Ветер

Он дочитал до абзаца, захлопнул "Книгу сумерек", и, как всегда - стоя, - так учил Брюс Ли - надел тапочки. Прямо на босу ногу, без носка. Если что. Потом кафтан и бейсболку, и вышел из подъезда, рывком толкнув дверь. Бриться не стал. У настоящего воина должна быть бородка. Хотя бы небольшая.
Заскрипели старые пружины и стало ветрено. Ветер дул откуда-то справа, и на телеграфном столбе перед входом наклеенные прочно, но вкривь и вкось, отрывные полоски на объявлениях тихо шелестели, двигаясь вверх и вниз, иногда полностью зависая в этом ледяном потоке, иногда опускаясь и умело притворяясь замёрзшими. Они играли с людьми, так же умело, и без всякого сострадания.
Он оглянулся на свое окно и сжал моментально заледеневшие от ветра кулаки. Пальцы уже слушались плохо. За десять секунд ветер пронизал его почти до мозга костей, всего. Это было серьёзно - ветер крепчал.
Он прищурился, одновременно храбро и цинично, он вообще был циник, предпочитая женскую киску любому эзотерическому тексту, от которого всегда боялся получить мошну, и подошел ближе, пристально смотря прямо на то, что было наклеено совершенно на уровне его глаз. Пожелтевшее от ветра и времени холодное объявление гласило: "Наказываю подлецов и обидевших. Звонить после шести". Ни одна из полосок с телефоном еще оторвана не была .
Он замер - на миг! - резко вздохнув холодный поток воздуха, используя нос как инструмент. Прямо в живот на четыре пальца вниз и вглубь от пупка. Затем, полностью замерев, резко оторвал одну полоску, начав движение, как учили в японском карате, от бедра и - потом - всем телом, вкручивая таз. Каждая клетка завибрировала, чувствуя ветер.
Он быстро положил оторванный клочок в нагрудный карман потрепанного кафтана, когда-то бывшего белым, девственным и супермодным, и энергично зашагал в сторону метро - ноги-циркули, деформированные от постоянных ударов по льду на холодном ветре, четвёртая форма плоскостопия. Было освежающе и страшно. Ветер крепчал.
До "Тимирязевской" он добежал быстро, на подушечках пальцев, лавируя гусиным шагом по обледенелой серой тропинке между пока еще не снесенными торговыми палатками с озабоченными суетящимися в них полу трезвыми кавказцами и ржавыми - синими и красными - жигулями в нелегальных ракушках. Для разнообразия он иногда переходил на боксёрский приставной шаг, плечи к ушам, спина круглая, язык к небу, хотя вообще бокс не любил. Красные косынки, пролетарии, говорил он. Вот карате...
Он был уже совсем не молодой.

...Учителя убили на зоне, заточками. Вернее, заточенными электродами. Истыкали всё тело. Он хотел поехать туда и там погибнуть, за него. Не пустил другой тренер, сказал, ты нужен Москве...

В голове крутилось - "...Для развития мудрости наибольшую проблему представляют собой различные и постоянные в нашем обществе загрязнения сознания, которые лишают нас возможности видеть явления такими, какие они есть на самом деле, а именно: ненависть, жадность, невежество, влечение разного рода, гордость, надменность, жажда власти и сна, а также стремление к удовлетворению во что бы то ни стало всех наших желаний. Все это в значительной мере искажает получаемую нами информацию и, что главное, мешает оценить степень этого искажения. Это делает проблему практически нерешаемой. Кроме того, информация может содержать в себе и загрязнения передающих ее других людей. И во всех случаях, когда мы начинаем ощущать какое-то расхождение между нашими действиями и исповедуемыми нами духовными учениями, мы немедленно истолковываем ситуацию таким образом, что толкователем тотчас оказывается само наше эго, в роли духовного советчика. Боясь саморазоблачения и стремясь к комфорту, метафорически это соответствует положению в стране, где церковь и государство отделены друг от друга, как у нас в стране."
Точно, закрывая глаза и начиная вращать головой, подумал он. Я и сейчас живу в СССР. Богом проклятый. Колю, вон убили, расстреляли из глоков, а я часто вижу его в кино, всегда во втором ряду. Сидит, кино смотрит. И как живой. Даже ещё красивее. На самом деле, я умер после Олимпиады. Когда взял серебро. На которой почти победил. Чемпион, мать мою. Почти чемпион.
