».  Потом Джильда мне объяснила, что о готовящейся депортации российских евреев ее отец узнал с достоверностью от своего друга, возглавлявшего в ЦК Грузии сектор, курировавший госбезопасность.    

Впоследствии оказалось, что этот «секрет» был вообще известен всему городу. Скончавшийся весной 2002 года в США грузинский писатель, философ, футуролог и социолог Нодар Джин мальчиком жил в еврейском квартале Тбилиси – Петхаин. Он рассказал, что в начале 1953 года всем еврейским семьям было приказано приготовиться к «эвакуации» в Казахстан. («Дружба народов», 1997, № 12, с. 213) Вероятно отец Джильды просто знал  больше, чем «весь Тбилиси».

Тогда же, в феврале пятьдесят третьего, мы получили и еще один сигнал. Клиентом моей матери-адвоката была полковник в отставке Наталья Владимировна Звонарева (мать защищала в суде ее юного сына, оказавшегося в группе сверстников-воришек). До ухода на пенсию она работала в штабе военной разведки, где занимала весьма высокий пост: ее имя можно встретить в воспоминаниях многих бывших сотрудников ГРУ. С матерью у нее установились не только формальные отношения. Помню, как она без предварительного звонка примчалась к нам домой, и две женщины долго разговаривали наедине в маминой комнате. Потом мать рассказала мне, что Наталья Владимировна умоляла «не ждать ни одной минуты и уехать куда-нибудь подальше», где можно положиться на русских друзей и «переждать». На то, что ждать придется недолго, она всего лишь надеялась, а то, что выселение неизбежно, «притом с кошмарными последствиями», знала наверняка - от своих коллег, с которыми сохранила дружеские, доверительные отношения. У полковника Звонаревой не было не только ни капли еврейской крови, но и тесных еврейских контактов, - об этом ее ведомство знало достоверно. Оттого, наверно, от нее не таились. Наталья Владимировна в силу своих профессиональных и личных качеств хорошо отличала надежную информацию от слухов и ошибиться не могла, тем более что ее сообщение подтверждается десятками других свидетельств.

     ( Ж-л "Мы здесь/ We here" №1, 4.03.2005,  http:// www. newswe. com ).


    ПРИЛОЖЕНИЕ 2.

          Михаил ЗОРИН,Рига.
               
                ДЕПОРТАЦИЯ-1953 ГОТОВИЛАСЬ.

