Ночники

Нет больше.

Шла по Арбату и вглядывалась в встречные лица. Солнца не было или было— не помнила. И разноцветные, пошлые краски домов по-американски бездушно улыбались рекламой. Заглядывали сбоку в глаза фешенебельно стильными витринами магазинов и забегаловок. Бутикь — французский флер высокомерия и бездны. Какие растерянные лица. Ищут. Кого? Чего? Родительный падеж, множественное число. И ни одного знакомого лица. Мое недоумение и любопытство — пытка — отражаются на лицах идущих вокруг. Ищут прошлое в себе и себя в прошлом. Не все, но —  многие. И я тоже — ищу. Окуджава умер вовремя: Арбата не стало — и зачем ему жить? Мертвый Пушкин распущен потомками на мелкие клочочки скомканных фраз, как старая вязаная кофта — фарфоровое бесстыдство для жующей на ходу публики: "Пушкин! Елы-палы оппаньки!" А мы — ушли в безвестность старого быта. Удивляюсь, и мне удивляются в ответ. Паноптикум безумия жизни. Весь мир — Арбат — зеркало или стекло: ведь отражается все до ужаса верно. И исковерканы правдой наши иллюзии и надежды. Не надо ясности мысли,  все ясно и так. Наоборот, хочется спрятаться в воспоминания, которые как детство — розовы и беспечны. Нет их. Все в поисках утраченного счастья, в погоне за сумерками души. И только пьяный баянист в разбитых насмерть сапогах играет стертый вальс французского бульвара. Метались листья. Солнце было. Звон пейджеров и птиц. Тоска.
без времени

По-моему.

Зеленоглазое солнце мое. Люблю тебя и ничего не могу с этим поделать. Да и не хочу. Твои глаза — бездна. Без дна. Но в нее страшно приятно падать. И страшно, и приятно. И удивительно легко. Звездное небо так манит меня вверх — стоит оттолкнуться от земли, и тебя затянет вслед разметавшей косу комете. Это прекраснейшее безумство. Твои глаза — звездное небо. Вселенная — это ты. И мир вокруг меня — опять ты. Это чудо? Но, по-моему, оно закономерно. Обыкновенные чудеса рядом с нами, но мы их почему-то не видим. Не видим дальше собственного носа. И вот оно — Чудо. Произошло у меня на глазах — мы встретились. А что еще требуется, что бы жить, а не существовать? По-моему, только Любовь.
31. 03. 97 г

Чернышевский.

Я нема  как рыба, как собака. Внизу души толкутся чувства и неосознанные страхи, но причины — нет. Неизвестность взрывается бомбой во мне, и нет спасения от постоянных жмурок с самой собой. Мне хочется плакать, кричать и петь стихи, писать песни и посыпать голову пеплом. Это весна. И дождь лениво стучит длинными пальцами по моим вискам. Но все-таки — это не объяснение моей истерике. Хочу высказать Нечто, поразившее бы воображение записных интеллектуалов и эстетов, и покрасоваться своей интригующей эрудированностью в отношении всего и всех. Но не выходит. Позерство и чувство нереализованности себя во всем портит аппетит и заставляет кидаться тетрадями в мать. Я схожу с ума... И мне это нравится... Что же делать?..
12. 04. 97  г.

Взмах  крылами.

Дрожит рука... Мысли разбегаются, как капли жира по сковороде. Стараешься их поймать, собрать в единое, но — неосторожное движение — и опять погоня... Долго искала ручку: прозрачную, тонкую, похожую на гусиное перо. Нет, не нашла. Пусть. Очень хочется писать. От этого желания подводит живот, словно перед прыжком с трамплина. Смотришь в бездну чистой страницы —  и кружится голова. Задержка дыхания. Рывок. Ручка коснулась черты первой клетки. Ее уже не остановишь. Летишь!.. Ух, как страшно! Лететь страшно, а остановиться еще страшней — как со всего размаха упасть в острый, слежавшийся в корку мартовский снег. Ну вот, остановка... Ожидание праздника сменилось животной злобой и бессильной досадой на себя. На свое прошлое. На себя в прошлом... Пышные слова, как жирный, вязкий крем на малюсеньком кусочке теста. От них тошнит, выворачивая наизнанку душу. Часы стучат, перебивая стук сердца. Один на один с белым листом и синей ручкой. Никого нет. Все — по ту сторону: дыхание сына, звуки раздолбанного радио, скрежет сверла о железобетонную стену. И мысли… Ах, как же много мыслей. Они выпадают из гладкого строя обыденности, как зубы ребенка: одна, сразу две, пять. Пустые зияют дупла, впадины. А писать хочется. Не могу не писать. Мщу за себя, за свое неумение и желание вылить душу на бумагу. Замарать эти клетки размашистыми каракулями с помарками. Зачем? Для кого? Черт это знает. Он дергает меня за невидимые ниточки, дергает руки мои и посмеивается, прищуривая желтый глаз. А я бессильна. И в силе этого бессилия чувствую отраду. Отраву. Но мне легко. Мне счастливо и томно, и слезно. Бесполезно сопротивляться. Трамплин кончился. Тугой воздух в лицо —  и забываешь дышать от свободы полета. Зачем лететь ТАК? Для чего? А черт знает это...
27. 02. 98.

Не  любила.

1998 год. Мне 24 года. Этой осенью, этим октябрем, я вдруг заметила совершенно новое отношение свое к осени — я неожиданно полюбила дождливую слякоть, мокрые темные деревья, полусухие — полузеленые листья в лужах, их пряно-винный запах. Эти серые, тусклые утра, их холодная, умытая свежесть, разноцветный Измайловский парк и приглушенность людских голосов. Сияние слезливых оранжевых фонарей, демисезонные пальто и шляпки, изящные ручки зонтиков и содрогание на скользких рельсах трамваев. О, это стало мне так близко! Время сновидений и фантазий — осень. Странно — раньше я терпеть не могла эту слякоть и тяжесть теплой одежды. Я не могла понять, что может быть привлекательного в осени — пролог  зимы. А зима для меня — тяжкая болезнь. Сон... Не любила. Весна — май — и лето были моим временем. Наслаждалась теплом и солнцем, и зеленью, шумом улиц и пением птиц, рассветной дрожью и ветром, теплой простыней охлопывавшим легкие ноги — босиком ведь по горячему асфальту! И фрукты — сладкий сок арбузов и дынь, и персиков по подбородку! "Не облизывай пальцы!" — кричала  мама. Помидоры с головку новорожденного младенца, сизобокие баклажаны и перец — красный, оранжевый, желтый, зеленый — все цвета радуги во всем! Все краски, весь спектр! Звенящий зной и запахи ташкентского базара, послушные ослики, гомон людей и птиц, белые улыбки на черных лицах, красные кушаки на синих чапанах, песня далеких гор Тянь-Шаня... И вода — детский рисунок голубой краской — брызги и смех, и призрачность мира рыб, мелькание ног и непривычная легкость тел, медлительный полет в преломленных лучах... Это было мое Детство. Я стала взрослой?— я полюбила осень. Наверное, так.
ноябрь 1998

Наощупь.