"...Мы все думаем, что мы не такие, как все, а мы на самом деле точно такие же. Знать - это и есть прогресс. У нас у всех неправедная концентрация, заповеди не держим. А мудрость как раз и состоит в том, чтобы интуитивно знать, как поступать в следующий момент. Параллельные миры, они ведь внутри. Гора Сумеру, и всё такое. А добродетель, к к оторой так призывал Конфуций, конечно состоит в самом поступке. Нам только кажется, что мы знаем все, и еще кажется, что мы добродетельны. Вот и не дается нам истина, как алмаз, который в пыли, а жизнь всегда показывает: вот ты какой. Вместе со всеми своими делами. Фантомные боли: знаем, что нет у нас никаких ног, а пальцы болят. И при желаниями в нашей иллюзии можно ими даже пошевелить, если есть баян. То есть, шприц. Или просто - втянуть дорожку. "Коксом - и на Луну." Теперь уж чего? Чего уж теперь..."
Мастер Ду пишет хорошо, подумал он, любо. Жаль - некогда. Потому что ветер.
"А читать о себе не любим! Лучше читать очерки, что там и как в других странах, дальних, про чужие жизни и берега, от действительности убегать. Ещё можно про описание красивых обычаев, горизонты и стихи. Приятно ведь. И кошельку автора помогает, автору тоже надо питаться. И желательно - кровью. Других литераторов. С рифменного ножа. Будет злее и - бесстрашным. Хотя какая там литература... В грубую модальность бежим и прячемся, в свой внутренний ночной клуб - принимаем все за реальность. А потом жалуемся, что устали, мол, ветер."
Да, ветер, подумал он. В последнее время ветрено над Москвой.
Внезапно порыв подул так, что узор его бега весь распался, как стоящий на льду без фундамента замок из картона, и он чуть не упал на колени. Словно rookie. Новичок. А какой там новичок, нос пять раз сломан, спит с открытым ртом. Можно, конечно, сделать - исправить - но тогда драться будет нельзя. Один удар по оперированному лицу - и всё, инвалид., человек в железной маске. А его жизнь - это бой. Хотя бы с самим собой.
От этого порыва его тут же снесло прямо от входа - в подземку, к грязной красной стене, на которой черно- красным граффити большими буквами было написано: "Бодхисаттва рождает ни к чему не привязанное сознание". Сказали бы ещё, в чём смысл прихода Бодхисаттвы. А то, как в газетах, пишут всегда не всё. Почему?
Прорывая, как на ринге грязный канат - грудью - этот упругий ледяной заслон немного вбок и назад, он вкинул себя в ведущий вниз тесный проем, и рука привычно заскользила по перилам. Он покатился по ступенькам, как маленький хрустальный шар, которого нет. Прямо в ведущий в метро узкий и кривой переход. Ветер в переходе был другой.
Наверху был такой нордический винд, из Валгаллы, разваливавший тело на две половины сразу, быстро, молча, без рефлексии и по прямой. Как фрисландский двуручный меч.
А этот - наоборот, из Средней Азии или Персии, Бадахшана? - медленный, коварный, мягким бронзовым или медным кинжалом. И, конечно, кривым. Он расслаблял и сумрачно резал, забираясь вместе с десятью тысячами хворей прямо внутрь, куда мог достать, а если ему фартило, в центр, в сердце, почки и печень, такими маленькими смертельными квадратиками и кругляшками. Прямо в центр.
Пока времени было немного, его еще можно - хоть и трудно - но как-то выдавить, а как вживался, съедал, точно и неумолимо, сжевывал, почти безболезненно и - навсегда. При этом он ещё лицемерно обещал надежду, как правитель и в глава церкви в одном лице.
Сжав губы и стараясь не дышать, он нырнул, доскользил в этом бассейне спёртого гнилого воздуха до ближайшего разбитого телефона-автомата, вынырнул наверх, вставил пластик и набрал номер.Потом, коротким от усталости, разочарования и ненависти к городу Москве выдохом через рот вернул себе самообладание и ритм. В животе приятно закололо. Энергия не рассеивалась. Это было хорошо.
После трех гудков ему ответил. Мужчина.
- Ветеров слушает. Кто?
- Я, - устало сазал он. - Это я.
- А...- сказал голос. Потом чуть помедлил. - Как Вы? Теперь?
- Как обычно, - сказал он. - Обидели меня, сильно .
А потом помолчал и добавил.
- Хрук.
В этот момент идущая мимо него к противоположному выходу пенсионерка в тусклом дутом китайском пуховике-пальто с традиционным нестареющим славянским лицом и беретом шапокляк вдруг остановилась, обернулась, улыбнулась как-то нехорошо и посмотрела ему прямо в глаза. Ветер прекратился, на миг.
