Вблизи тайного изумрудного затмения. 8

Вблизи тайного изумрудного затмения.

   Вечер с музыкантами – Тагаян настоял – образцы незнакомых наркотиков: разговоры и мнения под переборы струн, взгляды голоса. Инисея. Тёмного гранёного изумруда глаза Инисеи и её лёгкий, как волшебство, поцелуй, неосторожно оставшийся замеченным мной сквозь предутреннюю дрёму. Инисея. Для музыкантов – Ино. Для меня – орхидея, вокруг которой с закрытыми глазами чувствуются сгущённые в живые джунгли тайны, связывающие её своими корнями и дыханием со всем, что от неё зависит, и путающие путников обилием других цветов вокруг, чтобы скрыть сердце-орхидею в центре. Мне к ней не подойти, соавторству не состояться: слишком сильная, стихийная, неудержимая сознанием, меня с моими идеями рядом с ней разметает, как горсть песчинок – волной. Но она изменит глубину русла, по которому несутся мысли – каждому, кто подходит к ней близко в те минуты, когда она отдаётся музыке, вливаясь невыделимой частью в её поток. Её тело становится телом музыки, переселяющейся в него и в обмен выпускающей душу на свои неизведанные просторы. Она нигде не училась петь. Она никогда не смогла бы сама разрывать душу с телом, сохраняя их связь в голосе – порывом души выброшенным и несущимся за ней вслед, оставаясь при этом соединённым с телом и по напоминанию сознания, что вскоре будет отпущено обмороком от порыва, возвращающим её в состояние триединства. Музыканты нужны Инисее для освобождения, а они не смогли бы играть без неё, без ощущения служения-культа музыке, так преобразующей человека. С ней музыканты сходят с ума – уходят от ума, уводимые туда, где их ничем не понять, где они сами проносятся, изменённые в звуки и раскаты, по изнанке реальности и по изнанке собственных душ, понимая друг друга надощущениями и чуть касаясь отзвуками, как ладонями. Первыми аккордами они выпускают Ино, а следующим звуком голоса она освобождает их.

   Ночь уже готовится закрыть глаза, чтобы их открыло утро. Музыканты спят. Вокруг маленькой свечи – тень, то сжимающаяся, то расширяющаяся, а за ней – чуть испуганный свет огонька. Так и вблизи человека сгущены какие-то тайны, хоть он изо всех сил старается отдавать свет. Инисея – такая. Я для неё – вдруг ставший человеком компонент тишины, а она для меня – прообраз музыки, сильной, как хаос, мудрой, как космос.
   «Музыка – эсперанто душ. Она сама найдёт тебя, а ты узнаешь её по движениям, повторяющим линии твоей жизни. Начинай с произвольной мелодии, всё равно тебя ожидает один на всех финал: разорванные струны. Проживи столько мелодий, сколько под силу твоему сердцу, чтобы умереть разорванными венами одновременно с твоей музыкой». Мне хотелось сказать, что я живу с начали истории, умирая и рождаясь с каждой новой мелодией – что я понял это сейчас, одновременно с её словами. Понял – и вспомнил все свои короткие жизни, каждая из которых считалась мною единственной.
   «Музыка – это твои невидимые крылья… Знаешь, в темнейшие часы мне позволено ускользать от себя самой, чтобы летать. Ощущение, что тебе подвластен воздух, что ты держишь его в своих крыльях, как в руках, что тебе покорна высота, обычно лишь недоступно волнующая. Ликование, похожее на воздух – так же разлетающееся от взмахов – смешивается с ним и по необъяснимому сходству формы с ним вместе остаётся. Чем больше его будет отдано, тем больше я в каждый новый раз увижу дали впереди, пока поднимаются крылья…». Протягивает белые ладони – провожу по ним кистью, но краска будто уходит в них, внутрь белизны. Её взгляд соскальзывает на меня, и, случайно встреченный моим, мгновенно скрыт за ресницами – так падают решетки темницы за входящим. Голос преобразуется, будто проходя сквозь густой лес непозволительностей и желаний, во что-то неясное, в бессловесный музыкальный звук. Мне хотелось сказать: «Ты – единственное настоящее в моей жизни, а всё остальное в ней - текст»…
   Я не знаю, что это будет… Возможно, абсент отстранения, настоянный на оставивших в себе только страхи сухих травах, отдавших свои удивительные соки и ароматы удовольствий ликёру притяжения. Возможно, первый поток из этих трав, одинаково пьянящий и сближающий обоих. Но ведь исток у этих напитков один…