Еще  неясно.  Туманно.  Но  силуэты  становятся  ближе  и  понятнее.  Он  одинок,  как  истинный  ангел.  Гений  или  параноик.  Пророк  несуществующих  истин.  Несуществующих  и  невидимых  для  многих  из  нас.  Оживает  призрак,  манящий  радугами  мыльных  пузырей  в  Эльфис — город  отъединенной  мечты.  Отражение  в  зеркале — я  то  же  чувствую,  но  я  ближе  земле,  чем  он.  Это  его  двойник.  Не  он? Он  прост,  как  ящик  Кио.  Мне  хочется  верить  ему,  но — нужна  ли  ему  моя  вера — он `Один. Уже  так  было — я  услышала  музыку. "Моцарт".  Он  старался  его  убить.  Из-за  жалости  к  себе.  Из-за  любви  к  нему.  Я  не  поняла  ее.  И  мне  захотелось  ее  услышать  вновь. Что-то проглянуло  мне  — как  тень,  отблеск  мелькает  в  зеркале,  случайно  вспыхнувшее  солнце  в  чашке  чая.  Я —   полюбила?,  поняла? — его  музыку,  которая  стала  моей(?).  Я  не  знаю.  И  он  не  скажет  давно  найденный — кем-то — ответ. Не  сможет.  Мне  хочется  проникнуть  в  его  мир.  Есть  Дверь — его  книги.  Но  сложный  шифр—мысли: слова,  понятия,  ритм  и  звуки,  ассоциации  и  цитаты.  Он  не  пускает  меня  далеко.  Крылья  только  зарождаются.  Но  аромат  не  той  жизни  дразнит  и  подталкивает  идти  дальше,  отодвигая  назад  обычность  и  обыденность.  Душа — потемки.  И  потому —  наощупь,  чуть  с  оглядкой  на  самоё  себя — бреду  я  в   лабиринте  чувств.  Чужих,  но  таких  похожих  на  мои.  И  безраздельно  властвующих  мною.  Я  поняла: он — ангел... Слепая  бабочка  летит  на  свет. Он—гибель  для  нее,  но — вьется,  бьется  вкруг... смерти.  Почему?  Быть  может,  это  и  есть  смысл  ее  жизни?  Быть  может...       Окно  на  улицу  стало  красным  и  фиолетовым — смазались  краски  утра  и  ночи.  И  сверчки,  сверчки,  сверчки....
                17.07.99
               
Луна  во  Льве.

Меланхолия  с  утра.  Не  черная — серебряная  какая-то,  мерцающая  лунными  бликами.  Может,  сон  мой  продолжается... Или  продолжится.  Почти  постоянно  вижу  одни  и  те  же  сны.  Они  так  похожи,  что  иногда  мне  кажется — я  это  уже  видела,  это  уже  было  когда-то.  Вижу  теперь  не  сны  даже,  а  их  продолжения.  Декорации  меняются,  но  это  не  удивляет  меня — так  и  должно  быть.  Ушедший  мой  мир  говорит  со  мной  через  сны.  Все,  что  было  когда-то  и  не  сбылось — все  приходит  ночью.  И  нет  сил  проснуться.  Да  и  не  хочется.  Сны — фильмы.  Ночь — кинотеатр.  Я — зритель... А  еще  они — цветные.  Какие-то  нереальные  краски.  Дети  так  рисуют,  мешая  оттенки  немыслимых  цветов  с  насыщенным  раствором  фантазии.  Абсолютно  синее  небо — ощущаешь  его  телесно,  как  крышу  или  потолок.  Малиновые  облака — мороженое  из  сливок  и  ягод — можно  лизнуть:  они  будут  сладкими  на  вкус.  Зеленые  деревья — ели,  сосны  и  березы.  И  даже  запах  от  них (во  сне!).  И — море!  Чайки,  дельфины,  скользящие  в  глянце  волн,  словно  призраки  или  мечты.  Паруса,  развеваясь,  хлопают  на  встречном  ветру.  И  тут  же — натянулись  до  звона.  Брызги  пены  и  сверкание  солнца  на  меди. И  радость,  восторг,  беспредельное  счастье  задерживают  дыхание,  сбивают  ритм  сердца...  Пробило  склянки...  Мысль (бог  мой!  Какой  же  странный  сон,  если  я  до  сих  пор  с  такой  отчетливостью  помню  мои  мысли  в  тот  миг!): сбылась  мечта  моя!  Море!  В  ответ — но  ты  же  спишь! ты  проснешься,  и  ничего  не  будет! — Пусть  так .  Но  кто  может  сказать,  что  именно  СЕЙЧАС  я  сплю?  Я  сплю  только  В  ТОЙ  жизни,  а  СЕЙЧАС — это  такая  же  реальность,  как  и  та.  И  когда  я  ПРОСНУСЬ  ТАМ,  я  просто  ЗАСНУ  ЗДЕСЬ!  Жизнь  есть  сон.  Для  многих — сон  есть  жизнь.  Не  все  любят  просыпаться.      Я — тоже.
утро  17.07. 99 г.

Андерсен,  Шварц  и  "Яблочный  замок".