Обычный взгляд пенсионерки. Он посмотрел тоже. Он никогда не опускал глаза, ни перед кем.
На время, равное щелчку пальцами взрослого мужчины, глаза старушки медленно изменили свой цвет с черного на голубой и сверкнули, пытаясь проникнуть прямо в середину его груди.
Он сразу вспомнил, как там было дальше.
"...Благодаря этой пустотной мудрости человек превращает с помощью переданных ему путём нашёптывания заклинаний то, что кажется плохой кармой, - в хорошую, и даже не приближается к тому, что, являясь плохой, на первый взгляд выглядит, как хорошая карма."
Так нехорошо сверкнувшие глаза пенсионерки погасли. Теперь они были пустые и словно набитые плотной стеклянной ватой, только чёрной. Её взгляд не выражал ничего. Абсолютно неживой, как у погибших птиц. Когда ветер сворачивает им шею. Людей уже больше не было. Только он, телефон -автомат, пенсионерка и - ветер. Это на него, наверное, смотрел Хрук?
Незвано, ветер задул опять, мгновенно раскидав по переходу мусор из бачков, бумажные стаканы, обрывки газет и пустые стержни от авторучек и обрывки разговоров на грузинском языке. Свет, конечно, погас.
- Хрука я наказать не могу, - помолчав, сказали на другом конце трубки.- Ветеров, вы меня слышите?
Потом голос еще помолчал и добавил:
- Боюсь попутать рамсы, уважаемый. Что еще?
- Ничего, - сказал он. - Нет проблем. Дует сильно. Ветер.
- Дует сейчас везде, Ветеров, - голос снова помолчал. - Всем сейчас дует, всегда. Ты, если выживешь, бро, звони.
Ему захотелось закричать, изо всех сил, что сегодня он не выживет, но крик все равно был бы молча. Он сдержался, снова напряг живот.
- Спасибо, бро, - сказал он. - Извини. Всех благ. Созвонимся, без базара. Если я буду живой. Я теперь тебе должен.
- Ничего, - сказал голос. - Надо будет, отдашь. Куда ты денешься? Маленькая Москва.
Похоже, тот, на другом конце трубки, в самом деле улыбнулся. А он не улыбался уже сто лет. Синдикат.
Он повесил трубку. Полузасохшая мандариновая сразу шкурка ударила его в лицо, оцарапав до крови кожу, во рту стало сухо, голос совсем пропал. Бабушка исчезла. Он напряг мысль.
"...Поскольку развитию пустотной мудрости препятствуют загрязнения, необходимо очистить душу и тело, что очень трудно, но другого пути нет, и при покаянии в течение 24-х часов очищение происходит быстро, для чего хорошо подходят соответствующие мантры, но нужно посвящение. Практика же исполнения задуманного - сложна. Для этого сначала надо освоить ряд упражнений, обычных. И особых, в том числе."
И все-таки Хрука обязательно надо остановить. Всё равно, как, любой ценой. Если не я, то кто?
Ветер крепчал - он поменял цвет.
В метро он был желто-рыжий, цвета измены, как страшная роза, которую дарят любимой женщине перед тем, как её ударить в сердце ножом, наверху - черный, открытый и прямой, как капитан Черная Борода, не щадивший испанские галеоны, а сейчас он был - никакой. Не притворялся даже серым. Это был - Хрук, совершенно точно. Мистический поток смерти.
Он устало опустился на пол, сел прямо в грязь. Кулаки теперь ни к чему.
Потом достал из кармана дешевую китайскую зажигалку, фляжку и старинную немецкую губную гармошку - три вещи, которые он любил на самом деле, кроме спортзала, войны и книг. Он отхлебнул немного джина, джин всё-таки лучше кефира, подумал он, продул инструмент, как в детской игре, когда тебя зажимают двое или трое старшеклассников в углу пустой рекриации, достают из кармана, всю в перхоти, расчёску, сгибают пополам и говорят "продуй!", и она бьёт тебя по губам, и ты ревёшь, больше от унижения, чем от боли, потом посмотрел вверх, глубоко вдохнул, дунул, извлекая ноту соль, зажал гармошку в левой руке, правой чиркнул кремень зажигалки, задержал выдох и бросил её прямо в бесцветный поток. Звезды видели взрыв даже в Москве.
Наступил полный штиль. Капитаном сборной России по карате он так и не стал. Но остановить ветер он смог.