   Проходить по улице и видеть, как смерть врывается на верхние этажи через окна. Кому-то нужна помощь, чтобы защититься от нападения, парировать удары клыков неисполненным смыслом, становящимся остриём. Закуриваю кончик своего клинка, превращая его из оружия в сплетение стеблей неизвестных цветов. Дым отрицает факт чистого неба и в мимикрическом эксперименте становится моей персональной тучкой. Она тянет, используя мои силы, вытягивает откуда-то для себя реку, в водах которой полощет волосы ветер, а противоположный конец моста теряется в тумане. Сложная конструкция моста: металл неохотно подчиняется идее, и от этого мост-организм несчастен. А механизм искушения прост: мне – спрыгнуть в реку, металлу – выпрямиться в неповиновении и распасться неровными кусками. Железо погружается в воду. А я ударяюсь о её живую поверхность, она не пускает меня. Ходить по мелкой, колкой ряби – размахнуться и бросить в неё ледяную фигурку себя с ладонь величиной – пусть разобьётся. Осколки проникают в тело реки, светятся в толще тёмной воды – прильнуть к ней, вглядываясь в удаляющиеся огоньки с тоской, тянущей туда, к ним, за ними. Река не пускает меня внутрь, колыханьем режущая ступни, на позволяет даже тонким струйкам крови смешиваться с собой – они струятся и замерзают от её отторжения наклонными сталагмитами. Выше, выше багровые ледяные фигуры напротив меня, а я – ниже, ниже, опускаюсь на колени. Похожи на человеческие силуэты. Протягивают ладони – река всплеском кидает на них пригоршню воды, мгновенно застывающей в идеально ровную, стеклянно-прозрачную поверхность зеркал. Нет, нет, нельзя, не могу – а ветер сжимает голову причиняющим боль звуком – мой собственный крик, донесённый им из будущего – и заставляет взглянуть в зеркало… Раненый, но ивой и дышащий чёрно-перламутровый сокол, его закапывают в тяжёлую, душную, пронизанную кошмарами заживо похороненных землю… Проходить мимо своего дома и видеть, как на девятом этаже смерть врывается в моё окно…