Навьи  дети.  Черно-белое  кино.  А  ведь  действительно — НАВЬ.  Вольно  или  невольно,  но  во  всех  наших  песнях,  проектах,  да  и  просто  в  нашей  жизни  прорывается  на  волю,  на  свет  из  хаоса  и  потаенности  навья  косточка.  Она  и  ведет  к  гибели,  но  и,  вырвав  ее,  можно  погибнуть.  Мы  уже  не  задумываемся  специально  сделать  что-либо  в  духе  НАВИ,  мы  уже  не  думаем  о  ней, скорей,  мы  живем,  просто — живем,  с  нею.  И  "Камни  Крэг-дона",  и  "Любовь  короля  Хаггарда",  "Память",  "Радиомнезия",  "Яблочный  замок"  —  все  НАВЬ :  женское,  мудрое,  совиное,  хаотичное,  нет,  хаосное  начало,  которым  все  и  заканчивается.  Опять  противоположности,  рождающие  Целое,  Единое  —  любовьненависть,  жизньсмерть,  телодуша,  создатель-и-его-тень.  Мне  даже  становится  смешно  от  того,  как  мы  умудрились  попасть  в  почти  мистическую  кабалу  к  своей  же,  выдуманной  нами  же  истории,  "легенде"  —  "НАВИ".  Вот  уж  действительно  —  андерсеновская  "ТЕНЬ".  Теперь  не  мы,  а  —  нами  управляет  наша  "НАВЬ".  Не  мы  составляем  "НАВЬ",  а  НАВЬ  составляет  нас.  Хотим  мы  этого  или  нет  —  она  уже  не  спрашивает.  И,  пожалуй,  от  нее  уже  не  уйти...

Парадокс  —  разрозненность  и  хаотичность  рождают  цельность  и  целенаправленность.
         26. 10. 99 г.  За  четыре  дня  перед  концертом.



Познать.  Понять.  Поверить.  Полюбить.

В  Евангелии  сказано:  "Легче  верблюду  пройти  в  игольное  ушко,  чем  богатому  попасть  в  Царствие  Божие".  И  я  сегодня  отчетливо  вдруг  поняла  эту  фразу. Читала  Достоевского, "Преступление  и  Наказание",  шла по  метро  и  вдруг  —  поняла.
Христианство — вера  бедных  людей,  которые  не  могут  найти  утешения  среди  человеков. Они  все  приходят  ко  Христу,  потому  как  "обязательно  человеку  надо,  чтобы  было  куда  идти"  и  где  он  сможет  найти  сочувствие,  сожаление  и  сострадание.  Именно  бедные,  несчастные  люди  чаще  всего  обращаются  к  Богу.  А  богачи,  те  очень  уверены  в  себе  и  в  своем  успехе  и  полагают,  что  в  этой  жизни  все  зависит  только  от них.  Конечно,  они  могут  говорить,  что  есть  Бог,  могут  даже  в  церковь  ходить  и  завещать  все  свое  богатство  церкви.  Но!  Они  по-прежнему,  подсознательно!,  будут  считать  себя  сильными  и  независимыми  людьми,  а  ведь  человек  ВСЕГДА  зависит  от  Бога.  И  девиз  этих  людей — на  Бога  надейся,  да  сам  не  плошай.  Вот  так. 
А  если  богатый  человек  изменит  свое  отношение  к  Богу,  в  первую  очередь,  и  к  самому  себе,  то  боюсь,  что  он  перестанет  быть  богатым  человеком.
декабрь   2000  г.


Новогоднее.

Я  пропустила  миллениум.  Вперед  себя.  И  теперь  вынуждена  целую  тысячу  лет  тащиться  сзади.
01. 01. 01  г.


Без    надежды.

Целый  день  терзала  телефон. И все-таки  дозвонилась. Бог был против — я  Ева,  тянущаяся  к  запретному  плоду.  А  ведь  и  правда,  зачем  мне все  это  нужно?  Чтобы  опять  пострадать?  Чтобы  попытаться  вернуться?  Ведь  смерть  Стаса  — это  только  предлог  для  звонка.  Чудовищный  цинизм.  И  это  ПРАВДА.  Но  я  не  хочу  никого  предавать.  И  я  не  предам.  Сама  не  знаю  для  чего,  но  чувствую,  мне  необходимо  с  ним  поговорить...  А  он  —  женат?  Наверное,  давно.  Как  и  я.  Но...  может  быть...  все  не  так  уж  напрасно.  Я  хочу  что-то  вспомнить.  И  еще — Стас  был  его  другом.  Пусть  знает,  что  друга  больше  нет...  Телефон. Трубка.  Номер.  Гудки.  ГОЛОС.  Поехали!  ЗДРАВСТВУЙ,  ЛЕШКА....

23. 01. 2001

Сокровище.

Я  сижу  на  берегу  в  кромешной  тьме.  Не  видно  даже  пальцев  вытянутой  руки.  Все  исчезло  кругом.  Есть  только  я —  и  море.  До  меня  долетают  брызги  волн,  а  пальцами  ног  я  ощущаю  ласковое  и  легкое  прикосновение  пены.  В  Москве  бредила   этой  минутой,  когда  море  перестанет  быть  мечтой  и  станет  реальностью.  Сбылось.  Потихоньку  гул  моря  успокоился,  стал  ровнее.  Теплый  ветер  разметал  пухлые  тучи,  и  на  черно-синем  небе  замерцали  звезды.  Они  отразились  в  спокойном  море,  и  моря  не  стало — я  сидела  перед  распахнувшимся  впереди  небом.  Море  сверкало  и  сияло  призрачным  светом  медуз  и  планктона.  И  звезды  небесные  повторяли  движения  морских  звезд.  Пораженная,  я  молчала  и  слушала,  что  шепчет  море — сказки  о  дальних  странах,  о  Синдбаде-мореходе  и  пиратских  сокровищах,  о  гигантских  осьминогах  и  исчезнувших  дворцах...
Проснулась    поздно.  Солнце  плакало  навзрыд  за  облаками.  Москва,  поедем  к  морю.
14. 02. 2001 


Спираль.

