Антасильна

Антонина Васильевна Ощепкова – соседка, подруга, старая карга и мировая бабка…  На момент нашего знакомства мне было 21, а ей 74. Я была новой жиличкой, только что переехавшей к мужу, а она прожила в этом доме без малого двадцать пять лет. У неё был телефон, в котором я так нуждалась, а я могла предложить общение, которого ей так недоставало.
И мы общались. Наши квартиры находились одна над другой, а значит, были одинаково спланированы. Но попадая в квартиру Антасильны, я испытывала странное чувство другого мира… Её салфеточки, покрывала на старых, продавленных креслах, простыни с кружевными подзорниками, батареи банок разного калибра под никелированной кроватью с высокими ножками, многочисленные полосатые коврики, тюль на окне с другим тюлем, пришитым по низу крупными стежками, пузатый холодильник «Мир», в котором хранились «деликатесы», цветной телевизор «Садко» было космически недосягаемо… Порой у меня возникало ощущение, что Антасильна не живёт, а хранится среди всех этих вещей. Она была жещина-раритет. Таких уже нет и вряд ли будут… Чем она так примечательна? Так сразу ответить затруднюсь… Всем! Даже не знаю, с чего начать. Пожалуй, с начала…
Она родилась в Поволжье, в семье счетовода. Мама умерла рано, осиротив троих детей, из которых Тоня была самая старшая. Вот и пришлось десятилетней девчонке стать матерью для годовалой Марты и пятилетнего Ванюшки. В 15 её посватал отцовский товарищ по работе – Григорий Ощепков. Высокий, плечистый, надёжный и невероятно взрослый. Ему было 30 лет. Отец, недолго думая, дал согласие. И вот Антасильна уже замужняя женщина. Эта «женщина», похожая скорее на курёнка, часто плакала, побаивалась своего супруга и очень любила конфеты. Молодой муж любил её, как мог, всей своей рабоче-крестьянской душой: покупал отрезы на платья и водил в продторг за обновками. Это было событие. Григорий вставал  возле примерочной, а Тоня из-за тонкой шторки комментировала происходящее: «Гриша, я в нём, как шкварка…»
– Покажись, – родительски говорил муж, и «шкварка» выносила своё угловатое тельце на всеобщее обозрение.
Внимательно осмотрев супругу со всех сторон, муж выносил вердикт: «Берём! А то, что как на вешалке пока сидит, так мы это поправим». А поправилось всё довольно быстро, когда появился сынок с несвойственным для простой рабочей семьи именем Эдуард… Эдичка. Эдик вырос и стал музыкантом. Он окружал себя только красивыми женщинами и был истинным ловеласом – не потому, что хотел этого, а просто по-другому не мог. Детей не родил, женился в 45 на генеральской дочке и умер от рака горла в 60 лет. Господи, как же мало и бесславно мы порой живём, раз наша жизнь умещается в несколько строк. Хотя, с другой стороны, кто-то обходится просто двумя датами.
Но когда пузатый – не в мать – карапуз Эдя колол орешки на краешке сделанного отцовскими руками стула, он ещё не знал своей судьбы, как и судьбы своего сильного отца, которому суждено будет в 42-м уйти на фронт и погибнуть через несколько месяцев в неравном бою. Неравном, потому что корабельщик Григорий Ощепков так и не научился толком стрелять.
Я не знаю, как Антасильна восприняла известие о смерти мужа, долго ли плакала, хотела ли идти бить врагов, забравших жизнь близкого человека, знаю только, что с этих пор стала она курить «Беломорканал». А ещё она ни от кого не приняла ухаживаний, так и осталась верна своему Грише.
Каждый раз, глядя на добротный стул, выкрашенный морилкой, с щербинками по краю сидения, я представляла себе огромного доброго Гришу и маленького Эдичку с набитым ртом. А может быть, глядя на щёки Эдуарда Григорьевича, будто не имевшие к нему никакого отношения, я думала о его отце. Останься он жив, возможно, Эдик не стал бы гулякой и пьяницей. Но каким бы ни был сын, мать всегда оставалась матерью. Терпела, прощала, и бесконечно верила в сына.
Помню её с рюкзаком за плечами, похожую скорее на божью коровку, чем на старушку. Её красный рюкзак был всегда набит до отказа. Он был так велик, что накрывал её практически полностью, пузырясь кабачками и баклажанами. Что не вмещал рюкзак, она несла в жилистых руках, чтобы после, натерев, вымочив, обжарив и засыпав сахаром, разложить по банкам и баночкам, разлить по бутылкам и заморозить. Дважды пережив голод, она так и не избавилась от страха пережить его в третий раз.