   И всё-таки ночь чем-то связана со мной. Сегодня, торопливо собираясь из моей комнаты под укоризненным взглядом утра, она забыла – или оставила? – кусочек от своего шлейфа, кусочек знания.
   Познание и создание – это и есть смысл. Истина, данная в рук темнотой – мне – то ли из прихоти, то ли из неразгадываемых мотивов – в состоянии уженесна-ещёнебодрствования. Данная (давшаяся?) безвозмездно, но требующая трудной и тонкой работы, которая будет приложена к ней, чтобы она не исчезла, не рассеялась: думать, почему она такова, и доказывать – мне, без подсказок, с ощущением веса ответственности, как раз такого, какой мне под силу держать. Это как задание, даваемое – кем? чем? – ученику на вступительном экзамене в высшее, выше уже не будет, учебное заведение, где ректором – вечность, а диплом – бесценное осознание жизни не зря, не ради исчезнущего себя, не ради продолжения как физиологии – а ради эволюции знания, ради эволюции человечества или хотя бы высоких особей его, которые будут поставлены в условие этого знания.
   Почему создание? Потому что направленное познание хоть и бесконечно, но до мельчайших, ни к чему не приложимых разделов дробится, которые связывать в деятельные гениальные живые системы дано слишком немногим – а остальные неплохое умы будут с зависящей от способностей частотой заходить в тупики, останавливаться у преград и страдать. Поэтому им нужно не только разнимать и узнавать, но и собирать частички познанного по-иному вместе – чтобы познавать и это наравне с тем, что предлагает природа и жизнь. Человек – это создатель. Позволить себе быть демиургом – это нужно человеку, его душе, чтобы почувствовать свою творческую мощь (катализатор любой сознательной деятельности) – и чтобы расширить круг познаваемого, внести в категории исследования различия между уже имеющимся и человеком созданным. А также – чтобы почувствовать ответственность. За создаваемое – и через неё понять, что ты также ответственен за познаваемое. А создание невозможно без познания – как рисование кистями без красок. Потому что не зная, как работают детали астролябии, ты не соберёшь из них и другого механизма. И чем лучше ты знаешь, тем больше в твоей власти возможностей соединения используемого в качестве деталей, больше мастерства сыграть на разноуровневых смыслах, больше разнообразных решений для каждого вопроса и тем дальше могут уйти направленные вперёд расчеты.
   Познание и создание нужны друг другу, их должно быть двое, потому что при крушении единственного смысла человек умирает, а при крушении одного из двух – может держаться за второй и восстановить по нему тот, что был разрушен. Конечно, помимо этих канатов, держащих человека и не дающих ему упасть в бессмысленность, нужны и более тонкие привязи, хотя бы для того, чтобы человек не упал, пока плетутся канаты – ведь с ними нельзя спешить и допускать ошибки, которые могут привести к катастрофе. Какие угодно привязи – это уже индивидуальный выбор – удовольствие от материального аспекта существования, семья, участие в спектаклях социума… А может быть, что что-то из них станет частью канатов – любовь, к примеру – но нужно следить, чтобы то, что ты хочешь вплести (или вокруг чего плести сам канат) было достойным, и доля его волокон не превосходила долю чистого познания или создания, иначе это будет подмена. А тот, кто сбалансирует на должных уровнях познание и создание – станет гибким и неуловимым творцом, по своему желанию свободно перемещающимся в интеллектуально-творческом пространстве, тем, кто сможет лучше других понимать созданное людьми, и тем, кому будет, чему учить других.
      Стоит вспомнить метафизиков: они указывали на сложную, почти невидимую дорожку, которую можно почувствовать лишь талантом, и с которой так легко незаметно уйти в безболезненные или смертоносные ошибки при недостаточной его чуткости, недостаточной силе связи таланта с сознанием и с Абсолютом – ведь ему нужно держать творящееся между Абсолютом и сознанием творца в момент создания, и одновременно  с этим постоянно чувствовать тропинку, путь, пройденное и ожидающееся. Поэзия – познание в форме создания. Когда человек в состоянии творения, то есть в точке максимального выхода из материи (талант вытягивает) и, следовательно, доступности нематериальным потокам, он ведом языком, великим, тем, что много старше его, несоизмеримо опытнее, но тем, у чего нет человеческого: мгновенности ощущения, быстроты существования и сгорания, а значит, и быстроты получения метафизического ответа. Наверное, человеку, вопрошающему, только в редких случаях удаётся заметить этот ответ, в редчайших – как-либо понять, истолковать для себя, пропустив через меняющие его фильтры несовершенности восприятия и неумелости толкования, а иногда кощунственно – и через бездушные трафареты своего желания… И человек пытается снова и снова, бесконечно задаёт вопросы… Так и должно быть, и это – смысл всего, который никогда не может быть завершён.
   Теперь, когда у меня есть знание, мне хочется к Инисее… Теперь и я могу что-то дать ей.

  – Это мой абсурд, милая, – обводя рукой жилище, в котором космогонии никак не удаётся преодолеть черту хаоса: полотна с вкраплёнными нотами, ноты, расписанные, как полотна, неразделимые книги и бумаги, прошитые рваными струнами шторы, скрывающее границу кровати–пола–стола одеяло… Она улыбается.
 – Это твой бардак. Абсурд нематериален. Абсурд – то, что над этим, как Эйдос. Или… Абсурд – то, что человек создаёт сам, устав от этого мира, где ему приходится существовать. Создаёт как ракушку, чтобы спрятать там свою душу – и не так уж и важно, чем абсурд кажется для окружающих: сочинением музыки, медитацией или прогулками по ночному городу… Потому что его внутренняя наполненность понятна только создателю, и лишь он сам может войти в настоящий свой абсурд, другим предоставляя возможность изучать его варианты. Это как в науке семиотике: если я пишу знак, вкладывая в него смысл, то те, кто его прочтёт, получат смысл, хоть на сколько-нибудь, но отличающийся от вложенного, потому что подмешают к нему другие домыслы, опыт и оттенки значений. Абсурд – это знак, который лишь для спрятавшего в него душу может открыться – а остальных он поведёт окольными путями. И не каждый человек способен на создание многомерного, осознанного, в целый мир разворачивающегося абсурда. В большинстве случаев люди довольствуются просто ещё одной – внутри – оболочкой, и только настоящий Художник
                – вспышка в сознании –
                может превратить свой абсурд в искусство, априори берущее начало в творчестве. А потом слушатели, читатели, созерцатели – те, кто пытается постичь объект искусства, чьего-то абсурда, прячут в нём и кусочки своих душ, потому что художником создан мир, где достаточно места и для других, если они сумеют в него войти. Этим абсурд художника отличается от простого абсурда: он может помочь и ещё кому-то, кроме его создателя…
   Я хотел поделиться с ней своим знанием, а получил в подарок её. Она снова объясняет мне меня…