Скрутило  всю.  И  душит:  предчувствие  беды,  страсть,  слезы  и  судороги  смеха  оставляют  странный  привкус  на  губах.  Я  нежности  хочу.  А  дальше  что?  Ведь  жизнь  и  сон  нельзя  совместить,  а  то,  что  происходит —  это  сон,  вторая  явь.  Все  было  б  по-другому,  будь  это  раньше.  Но  не  сейчас.  Боюсь  себе  признаться,  что  люблю.  Да  и  люблю  ли?  Что  есть  любовь?  Привязанность?  Привычка?  Желанье  вместе  быть?  Не  знаю.  Раньше  знала.  И  было  счастье,  хоть  и  было  больно.  А  сейчас  лишь  только  горечь,  слезы  и  запретный  трепет  при  касаньи  рук  и  взглядов.  Мне  было  страшно,  радостно  и  грустно.  Я  его  убиваю,  убитая  сама.  Надежды  нет.  Но  ведь  не  запретишь  надеяться  на  чудо.  И  если  в  глубине  души  самой  себе  признаться,  я  тоже  ведь  НАДЕЮСЬ!  Но...  на  что?  Мне  дорог  сын.  Мне  дорог  сын — вот  моя  мантра  против  запретной  дрожи  и  мыслей.  Мне  дорог  муж.  Мне  дорог  муж — вот  заклинание  против  соблазнов.  Мне  дорог  он...  Мой  друг.  Надеюсь,  я  не  лукавлю...  А  ведь  самое  ужасное  в  том,  что  именно  моей  помощи  нельзя  принимать.  Самое  страшное,  что  будь  я  жестока  с  ним  и  неумолима,  этим  только  бы  и  спасла  его.  А  мне  он  дорог...  Дорог?  Или  это  все-таки  игра  моего  воображенья?  Игра?  О  черт!  Я  запуталась  окончательно.  Но  я  безумно  (без  умно!)  хочу  ему  помочь — забыть  меня.  А...  может  быть...  меня  бы  это  вдруг  и  не  устроило?  Чего  же  я  хочу  и  что  желаю?  Гамлетовский  вопрос.  И  тишина.
21.05.2001. —  28.05.2001.


Блинком.

День  рождения.  Опять.  Итоги  и  предвкушения.  Разочарованность  и  растерянность:  что  сбылось?  что  осталось  только  лишь  в  мечтах?  Хотелось  праздника  души — и  вот  тебе  праздник:  озлобленность,  обида  и  досада.  Хотелось,  чтобы  все  вокруг  как-то  по-особому  и  особенному  ко  мне  отнеслись  сегодня,  повышенная  чувствительнось  на  внешнее  внимание — и  щелчок  по  мочке  уха,  там — где  больнее.  Театр  марионеток — Арлекин  развлекает  почтеннейшую  публику  очередной  порцией  тумаков  для  несчастного  Пьеро.  А  Пьеро  зажимает  в  кулачок  свои  обидки  и  глотает  слезы  пополам  с  пудрой.  Сложилась  какая-то  отвратительная  традиция — любой  день  рождения  у  меня  проходит  со  слезами  и  перепадами  в  настроении.  Похоже,  память  о  первых  минутах  пребывании  в  мире  не  ослабевает  с  годами,  а  все  отчетливее  возвращается  ко  мне:  тогда  мне  тоже  было  больно  и  обидно.  Предчувствия  меня  не  обманули?  А  так  ли  уж  весел  этот  праздник,  особенно  с  годами?  Каждый  раз  я  все  дальше  и  дальше  ухожу  от  счастливой  и  беззаботной  жизни,  от  своих  былых  привязанностей  и  друзей,  которых  уже  не  вернуть.  Я  становлюсь  старой.  Я  становлюсь  смертной.  Я  боюсь  этого.  И  будущее  глядит  на  меня  своими  пристальными  трезвыми  глазами.  Потому-то,  может  быть,  и  сложилась  такая  странная  особенность  моих  дней  рождения — плакать.  Все  рождается,  живет  и  умирает.  Впрочем,  это  уже  банальности.  А  дни  рождения  радуют  только  в  детстве.  Все  думаешь,  что  пока  ты  маленький,  хоть  уже  и  чуточку  большой  (парадокс!).  Вся  жизнь  еще  на  черновике.  Весело.  А  беловик  потом  не  успеваешь  даже  достать.  И  когда  слегка  притормаживаешь  и  мысленно  отмечаешь,  что  еще  один  год  прожит,  а  почти  ничего  не  изменилось,  не  успелось,  не  удалось — становится  не  по  себе.  ОТКУДА  ТЫ  ЗНАЕШЬ,  ЧТО  ЭТОТ  ГОД  НЕ  СТАНЕТ  ДЛЯ  ТЕБЯ  ПОСЛЕДНИМ?  И  если  считать,  что  все  предыдущие  годы — это  все  пустяки,  первые  блины,  то  когда  же  научиться  их  печь?  А  съесть  их  можно  и  не  успеть.  Я  боюсь  и  не  хочу  этого.  Но  позиция  страуса  ничуть  не  спасает  положения — ты  не  видишь  Жизни,  но  Смерть  тебя  видит...  Стоит  задуматься.
август — октябрь  2001.


Под  облаками.

Мне  теперь  одно  спасение — музыка.  Ничто  не  утешит:  ни  любовь — ее  нет,  ни  семья — эта  страсть  и  забота,  и  от  них  устаешь.  Только  музыка.  Сердце  ищет  опору  и  уходит  дождем  в  песок  легких  и  неистовых  миражей  мелодии.  Я  растворяюсь  в  ней.  Пусть  нет  счастья  и  благополучия — есть  МОЯ  свобода.  Отпускаю  себя  на  волю  грифа  и  смычка — и  все  исчезает  и  тонет.  Поет  мое  сердце.  А  слез  больше  нет,  только  капли  дождя.  Они  приносят  умиротворение  и  благость.  Хотелось  бы  мне  всласть  наплакаться  и  тихими  шагами  отойти  в  радугу  светлой  печали.  Но  нет — душа  моя  суха  и  пыльна;  на  небе  нет  ни  единого  облачка.  Как  древний  шаман,  молю  небеса  о  дожде.  Смотрю  страстно  в  глубокое  око  небес.  Но  бес  залег  уже  все  реки  и  воды.  И  нет  мне  пощады  под  облаками  ежедневности.  Только  дымящиеся  миражи  волшебных  звуков  дают  отраду  спекшемуся  от  боли  обид  сердцу.  Скажи,  караванщик,  когда  же  вода?
15. 10. 01г. 

Дорога  серебра.