Сама же Антасильна ела крайне мало: кусочек того, полкусочка этого – и огромная кружка чаю, непременно с сахаром.
Я удивлялась, глядя на то, с каким пиететом относится она к распорядку дня. Утром непременно зарядка, влажная уборка и наведение марафета на голове. Марафет заключался в накручивании бигуди и тщательной укладке волос. И это в возрасте под восемьдесят, когда максимум, на что она могла рассчитывать, как мне казалось, – телефонный разговор со старинной подругой Софьей, которая отчаянно боялась умереть. Так сильно боялась, что умерла.
Когда бы я ни пришла, моя соседка всегда была аккуратно одета. Одёжка была старенькой, залатанной, но исключительно опрятной и по фигуре, а её Антасильна сохранила практически девичьей. А ещё она сохранила исключительно светлый ум и память, которая, хотя и сдавала понемногу свои позиции, но была достаточно цепкой. Моя героическая соседка заучивала стихи, много читала, намеренно запоминая цифры и даты.
 Этому она научилась у папы. Антасильна никогда не называла его «отец» – только «папа». Всего год не дожил Василий Николаевич Отрощенко до столетнего юбилея. Он прошёл две войны: Гражданскую и Великую Отечественную – и помнил каждую. Вечерами, умело переплетая быль и вымысел, словно читая невидимую книгу, рассказывал о том, чего, возможно, никогда не было. Как, возвращаясь из Персии, встретил молодого Гумилёва, как побывал на ужине у одного из Великих князей, и как спас жизнь немцу-связисту. До последних дней сохранил он интерес к жизни, остался интересным собеседником и яростным спорщиком. Антасильна же напротив , любила  философствовать, особенно на тему бразильских сериалов, коими была увлечена бесконечно. Могла серьёзно рассуждать о том, стоит ли продавать ранчо дону Алехандро, или завещать его своей хромой дочери Марселе? И что действительно не давало жить, так это поиск ответа на вопрос: действительно ли Хуанита родила от дона Салана, или это Розита всё придумала. Сериалы, эти психотерпевты-нелегалы российских квартир давали ей то, чего никогда так и не дал внешний мир – любовь. Антасильна жила ими взахлёб.
Бывает, поднимусь позвонить, стою у двери и понимаю, что зря пришла… Не услышит дражайшая моя соседка стук в дверь, ибо надрывается телевизор что есть сил, а баба Тоня почти сидит на нём, чтобы не пропустить ни слова.
Я помню, как буквально теряла голос, стоило мне часок-другой кряду пообщаться с Антасильной. Слышала она туго, вот и приходилось кричать, делая при этом вид, что просто говорю.
У неё была врождённая ответственность. Однажды попросила её разбудить меня в шесть утра. Спать легла поздно. Звонок. Сонная иду к двери, наступая босой ногой в лужицу, оставленную любимой собачкой, отчаянно кляну всех и вся… Кого принесла нелёгкая так рано? Смотрю в глазок. Никого. Спрашиваю несколько раз: «Кто?» Молчок. Приоткрываю дверь – и слышу, как «шаркающей кавалерийской походкой» моя Антасильна поднимается к себе. Вспоминаю. Смеюсь. Ложусь спать дальше. Потом выяснилось, что у бабули накануне сломался будильник, и она не спала ночь, чтобы не подвести меня.
Такой же трогательной была её преданность памяти сына. Каждый раз она вставала ночью в одно и то же время, зажигала лампаду на комоде, где среди нехитрых икон, вырезанных из журналов, была фотография молодого Эдика. Он в плаще, красивый, улыбающийся и  полный сил. Глядя на снимок, она молилась ему, будто сам Эдичек и был тем самым Богом, у которого она просила свидания с сыном. И так десять лет.
Больше всего на свете Антасильна боялась сойти с ума. Часто цитировала мне Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, лучше посох и сума». Ещё боялась стать для кого-нибудь обузой. К счастью, избежала и первого, и второго.
Она ушла незаметно, как и жила. Я не знаю, как это было, думаю, она ничего не успела почувствовать. А я чувствую пустоту. Там, на улице Брестской, в Хабаровске, осталась моя юность и моя Антасильна. Старая карга, мировая бабка и лучшая в мире женщина. И пока жива моя память, мы будем говорить с ней. О чём? О Пушкине, Сталине и о том, от кого, в конце концов, родила Хуанита…