Театр. Смена декораций

Плывут фрагменты городов,
Там пейзаж, а здесь альков,
На сцене всё калейдоскоп,
Усердием рабочих-муравьев.



Рисунок автора 1979г.


В первый раз я вышел на сцену в балете «Эсмеральда» театра Станиславского и Немирович-Данченко. В мимансе не хватало людей, и артисты, поймав меня в коридоре за кулисами, попросили срочно выйти на сцену. Прошло уже половина спектакля, предстояла сцена в таверне, где во время свидания Эсмеральды с Фебом, священник вонзает нож в спину Феба и исчезает. В таверне возникает дикая суматоха, раненого Феба на носилках из копий уносят стражники, а потом Квазимодо обнаруживает кинжал, принадлежащий священнику Клоду Фролло, и понимает, что именно он, а не Эсмеральда убивал Феба. Звучит трагическая музыка, кинжал падает из рук Квазимодо, занавес. Сцену отличал бешеный ритм, все было рассчитано до такта. За кулисами мне объяснили, как надо складывать копья на полу, как поднимать Феба и класть на носилки, предупредив, что ни в коем случае нельзя поднимать за одну ногу в отдельности, только за обе, иначе можно потянуть связки артисту.
Клод Фролло вонзает нож в спину Феба и исчезает, звучит команда: «На сцену!». Мы с копьями выскакиваем на сцену, и меня ослепляет свет вспыхивающих прожекторов, на сцене идет «потасовка», конечно, я перепутал, как правильно класть огромное копье, сцена сбита, ритм потерян, из-за кулис два помрежа кричат: «Уносите! Уносите!» (Квазимодо должен остаться один на сцене). Мы поднимаем Феба, причем я тяну за одну ногу, и вдруг лежащий трупом Феб произносит: «Ну, кто там тянет за одну ногу?» «Скорей, скорей!» кричат помрежи, уже не на носилках, а кое-как мы уносим Феба за кулисы, едва не ударив его головой о портал, звучит трагическая музыка, Квазимодо один в свете прожекторов.
Таков был мой первый выход на сцену.

Перерыв между актами, на сцене разминаются две итальянские балерины, проходящие стажировку в театре. Они еще не очень хорошо говорят по русски. Одна из них обращается к появившемуся солисту балета Владимиру Кириллову: «Как дела Владимир?»
- «Кленово», как ты скажешь, - отвечает он.

В первом действии Эсмеральды стражники должны были оттеснять толпу с площади, небольшая групка танцоров прорывалась сквозь ограждения из копий, которые мы держали в руках. Я так входил в образ, что не пускал их, хотя им надо было танцевать.
-Ты что охренел что ли?! – возмущались они по ходу действия. Я им сбивал ритм.
А я хрюкал от напряжения, не пропуская танцоров. Оттолкнув меня, они все-таки прорвались.

Сцена казни Эсмеральды. Я с копьем стою у ступенек эшафота. Народ на сцене. Обычно стражники-артисты стояли истуканами. Меня осенило, ведь там, за кулисой, куда по ступенькам палач увел Эсмеральду сейчас произойдет страшное. Подняв голову, приоткрыв рот, я с диким вниманием смотрю на площадку эшафота, наполовину закрытого кулисой. Оказалось, что все внимание зала сконцентрировалось на моем лице. Судорога ужаса и отвращения исказила его, я закрыл глаза рукой, и отвернулся. Мне было плохо от вида отрубленной головы и крови, капли которой попали и на мой плащ. После этого спектакля, мне сразу предложили войти в штат артистов миманса.
Разумеется, никакой отрубленной головы не было, артисты просто по ступенькам поднялись на «эшафот», а за кулисой по ступенькам спустились со станка.