Все  было  белым  и  серебряным.  Как  пыль,  вьющаяся  в  столбе  неяркого,  облачного  солнца.  Небо  отжалось  от  земли,  пустой  и  ровной,  на  вытянутых  руках.  Я  стояла  по  середине  бесконечной  серо-серебряной  дороги.  А  по  бокам  стыли  ненужные  телеграфные  столбы  с  провисшими  проводами,  и  в  воздухе  потрескивало  электричество.  Было  тепло  и  мягко,  словно  под  ватным  одеялом,  но  удушья  не  было.  Воздух  серебрился,  искрясь  мелкими,  по-летнему  теплыми  снежинками — ведь  было  лето.  Не  знаю,  где  была  я — в  степи?  Может  быть.  Я  оглядывалась,  но  не  по  сторонам,  а  только  вперед  и  назад.  И  везде  была  степь  и  дорога.  Помню,  как  в  детстве,  когда  мы  возвращались  на  поезде  из  Ташкента  в  Москву  и  ехали  по  Казахстану,  мне  становилось  страшно  от  мысли,  что  если  я  вдруг  окажусь  в  степи  одна,  да  еще ночью.  Я  боялась  (и  боюсь)  открытых  пространств.  Так же,  как  высоты — меня  тянет  туда,  и  становится  дико  жутко,  когда  я  оказываюсь  у  грани.  Я  боюсь  получить  свободу,  потому  что  что  я  с  ней  буду  делать?  И  звездного  неба,  близкого  и  дивного,  я  тоже  боюсь — оно  затягивает  в  открытый  космос.  Я  шла  по  деревенской  улице,  прямо  по  середине,  и  подняла  голову:  я  шла  по  Млечному  пути,  я  услышала  протяжное  мычание  Священной  Коровы  Земун.  И  я  испытала  древний  ужас  и  благоговение  перед  Небом.  А  в  конце  моей  дороги  вдруг  появилось  кровавое  пятно — огромная  Луна  стала  точкой  моего  пути.  Я  боюсь  звездного  ночного  неба.  А  здесь  вдруг  страх  отпустил  меня.  Теперь  я  не  пугалась  ни  степи,  ни  неба,  ни  бесконечности  дороги.  Все  было  знакомым  и  понятным.  Все  светилось  серебром  и  пыльным  солнцем.  Кто-то  шел  мне  навстречу.  И  я  до  самого  дна  поняла,  до  чего  я  стала  свободна.  Дорога  — это  радость  и  легкость,  а  не  испытание  и  тяжелый  труд.  Мне  отчаянно  захотелось  идти.  И  не  для  того,  чтобы  куда-то  прийти,  а  просто — чтобы  идти.  Радость,  радость,  радость!  Я  испытала  счастье,  а  оно  испытывало  меня.  Был  краткий  миг,  но  он  исчез.  Я  сейчас  силюсь  многими  словами  объяснить  то,  что  открылось  мне  в  единую  секунду.  Но,  может  быть,  вы  меня  поняли?...

28. 10. 2001 г.

Ежедневность.

      Однажды  бабушка  стояла  в  переходе  метро,  в  углу,  сразу  после  эскалатора.  Робко  протягивала  трясущуюся  руку  и  почти  отдергивала  ее,  когда  подходили  класть  милостыню.  Да  и  не  подходили  почти.  Голова  ее  была  придавлена  к  грязному  мрамору  пола.  Но  глаза — мучительно  внимательные  и  просящие...  Почему-то  невозможно  было  отвести  от  ее  фигурки  равнодушный  взгляд.  Бабушка  страшно  унижалась,  протягивая  руку,  и  понимала— о,  еще  как  понимала!— свое  унижение.  А  люди  проезжали  мимо  вверх  и  вниз,  не  задерживаясь  и  не  сожалея  о  ней  и  себе.  И  бабушка  стояла  между  ними — боясь  унизить  своим  унижением  других —,  как  забытая  совесть  объевшихся  свиней. 
Однажды  Праздник  Победы  был  странен — угрюм  и  напыщен.  Ледяное  солнце  брезгливо  щерилось  с  ясного  холодного  неба.  Народ  на  Поклонной  много  пил,  пел  и  блевал.  С  эстрады  неслись  поп-хиты  и  псевдонароднорусские  песни.  Многие  плясали,  встав  в  кружок,  и,  качаясь  в  неравномерном  ритме,  оттаптывали  друг  другу  ноги.  Между  празднующими  Победу  прокряхтывали  полупенсионеры,  подбирая  еще  не разбившиеся  пивные  бутылки,  легонько  отталкивали  конкурентов  от  добычи — Праздник  все-таки.  А  Ветеранов  почти  и  не  было,  хотя  Праздник  был  именно  их — один  старик  с  пронзительными,  презрительными  глазами,  с  орденами  и  медалями  во  всю  грудь  смотрел  вокруг  и  ВСЕ  видел,  а  на  него  плевать  хотели.  Я  перехватила  его  взгляд,  и  мне  стало  нехорошо  от   ТАКОГО  взгляда.  Какая  же  жестокая  горечь  и  гадливость  была  в  нем!  Потом  было  метро.  Опять  переход.  Арбатская — Александровский  сад.  Рядком  выстроившись  перед  эскалатором,  поздравляли  с  Победой  вновь  живущих  седые  женщины  в  медалях — начищенных  зубным  порошком  и  тускло отливающих бронзой в  аптекарском  свете  ламп.  Женщины — Ветераны — в  честь  СВОЕГО  Праздника  просили  у  празднующего  народа  чуть  больше  милостыни  и  милости,  чем  всегда.  И  мне  стало  невыносимо  тоскливо  и  страстно  жаль  их,  Ветеранов,  которые  ТЕПЕРЬ  ничего  не  могут  поделать  с  такой  жизнью  и  никому  уже  не  нужны — они  слишком  напоминают  ЛЮДЕЙ  стаду  объевшихся  свинопасов.
А  еще  однажды,  гораздо  позже  Праздника,  я  шла  по  какой-то  боковой  улице  от  Тверской.  Шла  усталая  и  почти  без  денег.  Тащилась  из  своей  курьерской  конторы  с  партией  дурацких  толстенных  и  никому  не  нужных  журналов.  А  возле  самого  края  тротуара,  в  узеньком  месте  улочки,  где  почти  невозможно  было  разойтись  двум  людям,  сидела  бабушка.  Было  жарко,  а  она  надела  пальто,  теплый  платок  и  почему-то  прикрывала  часть  лица  от  носа  до  подбородка  ладонью.  Меня  торкнуло  что-то  остановиться  возле  нее.  Женщина  сидела  безучастно,  безропотно  и  бесцельно.  Протянутая  рука  повисла  на  согнутом  колене.  В  ладони  ее  была  пустота.  Я  протянула  монету,  ладонь  слегка  затряслась  и  сомкнулась.  Женщина  тихо  и  хрипло  сказала:  "Ты,  доченька,  единственная,  кто  сегодня  мне  деньги  дал.  Дай  Бог  и  тебе  всего!".  Я  не  смогла  взглянуть  ей  в  глаза — не  посмела.  И  жестокий  комочек  застрял  в  горле,  точно  вселенское  яйцо  Печали  и  Безучастности  всех  обездоленных,  обделенных  и  нищих.  Я  ушла,  женщина  осталась,  слезы  истекли  в  землю,  и  она  их  приняла — потому-то  и  море  соленое.
                23. 11. 2001  г.