Я пишу как современник тех событий, которые теперь изучают историки. К весне 1953 года я уже был бывшим корреспондентом «Литературной газеты» по всей Прибалтике: сняли после публикации в «Правде» 25 февраля 1952 года статьи за подписью «Группа читателей» по поводу романа В. Лациса «К новому берегу». За «Группой читателей» стояли Сталин, Молотов, Маленков, Берия, как было установлено еще 10-15 лет назад.
Однако вернемся к статье о депортации евреев. В декабре 1952 года мне позвонил друг нашей семьи Карл Мартынович Граудин - член ЦК компартии Латвии, начальник политотдела Прибалтийской железной дороги, бывший корреспондент «Правды» по Латвии в первые послевоенные годы.
- Миша, нет ли у тебя настроения погулять в Верманском парке? Рад буду тебя видеть, - сказал Карл.
Карл Граудин встретил меня на дорожке парка и начал:
- Мне необходимо тебе кое-что сказать... Вчера я провожал Бориса Полевого (Карл дружил с Полевым), и вот что он мне поведал... Ты только не волнуйся, Борис сказал, что готовится операция еще страшней, чем с народами Кавказа... Готовится депортация всех евреев на Дальний Восток.
- Это произойдет и в Латвии? - спросил я Карла.
- Везде, в том числе и в Латвии, - ответил он.
Карл любил выпить, и мы зашли в ресторан «Кавказ», где его хорошо знали.
- Что же делать? - спросил я друга.
- Ума не приложу, куда ехать... Будут снимать и в поездах, требовать паспорта, но тебе не нужен паспорт... Во всяком случае, надо быть готовым.
По словам Бориса Полевого (он работал в «Правде» и был близок к высшим партийным кругам), был создан штаб во главе с Сусловым, который и готовил эту операцию.
Зима проходила в тревоге и горьких раздумьях.
Карл Граудин почти каждый вечер звонил. Моя судьба осложнялась еще и тем, что я был заклейменным журналистом Михаилом Зориным. Зорин - мой литературный псевдоним, под этой фамилией я публиковался в «Литгазете» и других изданиях, а по паспорту я Симхович Михаил Израилевич. Моя семья - это жена, литератор, переводчица с идиша Шулькина Ида Захаровна, моя мать, женщина преклонного возраста, Фаня Моисеевна Симхович, сын Захар, школьник, старший брат - доктор-рентгенолог Залман Израилевич, старший научный сотрудник института травматологии в Риге, и младший брат Илья Израилевич - известный артист цирка, дрессировщик медведей (на афишах писали: Леонид Дубровский - первый еврейский укротитель медведей).
Я заказал телефонный разговор с младшим братом Ильей (он гастролировал в Саратове) и рассказал ему о наших опасениях. Дело в том, что Илья был женат на русской, кроме того он разъезжал по стране.
- В цирке нет антисемитизма, - сказал он. - Меня никто не тронет, - в этом он был убежден. - Я в цирке - Дубровский.
А у жены моей Иды брат Абрам Захарович был директором ремесленного училища, он участник войны, как и мы. Словом, вся наша большая семья жила в тревогах и волнениях.
События назревали грозно. 18 февраля 1953 года был арестован коммунист, член партийной организации Союза писателей Латвии профессор Макс Юрьевич Шау-Анин. Ему шел шестьдесят девятый год; полуслепой литератор, в годы буржуазной Латвии он был большим другом Советского Союза, активно работал во время войны в Еврейском комитете защиты мира.
В Риге пошли аресты евреев. Примерно 20 февраля в Союзе писателей Латвии состоялось закрытое партийное собрание, на котором я присутствовал как член партии (вступил в компартию в 1942 году в армейской газете). Секретарь партбюро Карл Краулинь сказал: «В нашей среде много лет маскировал свое лицо сиониста Шау-Анин. Теперь он разоблачен». Был снят с работы в ЦК партии Латвии друг нашей семьи главный редактор журнала «Блокнот агитатора» герой войны Исаак Соломонович Лившиц. Арестовали еврейского писателя Мовшу (Марка) Разумного. Арестовали участника гражданской войны в Испании и Второй мировой войны Бориса Клеймана...
Мы с женой каждую ночь ждали ареста. На нашей площадке жил прокурор города Риги Романовский. Его сынишка школьного возраста приходил играть с нашим сыном. Как-то он сказал: «Папа говорит, что в Риге будет много свободных квартир, потому что арестуют всех евреев...».
Я с волнением ждал приезда из Москвы Карла Мартыновича Граудина. В конце февраля он позвонил, и мы, как всегда, встретились в парке. Вот что рассказал Карл. Он принимал участие в совещании руководителей железных дорог страны и начальников политотделов дорог. Руководил совещанием М.А. Суслов. Присутствовал Г.М. Маленков, но не выступал: сидел угрюмый и молчаливый. Суслов сказал, что в ближайшее время в стране будет проведена серьезная акция, к которой нужно готовиться руководителям железных дорог в отдаленных районах страны. Речь шла о Сибири, Казахстане, Оренбурге, Забайкалье. Слово «евреи» не произносилось. Суслов сказал, что за акцией, ее подготовкой и проведением внимательно следит товарищ Сталин.
Карл Граудин пользовался большим уважением. Член ЦК партии Латвии, ученый, член-корреспондент Академии наук Латвии, журналист «Правды», блестяще владевший пером. На совещании он не выступал. Но после совещания его друг из партийных кругов Сибири сказал: «Речь идет о депортации евреев в наши сибирские края».
- Что с нами будет? - спросил я Карла.
- Ума не приложу... - повторял он.
Граудин рассказал, что он побывал в редакции «Правды», от которой в послевоенные годы был собкором в Латвии, и встретился с ее главным редактором Леонидом Ильичевым. Ильичев в разговоре касался предстоящей акции, но слово «евреи» тоже не произносил. Он заметил, что Латвия и особенно Литва - это «сионистские гнезда в Прибалтике». На прощание Ильичев подарил Граудину свою блестяще изданную монографию «Фридрих Энгельс».