Солист театра Кудряшов впервые пел Ленского в опере» Евгений Онегин» И как нарочно в сцене дуэли не пошел занавес. Выстрел, Ленский, зашатавшись падает на «снег», Онегин подбегает к телу, опускается на одно колено:
-Убит?
-Уби-и-и-т,- басом поет Зарецкий.
Онегин роняет пистолет.
Звучит трагическая музыка, занавес должен перекрывать актеров. А занавес заклинило.
Ленский лежит ждет. Музыка кончилась. Онегин и Зарецкий молчат. Тишина. Зал молчит. Ленский полежал-полежал, и встал. Раздались аплодисменты, приветствующие воскресение Ленского, легкий смешок в зале. Артисты ушли за кулисы. Бедный Кудряшов-Ленский был очень раздосадован, думая, что все происшедшее было не случайным. Хотя занавес заклинило и во время выступления Австралийского балета.
Конечно Онегину и Зарецкому надо было обыграть эту паузу. Сказать «Несем к саням», и, приподняв тело Ленского, обернув шубой, или без шубы оттащить за кулисы. Но не догадались, слишком неожиданно все произошло. Наверное, в истории оперного театра это было единственное воскресение Ленского, воскресение, которое публика приветствовала рукоплесканием.

Как-то на балете «Корсар» очень затянулся антракт. Рабочие сцены никак не могли закрепить огромный балдахин, под которым должен был возлежать падишах, во время праздничного пиршества, когда перед гостями танцевали его рабыни наложницы. Но вот началось действие, мы как гости падишаха, в чалмах и дорогих халатах восседали на подушках, перед нами стояли роскошные яства из папье-маше. За спиной молодые балерины, рабыни с опахалами. Перед нами в неистовой неге танцуют наложницы Падишаха. Сам Падишах, пресыщенный наслаждениями лениво возлежит на ложе, под высоченным балдахином. Ничто не может тронуть его. Гремит музыка. Но вдруг, вопреки либретто, пресыщенный Падишах поспешно вскочил с ложа. Он услышал треск над головой, и понял, что сейчас балдахин упадет на него и сокроет с глаз публики под материей. Слава Богу балдахин не рухнул, но Падишах уже не возвращался на ложе. Он стал ходить по сцене, подошел к гостям, осведомившись, нравится ли нам? Мы все вскочили и отвесили Владыке, низкий поклон, благодаря за роскошное пиршество. А наложницы продолжали свои неистовые танцы, и публика не заметила никакого нарушения в действии спектакля.

В другой раз в балете «Золотой ключик» рабочие плохо закрепили дерево, вокруг которого должна была обмотаться борода Карабаса Барабаса, когда он бегал за Буратино. И вот Карабас Барабас бегает за Буратино вокруг дерева, и держит его, чтобы оно не упало. Трудное положение было у актера, но он вышел из него с честью.


Рассказывали, что в предыдущей постановке «Корсара» (времен Бурмейстера?) Прологом была картина, в которой Корсар стоял один на палубе плывущего корабля, глядя на безбрежные просторы моря. Корабль раскачивался на волнах, корсар смотрел вдаль. Потом шел основной занавес. Раскачивание корабля на волнах, осуществляли рабочие, перекрытые внутренним занавесом волнами, и не видимые для публики, они возили туда сюда деревянные станки на колесиках.
А над волнами возвышался остов корабля. На одном из спектаклей занавес волн, перекрывающий рабочих, не опустился. Прозвучала музыка пролога, раскрылся основной занавес, и публика узрела оголенную сцену, мужика в восточном костюме, сидящего наверху деревянных станков, а внизу мужики в робах двигали эти станки на колесиках туда сюда, туда сюда. Музыка продолжала звучать. Публика решила, что это так и надо, это какое-то модерновое решение спектакля. Занавес закрылся, с тем, чтобы опять открыться на первое действие.

В штате рабочих сцены, была сухонькая старушка алкоголичка. Она починяла поврежденные кулисы, ходила в платочке и синем халате, и была похожа на высохшую бабу Ягу. Ее и приняли за бабу Ягу, когда она во время увертюры почему то оказалась на полутемной сцене Зимнего леса в балете Снегурочка на музыку Чайковского.
Она прошла по сцене не заметив, что занавес уже открыли во время исполнения увертюры. Публике понравилось.