Что-то  внутри.

       Сижу.  Слежу  за  собой  изнутри  и  за  дымом,  медленно  развращающимся  вкруг  меня.  Слушаю  магнитофон.  Песни  незаметно  сменяют  одна  другую:  медленная — быструю — и  наоборот.  Смотрю  на  телефон.  А  он  молчит.  Кто  мне сейчас  нужен?  Кому  нужна  я?  Чего  жду?  Кого?  В  ответах  не  нуждаюсь — потому  что  знаю  их,  и  их  у  меня  нет.  Да  плевать  я  хотела!  Вернее,  плевать  хотели  на  меня.  Я  вот  теперь  совсем  одна.  Совсем  одна.  Как  в  самом  начале.  Мечтала  о  том,  что  не  предам.  Предала.  И  чувствую,  что  ничуть  не  изменилась.  Ни  внутри,  ни  внешне.  Думала — произойдет  катастрофа.  Произошла  катастрофа.  И — ничего.  Все  по-прежнему:  сижу,  слежу  за  собой  и  за  дымом.  И  за  другими — они-то  должны  были  почувствовать,  что случилась КАТАСТРОФА. Но никто  ничего  не  заметил.  А  самая  первая — я  ничего  не  почувствовала.  Чувства  мои  ушли  в  спячку.  И  неизвестно,  сколько  этот  анабиоз  продлится.  Так  хочется  влюбиться!  Без  этого — я  чувствую,  ЗНАЮ — я  погибаю.  Не  могу,  чтобы  меня  никто  не  любил.  Мои  родные,  мой  сын  меня  любят.  Но  почему  же  мне  так  холодно,  так  одиноко,  так  пусто?  Все  ли  можно  объяснить  только  Зимой? — она  намертво  впаялась  внутрь  меня.  А  еще  вот  что  интересно:  все  вокруг  считают  меня  веселой,  интересной,  неунывающей.  Почему?  Я  этого  не  замечаю  за  собой.  Хотелось  бы  мне  познакомиться  с  собой  поближе.  Да  боюсь,  что  уже  не  смогу.  Остается  писать  самой  себе  письма  из  несуществующих  стран.  И  ждать,  ждать,  ждать...  А  телефон  я  лучше  уберу  подальше.

Магнитофон  щелкнул  и  замолк.  Все.
                16. 12. 2001  г.



По  поводу  обещанного  масла.

        Из-за  компьютера  это  все.  Я  перестала  часто  писать,  вообще  перестала  писать  что-либо:  нет  постоянного  доступа  к  машине,  или  нет  мыслей,  достойных  записи,  и  вечно  кто-нибудь  шляется  рядом  и  якобы  не  заглядывает  через  плечо —  а  чего  это  я  там  пишу?  Комп  меня  развратил:  я  теперь  пренебрегаю  элементарным  и  доступным — ручкой  и  листком  бумаги,  мне  нужно  сразу  начисто  писать,  чтобы  не  переделывать  работу.  А  это  уже  лень  и  разврат.  Впрочем,  не  о  том  собиралась  писать.  Совсем  не  о  том.
О  чем  же? Сама  пытаюсь  сейчас  понять.  Кажется  мне,  что  Лень  Моя  проникает  меня  всю.  Мне  лениво  заниматься  не  только  домашними  делами  (это  я  еще  кое-как  делаю),  не  только  собственной  писаниной  (она,  в  принципе,  кроме  меня,  и  не  нужна  никому),  не  только  сыном  (а  это  уже  тянет  на  криминал),  но  и  вообще  жить:  любить,  творить,  устраивать  концертные  программы,  путешествовать,  ходить  по  театрам  и  музеям.  Даже  на  работу  я  хожу  только  от  того,  что  платят  мне  вперед.  Хотя,  может  быть,  я  все  зачернила.  И,  может  и  это  быть,  преднамеренно.  Я  от  чего-то  устала.  Совсем  как  дядя  Юра,  который  единственное  на  что  способен,  так  это  изо  дня  в  день  изо  всех  сил  лежать  на  кровати  и жмуриться,  делая  вид,  что  спит.  Мне  вдруг  стало  до  тошноты  противно  от  этого  сравнения.  Жизнь  растенеподобная  не  для  меня.  Но...  вот  в  чем  дело:  как-то  так  у  меня  складывается  последнее  время,  что  каждый  мой  шаг  словно  и  не  мой,  а  какой-то  Маски,  которую  я  надеваю.  Стоит  мне  выйти  из  дому,  как  я  начинаю  фантазировать  на  тему  собственной  личности:  придумываю  себя  и  преподношу  эту  фантазию  окружающим,  а  они  на  нее  покупаются.  И  потом  мне  приходится  им  лгать,  то  есть  нет,  не  лгать,  но  поддерживать  в  их  памяти  мою  легенду.  А  легенд  у  меня  становится  все  больше  и  больше.  В  конце  концов  я  от  этого  устаю,  мне  эта  игра  надоедает,  и  хочется  только  одного:  исчезнуть  куда-нибудь,  забыв  про  долги  и  обязательства.  Я  опять  не  то  пишу.  Да,  впрочем,  не  все  ли  равно,  о  чем  гнать  бред?  Вот,  вспомнила.  Я  потеряла  опору.  Ухнула  со  всей  дури  в  пустоту  и  лечу  до  сих  пор,  временами  засыпая  на  лету  и  хватая  с  полок  баночки  из-под  апельсинового  джема.  Дело  в  том,  что  нет  во  мне  уверенности,  кому  довериться.  (Слишком  непонятно  пишу,  даже  для  самой  себя).  Я  хочу  хранить  верность,  НО — и  в  этом  вся  загвоздка — КОМУ?  Слишком  много  вокруг  меня  человеков,  которым  вроде  бы  я  нужна  и  небезразлична,  но  нет  в  них  уверенности.  У  меня  нет  в  них  уверенности.  Встречи,  встречи...  Один,  другой,  третий,  пятый,  десятый.  Теперь-то  я  уж  перестала  удивляться  тому,  как  можно  одновременно  сводить  знакомство  с  большим  количеством  неженатых  и  заинтересованных  мужчин.  Интим,  слава  богу,  исключен.  Пока.  А  что,  собственно,  дальше?  Я,  черт  возьми,  не  знаю!!!  Один  клянется    в  любви,  но  он,  откровенно  говоря,  не  тянет  на  героя  моего  романа.  С  другим,  по  его  же  словам,  необходимо  просто  жить,  неособенно  загадывая  на  будущее.  Третий — прелесть,  единственный,  кто  меня  интересует,  волнует  и  т.д.  всерьез,  но  он,  во-первых,  все-таки  молод,  во-вторых,  сам  знает,  чего  хочет,  в-третьих,  ему  пока  достаточно  простого  со  мной  общения,  хотя  наше  знакомство  произошло  именно  по  его  вине.  Да  я  и  сама  знаю,  что  этот  вариант,  как  бы  он  ни  был  любезен  моему  тоскливому  сердцу,  самый  несбыточный.  А  четвертый — слишком  кажется  мне  старым,  хотя  ему,  может  быть,  всего-то  лет  так  под  сорок.  Ну  не  привыкла  я  любезничать  с  учителями  и  отцами  собственных  подруг,  а  этот  персонаж  как  нельзя  лучше  подходит  именно  на  эти  роли.  И  только.  Вот  такой  расклад  сил.  Моих  и  воображаемого  противника.  Экспозиция,  так  сказать.  Фланги  подтянуты,  тылы  обеспечены.  Кавалерия  рвется  в  бой.  Штандарты  развернуты,  и  полковой  трубач  дает  сигнал  к  атаке.  Пленных  не  берем.  Женщин  и  детей  не  щадим.  С  нами  бог  и  крестная  сила.  Господи,  спаси  и  помилуй!
                10. 05. 2002  г.