   Когда не за что бороться, чувствуешь себя ненужным, как старый корабль, который ни к чему тому времени, в которое он приплыл – а начинал путешествие он увитым гирляндами цветущих надежд, выкрашенным всеми красками мечтаний, которые он везёт с собой. Словно время, проведённое в плаванье, разнится с тем, что прошло на суше.
   Замотаться в петли из неосуществлённостей и затягивать их по одной в зависимости от настроения: не любил, не успел, не воевал, не решился, когда мог спрыгнуть с самой высокой ветки дерева тогда, в детстве. Моя жизнь – попытка читать конспекты снов, много упустившие, сократившие в надежде на то, что вспомню – а я уже не могу, всё каждый раз стирается шоком от пробуждения в пустоте утра… В вакууме, который мог бы высосать из меня всё, что угодно – да только ничего не осталось, кроме бумаги, а она даже ему не нужна. Каждая неосуществлённость – белый сухой листок вместо деревца, а какой мог бы быть лес… Это всё, что оставлено мне – ожидание бумажной смерти, бесплодные попытки отодрать символы от страниц и построить из них фигурку… Они могут соединяться, но, нераскрытые, не желают подчиняться моей идее – я не могу говорить с ними, что делает меня бесполезным для них. Небо, да кому же я нужен!
   Я хотел бы повести тебя гулять по горячайшему песку где-нибудь, где жарко настолько, что даже немного не веришь в окружающее, но где возможно дойти до алмазной воды. Или по прохладной траве в росе, молодой, ароматной – там, где можно попасть в горы, если идти целый день, или к ледяному озерцу, в котором купаются чешуйчатые изумрудные легенды. Но самое забавное, что тебя нет, мой собеседник, к которому я обращаюсь – тишина по старой дружбе соглашается посидеть рядом, позволяя называть себя как угодно. Ты, тебя, тобой – все эти слова, так нежно дающие отзвук в сердце, оказываются иллюзией или же в правдоподобнейшем случае – сочетанием букв на бумаге… Буквы – в горсть, соединяя их, собирать твой чёрно-белый образ из их чёрточек – который мгновенно рассыпется, если я рискну его обнять, распадётся на буковки, снова торопящиеся на бумагу, не удержимые даже воображением… А за каждой отдельной буквой – звук, но и сказать этот образ невозможно,  составленный из хаотичных, случайно удерживающихся вместе линий… Это катастрофа… Ни облика, ни звука, недвижный образ, неживой ТЫ, неприступность или несуществуемость смысла в отдельных: т, е, б, я – и не могу, не знаю! Кому мне молиться, если если молитва – это тоже слова?! Забери меня отсюда! Художник! Любимый! Нет, не то… Тот, коу я верю… Как? Путеводный? Какое слово?!... Как тебя позвать… Я бессилен, как и мои слова. Заберите… Хоть кто-нибудь…
   Я звал. Пришла Инисея. Не знаю, почему она внезапно решила ехать ко мне через эти опасные неожиданными прозрениями сумерки… На земле ничто не тянет так, как небо, а в небе огромной птицей нападает смертельное желание почувствовать землю – как сказать это словом? – а вот если приходит Ино, то уже не захочется, чтобы она ушла. Смотрит с опаской. Скажет ли что-нибудь?
– С тобой что-то случилось?
– Да! – рывок к ней, не отшатнулась, можно доверять. – Они на самом деле не то, что мы пытаемся ими объяснить! Они предлагают нам помещать любые проявления разума в коробочки, каждое из них – коробочка. Для чего, Ино? Ты знаешь? Может быть, это заговор? Может быть, мы – их слуги? Чего они от нас хотят?!
– Кто? – держит за руки.
– Слова, Инисея! Тише, не говори, - переходя на шёпот…
– Слова? – смотрит в сторону, не хочет говорить об этом. – Возможно. Но есть музыка.
– Она слишком неуловима…– безнадёжный взмах руки. – Кажется, будто ты внутри неё, и в то же время – она не твоя, она далеко. Когда слова уходят – это хотя бы заметно.
– Музыка… Музыка никого не оставляет…
– Да с чего ты взяла?! Потому что она всегда с тобой? А ты знаешь, почему так? Потому что она для тебя – божество! А божество сдерёт с тебя всё живое, вырвет, вытянет – так поступает любое из них! Любое – просто кидает на алтарь!
– Зачем ты так говоришь?
– Я не отдал бы себя на заклание. 
– А ты нужен сам себе?
Чёрт… Не бей, Инисея, не добивай… Только и могу – уронить голову на ладони…
– Тише… – гладит по волосам. – Слушай.