Томительно шли дни февраля и марта. Директор Латгосиздата Петерис Баугис в один из таких дней рассказал нам, что был вызван в ЦК Латвии, где ему предложили уволить всех работников еврейской национальности и всем авторам-евреям вернуть рукописи.
Любопытно, что начальник политотдела Московской окружной дороги рассказал Граудину, что провели дезинфекцию в товарных вагонах огромного эшелона, в которых везли на Восток пленных немцев.
- Теперь эти эшелоны будут двигаться без остановок на Восток, за редким исключением для поездной прислуги, - сказал начальник политотдела.
В Москве Граудин, конечно же, встретился со своим другом Борисом Полевым (они в соавторстве написали небольшую книжицу). Борис Николаевич горестно заметил, что по Москве ходят слухи о депортации евреев.
И вдруг неожиданность - в первых числах марта болезнь и скоропостижная смерть Сталина!
31 марта я выехал в Москву. Пришел в редакцию «Литературной газеты». У всех членов редколлегии во главе с Симоновым, Рюриковым, Гулиа, Атаровым - перекошенные лица.
Я навестил семью Михаила Матусовского, с которым в Донбассе молодыми начинали литературную жизнь. Миша жил в районе Сивцева вражка. Они с женой Женей рассказали, что каждую ночь ждали «гостей».
- Смотри, мы готовились к печальному отъезду... - Они показали мне валенки, тулупы, теплые вещи, мешки для постели...
Миша скорбно качал головой. Он - известный поэт, участник войны, получивший тяжелое ранение, большой друг Константина Симонова, написавший с ним поэму о революционном Луганске, член партии, жил в тревоге за свою семью, малолетних дочурок, за свою жену, бывшую с ним на фронте.
- Мы перезванивались каждую ночь с Алигер, Долматовским, Казакевичем, Гроссманом...
Казакевич - этот бесстрашный человек, боевой разведчик, любимец армии, автор военных книг, лауреат Сталинской премии, сказал Матусовскому: «Я им не дамся...». Что он имел в виду, говоря это, трудно сказать.
В ту пору дружбой с Казакевичем гордились многие писатели. Это можно судить по записям Твардовского, Юрия Олеши, упомянувшего его в книге «Ни дня без строчки...». Матусовский говорил мне, что Казакевич поделился своими тревогами с Олешей. Юрий Карлович - великий художник, затюканный в советское время как «исписавший себя писатель богемного типа», сказал: «Если это случится, я тоже еврей...».
Матусовский рассказывал, что Василий Семенович Гроссман, который в то время жил на Беговой улице, почти не спал ночами. Гроссман - летописец войны, особенно Сталинградской битвы, человек мужества и отваги, чьи статьи, написанные во время войны, перепечатывались в США, Англии, распространялись листовками, сказал Матусовскому: «Они не остановятся ни перед кем...». Гроссман был просто потрясен в те дни.
А Москва словно потеряла чувство времени. 4 апреля вечером я поехал к Сергею Островому. Сергей Островой - еврей, известный поэт. Едва я вошел в дом, он сказал:
- Только что сообщили - врачей освободили... Рюмина арестовали...
Когда я вернулся в Ригу, профессор Шау-Анин был освобожден, освобождены и другие евреи, широко известные в Латвии.
Карл Мартынович Граудин говорил потом в нашем доме:
- Я вас очень жалел и не все рассказывал... Когда я был на совещании в Центральном комитете партии, начальник политотдела Московской окружной дороги сообщил мне, что вагоны, в которых возили пленных немцев, так промыли дезинфекцией, что пробыть в вагоне пять-десять минут опасно для здоровья - кружится голова, болят и слезятся глаза, душит кашель, начинается рвота. И в этих вагонах собирались везти евреев! Нам с Харьей (русская жена Граудина, - М. З.) было вас жаль до боли...
В 1953 году после ареста Берии я и моя семья жили в Москве, в писательском доме в Лаврушинском переулке, № 17, в квартире писательницы Валерии Герасимовой - первой жены Александра Фадеева. И Герасимова рассказала нам, что Саша, как она называла Фадеева, в один из февральских дней ей сказал, что «замышляется страшная акция против евреев...». Как известно, после развода с Фадеевым Валерия Герасимова вышла замуж за Бориса Левина - талантливого писателя, погибшего во время финской войны. У нее остался ребенок, рожденный уже после гибели Левина, - девочка Анечка.
- А в нашем доме, - говорила Валерия Анатольевна, - столько писателей-евреев - Кирсанов, Каверин, семья Михаила Голодного, поэт Юрий Левитанский, Кирилл Левин... Даже Миша Светлов готовился к худшему.
И еще одно доказательство, что такая акция готовилась. Граудин рассказал, что он как начальник политотдела Прибалтийской железной дороги (то есть Латвии, Литвы и Эстонии) получил письмо из Центрального Комитета партии Советского Союза: по линии политуправления министерства путей сообщения подготовить список лиц не коренной национальности - инженеров, техников, руководителей различных отраслей дороги, их домашние адреса, номера телефонов. Насчет «лиц некоренной национальности» - это была маскировка. Более того, из Москвы приезжали сотрудники аппарата ЦК и политуправления, перечитали этот список и взяли с собой. Один из них даже заметил Граудину: «У вас на дороге все руководящие посты занимают не национальные кадры, а евреи...»
Сегодня в Москве, если она не уехала, должна проживать дочь Карла Мартыновича - Людмила Карловна Граудина, доктор филологических наук. Она знает о нашей дружбе с ее славным отцом. Живет там и семья Михаила Матусовского - Инна, Евгения. Живет дочь Валерии Герасимовой - Аня Шаргунова, которую мы знали ребенком.
Как сказал мне Вениамин Александрович Каверин (мы были связаны двадцатилетней дружбой): «Только смерть палача спасла евреев еще от одной трагедии».

      Михаил ЗОРИН, Рига.