Незамутненность.

    Я  постараюсь  себя  изменить,  не  изменяя  себе.  Мне  надо  выбираться  из  душевного  и  духовного  сортира.  Есть  для  меня  испытание — наша  грушинская  миссионерская  поездка.  И  если  я  его  пройду,  для  меня  начнется  совсем  новая,  светлая,  замечательная  жизнь.  Мне  надо  идти  в  Церковь.  Я  чувствую,  что  только  там  я  обрету  потерянный  покой.  Я,  словно  путник  в  пустыне — черна  и  грязна,  и  дурно  пахнет  испаганенное  грехами  тело,  а  души  почти  что  не  осталось.  Но  будет — я  знаю — живительный  ливень.  Умоет  меня  он,  и  я  вновь  воскресну.  И  чистые  слезы,  как  чистые  струи  воды  Иорданской,  вернут  меня  к  Жизни,  Любви  и  Надежде.  И  мути  не  станет,  и  злости  не  будет.  А  одиночество,  мой  ласковый  и  лютый  зверь,  отправится  искать  другой  приют  и  новую  хозяйку.
                27. 06. 2002  г.
P.S.  На  Грушу  я  не  поехала...


Хрустальное.

     Скрипка  сыпала  хрусталем.  Вниз  по  лестнице  и  вверх  по  эскалатору.  Это  было  очень  давно.  В  другой  жизни,  дневник  которой  потерян  навсегда.  Скрипка  плакала.  Люди  шли  мимо,  ничуть  не  удивляясь  и  не  плача.  Не  сожалея  ни  о  чем.  Звуки,  медлительные  и  нежные,  слетали  со  смычка  под  своды  перехода  и,  кружась,  опадали  под  ноги,  как  осенние  листья.  Старик,  пошатываясь,  стоял,  склонив  к  скрипке  вихрастую  голову,  и  в  его  глазах  отражался  хрусталь.  Я  прошла  мимо,  но  скрипка  догнала  меня,  зацепила  и  вернула  к  себе.  Ненадолго.  Я  все-таки  ушла.  Под  гулкими  сводами  разносились  хрустальные  звуки  в  такт  шагам,  но  все  тише  и  тише.  Вагон.  И  двери  с  шипением  сошлись  насмерть.  И  все  же  среди  перестука  колес  я  слышала  пение  скрипки.  Ее  печаль...
                1996 — 2002.


Десятое  доказательство  присутствия  БОГА.

       "В  Начале  было  Слово.  И  Слово  было  БОГ".  World  и  word  суть  одинаковые  корни.  Звук  [l]  исчез  со  временем  из-за  процесса  упрощения  согласных,  но  потом  все-таки  вернулся  для  различения  этих  понятий  —  МИР  и  СЛОВО.  А  именно  в  Начале  они  не  различались,  ибо  МИР  и  был  БОГ,  БОГ  был  МИР,  а  СЛОВО  —  БОЖЕСТВЕННОЕ  ПОМЫСЛЕНИЕ.  СЛОВО  есть  БОГ,  СЛОВО  есть  МИР.
                3. 10. 2002 г.


Хэмингуэй.

      Ну  вот  я  и  в  кафе.  Парижская  жизнь.  Вечер.  Огни.  Полупустующие  столики.  Неяркий  свет.  Сигареты.  Пепел.  Бумага.  Ручка.  Музыка.  И — ни  одной  стоящей  мысли,  которую  хотелось  бы  записать.  За  соседними  столиками — ничего  не  значащий  разговор.  А  когда  музыка  смолкает,  создается  впечатление ненужности и случайности всего происходящего. "Мне грустно" — это  не  те  слова:  мне  паршиво.  И  даже  "парижская  жизнь"  не  спасает.  А  вот  и  кофе  с  мороженым.  Может  быть,  это  мне  улучшит  отношение  к  действительности...  Уже  лучше.  Вспоминается  Хэмингуэй  (ну  люблю  я  именно  его  вспоминать).  Сижу,  пишу,  воображаю,  вернее,  сравниваю  себя  с  Хэмингуэем.  Хотя  все  это  лишь  поверхностное  сравнение.  Игра.  Но  прикольно  (кстати,  Хэмингуэй  так  никогда  бы  не  сказал).  Вообще-то  во  мне  много  снобистского.  Эти  заметки — заметки  сноба.  Едем  дальше.  А,  собственно,  куда  дальше?:  кофе — выпит,  мороженое — съедено,  сигарета — потушена,  страница  подходит  к  концу.  Пора.  Возьмите  счет:  я — свободна.  Как  Хэмингуэй.
Я  лелею  свою  хандру.  Хандра  лелеет  меня.
               