                «Самородок»

Я поступил в музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко после школы. Возраст был романтический. Еще в школе у меня прорезался голос, я был меломаном, постоянно ходил в Большой театр, предполагая там в будущем петь, и жизнь воспринимал как сплошную оперу. Этому способствовали и фильмы об итальянских певцах и композиторах «Дом Рикарди», «Любимец Нового Орлеана» с Марио Ланца и прч. Жизнь Марио Ланца я проецировал на себя, подобно Пушкинской Татьяне присваивающей себе восторги из любовных романов. В таком настроении я как-то шел по Малой грузинской улице, где находилось общежитие студентов консерватории, психоневрологический диспансер, и выставочные залы художников авангардистов. В самом начале улицы, проходя мимо дома, в котором располагался комиссионный магазин я услышал пение, доносившееся где-то с шестого этажа. Голос, баритональный бас, звучал очень красиво, но мне показалось не совсем поставлено. Это не была итальянская школа. В своем воображении я живо нарисовал себе картину, что вот поет какой-то замечательный самородок, а я как в итальянских фильмах поднимусь к нему в квартиру, это может оказаться даже какой-нибудь алкаш, и я скажу ему, что вот на улице услышал его пение, у него хороший голос, похлопав по плечу, скажу: «Ты не оставляй этого дела, иди учиться петь, и если с тобой заниматься, поставить голос, ты станешь певцом» Я представил себе как я благословляю этого мужика на путь вокала. Обойдя дом, я действительно разыскал квартиру, откуда доносилось пение, правда, когда я подошел к дверям, пение уже кончилось. Нажал звонок. Послышался лай маленькой собачки, дверь энергично распахнулась, на меня  вопросительно смотрел светловолосый богатырь лет сорока. Обстановка в квартире была роскошная, в глубине большой комнаты стоял рояль, около которого разговаривали две пожилые женщины, одна, очевидно концертмейстер держала ноты в руках. Я понял, что ошибся, это никакой не алкаш самородок. Мужчина ждал, что же я хочу ему сказать, надо было как-то выходить из положения.
-Это Вы сейчас пели? – спросил я
-Да, я, - ответил богатырь, - А что?
-Я проходил по улице, услышал Ваше пение, и мне захотелось взять автограф.
В это время в прихожую подошли две дамы, и осведомились, в чем дело?
-Вот молодой человек шел по улице, услышал пение, и пришел взять автограф.
-Лихо, лихо, - покачивая головами, говорили дамы.
В это время я судорожно искал в карманах какой-нибудь листок бумаги, и на свое счастье достал репертуарную книжку театра Станиславского и Немирович Данченко. Увидев знакомые названия опер и балетов, богатырь спросил меня:
-Вы тоже поете, или имеете какое-то отношение к театру?
-Да так, - как-то стал смущаться я.
-А кому я даю автограф?
-Ну, это не так важно.
После еще нескольких фраз, богатырь взял мою репертуарную книжку, и спросил:
-А как вы будете брать автограф, не зная, у кого берете?
-Ну, у вас такой красивый голос, что мне захотелось из-за этого взять автограф.
Богатырь уже подписывал мне книжку, и произнес:
-Ну, должно же что-то быть у Народного артиста СССР!
Когда я взял книжку, там было написано:
«На добрую память. Артур Эйзен. Народный артист СССР»
Я обомлел.
-Батюшки, я же слышал Вас в «Фаусте», когда вы с Масленниковым пели во Дворце съездов.
-Да было такое, - благодушно кивал певец. Произнеся еще несколько изумленных восклицаний, я ушел. Дверь закрылась. А я, спускаясь по лестнице, думал: «Ничего себе, хотел похлопать по плечу алкаша, благословить его на певческий путь!»
Вечером, уже в своем театре я показывал автограф, рассказывая эту историю. Некоторые считали, что это говорит обо мне как о несведущем человеке, что я должен был бы понять, что пел профессионал, да еще знаменитый солист Большого театра. Возможно, и Артур Артурович рассказал этот анекдот в Большом театре, по нему было видно, что ему это посещение молодого человека не было неприятным. Лет пятнадцать эта репертуарная книжка пролежала у меня в архивах, потом куда-то делась.