                21. 02. 2003 г.


Изнанка  Моцарта.

               Человек  ушел  от самого  себя.  От  естественности   и  гармонии.  Он  победил  Природу.  И  погиб.  Это  знание  пришло  ко  мне  внезапно – на  концерте  современной  музыки.  К  слову,  музыка  всегда  современна,  в  каком  бы  веке  ее  ни написали.  Я  раньше  терпеть  не  могла  всякие  новомодные  выкрутасы  с  мелодией,  гармонией,  ритмом.  Мне  неприятно  и  жутко  неуютно  становилось  от  подобных  какофоний.  Позже,  когда  я  сама  стала  похожее  играть – "Радиомнезию",  "Мересьева" -- я  думала,  что  в  этой  музыкальной  сумятице  все  же  есть  свой  определенный  кайф,  но  он,  скорее,  понятен  музыканту,   нежели  слушателю.  И  вот  сегодня  спала пелена  с  моих  глаз,  вернее,  ушей – я  поняла  весь  смысл  и  всю  глубину  именно  современной  музыки,  а  главное,  это  оказалось  так  просто – понять.  Музыка  всегда  соответствует  своему  времени  и – вечности:  все  виды  искусств  идут,  соприкасаясь  и  переплетаясь  друг  с  другом;  взаимопроникновение  неизбежно. Раньше,  когда  человек  не  отделял  себя  от  окружающего  мира  и  знал,  а  главное,  хранил  Гармонию,  тогда и  музыка – и  жизнь! – была  совершенней,  гармоничней.  И  именно  тогда  могли  быть  и  творить  величайшие  проводники  этой  Гармонии – Бах,  Моцарт,  Перголезе.  Но  чем  дольше  человек  жил,  тем  дальше  он  уходил  от  Первоначал,  вселенская  Гармония  переставала  быть  для  него  понятной  и  истинной.  Так,  в  детстве  люди  понимают  язык  цветов,  зверей,  птиц,  верят  в  сказки  и  чудеса  этого  мира,  а  потом  забывают  об  этом  своем  сокровенном  знании.  О  знании  забывают,  но  иногда  случается  все  же:  словно  забытые сны,  всплывают  обрывки  веры  в  чудеса  и  невозможное,  и  мечется  душа  в  душных  комнатах  обыденщины  и  чувствует,  что  существует  Другой  Мир,  где  нет  одиночества  и  злости,  отчаяния  и  вражды  с  самим  собой.  Вот  эти  чувства  и  породили  музыку  девятнадцатого  века:  смятение,  бунт,  вызов – вот  что  слышно  у  Бетховена  и  Шопена.  А  двадцатый  век,  это  чудо  цивилизации,  вызвал  к  жизни  самого  страшного  Голема – одиночество  среди  людей,  клаустрофобию  души.  И  нет  спасения  больше  в  прекрасных  садах  Семирамиды,  и  замирает  от  боли  сердце,  пропуская  удары – паузы,  шепот,  крик  и – опять  паузы.  Рычание  раненых  зверей – а  не  музыка;  стоны  и  проклятия  расстреливаемых – а  не  музыка;  плач  и  тоска  абортируемого  ребенка – а  не  музыка.  Выворачиваемый  с  дикой  мукой  пополам  Моцарт – вот  что  теперь  стало  Музыкой.  И  где  же  Спасение?..

                14. 06. 2003 г. 
Земляничный  год.


Я держусь за Прошлое  обеими  руками.  И  рифмы  мне  не  подобрать,  чтоб  выразить  стихами,  что  за  душой  моей.  Я  отдана  на  волю  волн  судьбы  (высокие  банальные  слова!).  Так  много  в  Настоящем,  но  я  ценю  его,  когда  переход  в  Прошлое  состоялся.  Легко  и  нервно  писать  полутексты  под  Стинга.  Но  я  боюсь  перечитывать  их  вновь  и  вслух -- боюсь  ошибиться.  Я  задыхаюсь  в  повседневности,  но  ничего  не  делаю,  чтобы  продвинуться  вперед.  Это --  земляничный  год,  я -- к  земле  никну.  Мои  плоды  облекаются  плотью  и  становятся  людьми -- мои  вновь  ненаписанные  песни  несостоявшейся  любви.  А  земляники  действительно  было  много  в  этом  году -- земля  обрызгана  кровью  ягод,  а  мы  ей  радовались.  Христова  жертва.  Поток  сознания -- вот  что  я  пишу.  Стинг  мне  помогает,  а  еще  моя  пульсирующая  от  боли  голова  и  руки,  сведенные  судорогой.  Жить  хочу!  Хочу  власти  и  славы,  но  пресмыкаюсь -- земляничина!  А  всего-то  мне  и  надо  сделать -- отпустить  прошлое и  прыгнуть  в  сегодня  обеими  ногами  с  головой.
ночь,  20  октября  2004 г.



Shape  of  my  heart.

      Я...
Я  не  знаю  и  не  понимаю  слов  этой  песни,  но  мне  кажется -- Стинг  поет  обо  мне  и  именно  мне.  Почему  же  тогда  так  перехватывает  дыхание  и  мурашки  по  коже,  если  это  не  мне  поется?  Я  плачу,  но  мне  легко  и  грустно,   и  светло.  Еще  раз...  И  каждый  раз  не  хватает  ни  воздуха  в  груди,  ни  песни  в  сердце.  Я  под  нее  любила,  в  танце,  и  была  счастлива  целое  мгновение  и  всю  вечность.  Вернись,  прошлое,  прошлое!  Но  осталось  только  воспоминание,  слезы  счастья  и  музыка.
ночь, 20  октября 2004г.