Запой

Как чувственным мы, как жаждем упоения жизнью, как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд!
И. Бунин

* * *

Если приходит усталость тела,
мы отдохнуть мечтаем в тиши,
от повседневной уйти суеты,
в сон погрузиться, в мир пустоты,
в мир, у которого нет предела, –
словно уйдя в добровольную ссылку…
Или откупориваем бутылку,
если приходит усталость души.

* * *

Зевая и по темени скребя,
я просыпаюсь, приходя в себя.
И, словно через мутное стекло,
гляжу непонимающе вокруг:
туманом белый свет заволокло,
как будто прилетела птица Рух
и сказка превратилась тут же в быль.
Не джин ли выпил всю мою бутыль?

* * *

Но я уже ушел в себя, а там –
сплошной развал, разлад и тарарам.
Не уцелело ничего почти,
повсюду боль и грязь – одно похмелье,
и лишь осенних листьев конфетти
напоминает о былом веселье,
которое душе давным-давно
дарило даже кислое вино.

Беспечные, наивные года!
Не возвратитесь вы уже сюда
набитой, но забытою тропой
с тем чувством опьяненья и восторга,
которое похоже на запой,
но – пропито, растрачено, истерто,
раздарено не знающим цены
той жизни, для которой рождены.

Так начиналось… Красочен и щедр,
луч солнца вырывался вдруг из недр
наполненного счастьем бытия,
в котором места мысли изреченной
нет, не было, не будет; так, струя
под черепом поток ума, ученый
взрывается открытиями вдруг,
души, ума и сердца ширя круг.

И наполнялся мир вокруг меня
игрою вечной мрака и огня
и звуками немолчными всего
извечно существующего в мире,
в котором то лишь немо, что мертво,
а мертвое подобно дырке в сыре.
И я, попавший в этих звуков сеть,
уже не мог от радости не петь.

Но что такое песня без вина?
Она уму и сердцу не слышна.
И вот, сперва сквозь призму хрусталя,
стекла простого, тонкого фарфора,
летела вверх тормашками земля
среди мелодий пламенного вздора,
пока не понял натурой всей:
чем тише голос чувств, тем он слышней.

О, светом опьяняющий рассвет!
В него влюблен я с отроческих лет,
влюблен в тепло, что дарит нам весна,
в движения луча сквозь щели ставней,
как будто чашу, полную вина,
я в руки брал и увлажнял уста в ней, –
и терпкий вкус восторженности той
я ощущаю все еще порой.

Я чувствую всем существом его
великое, благое торжество
над горечью свершившихся невзгод,
несбывшихся надежд, любви – как вздора,
которые меня из года в год
преследовали, как ищейки вора, –
но у кого и что мне было красть,
коль честь продажна и порочна страсть?

Увы, что было – поросло быльем;
теперь мы, друг, скорей всего, нальем
не радость, а забвенье и печаль,
не смех веселый – горестные слезы
в чуть замутненный наших душ хрусталь
и выпьем это в качестве наркоза;
ничто другое не снимает боль
прошедшего едва не всю юдоль.

Так кончилось… Постойте-ка, еще
одно: здесь говорилось так, общо
для тех мозгов, которые больны
запором, им стихи – как будто клизма
(не всем, иные, право, хоть бы хны,
избавлен разум их от катаклизма), –
лишь надави немного, и само
их размышлений потечет дерьмо.

Я видел много раз, как мельтешат
их мысли наподобие мышат, –
бессмысленность, нелепость, ерунда, –
всю душу изгрызут, что ж, им не свято,
иль выбросят ее, как из гнезда
выбрасывают яйца кукушата.
Ну, ладно, друг… Не будем портить кровь.
Давай-ка лучше выпьем – за любовь.

* * *

Пойдем к истоку, к роднику, к верховью
реки, что называется любовью,
ног не жалея, времени и сил,
туда, туда, к земле обетованной,
что сплошь занесена небесной манной,
где я блаженства райского вкусил.

Туда нелегок путь воспоминаний,
к тому ж под ношей опыта и знаний,
что заставляют повернуть назад,
твердя, что в этом – никакого толку,
как и в траве отыскивать иголку.
Но глупости всегда я делать рад.

Куда поток стремится? Неизвестно?
Но оглянись – и будешь втянут бездной,
и погрузишься в гибельный Мальстрём, –
и, все предосторожности развея,
не стань подобьем глупого Орфея,
все потеряешь этаким путем.

И, как медведь, восставший из берлоги,
водовороты, омуты, пороги,
сугробы и завалы обходя,
бреду, надеясь овладеть утратой,
с моей душой свершившейся когда-то,
еще надеясь, Боже мой! – хотя,

желания свои переупрямя,
с их теплотой расстался я, – так пламя
вовсю в ночи пылавшего костра
под утро лишь мерцает еле-еле
на углях, – так дни юности сгорели
совсем недавно, только что, вчера.

Но до чего же ярок перед взором
тот пир души и плоти, на котором
растрачивал я молодости пыл,
на Божий мир не в силах надивиться,
и каждая смазливая девица
могла сказать, что я ее любил.

Да, я любил всех вместе, без разбору,
Но мне, видать, любовь была не впору,
Просторна, словно день, как ночь – тесна.
Но голову кружила, закипая,
бурля, бушуя, юность удалая,
как будто перебравшая вина.

Таким безумцем больше я не стану
и не склонюсь к девическому стану, –
я вижу лишь цветы седых кудрей.
но я люблю их, как мое былое,
которое врачует, как алоэ,
и красотою радует своей…

Ах, я сейчас напился бы – не с горя,
не с радости, а так… поскольку, споря
с самим собою, сбился я с пути
и не родник я под ногами вижу,
а смрадную болотистую жижу, –
вот черт попутал!.. Господи, прости!

Но ладно уж, пристроюсь тут, на кочке,
о первой вспомню и последней дочке,
про все незавершенные дела,
что вызваны боязнью или ленью,
и тяжкую себе назначу пеню –
бутылку водки выпить из горла.

Давно во мне смешались, как в сосуде,
запой и упоение. Я груди
стеклянные нетрезвою рукой
сжимал, не правды – нежности взыскуя,
в которой мог бы утопить тоску я
и обрести ненужный мне покой.

И вот стою один, – один, хоть режьте!, –
жалея о несбывшейся надежде,
о вере испоганенной скорбя,
любви отбросив ржавую подкову, –
напрасно чтил я заповедь Христову
и ближнего любил я, как себя.

И все-таки, хоть и завяз в трясине
отчаянья, вновь улыбаюсь ныне,
как прежде, не показывая слез,
чтоб люди никогда не замечали,
что сердце мое в доме у печали
и мудрости в ней горькой – полный воз.

Скажи, мой друг, тебе ли не знакомо
прославленное имя астронома,
который переплавил в рубаи
восторженность, печаль свою и мудрость?
Давай же на улыбки сменим хмурость,
бокалы вновь опустошив свои.


* * *

Правду сердца своего не щади.
Даже если грозит сатана,
поступай, как поступает Рушди.

Между миром и тобою – стена.
Ты фанатиками приговорен
жить без мыслей, чувств и вина,

потому что Всевышнего трон
закачается от стольких свобод, –
будешь слизывать кровь с икон,

если ненависть толпы не убьет.
Сон, и ночь, и зима, и смерть,
дни-снежинки прессуются в лед,

превращаясь в холодную твердь,
под которой ты будешь спать.
Что хмельная тебе круговерть?

Все равно не пройти опять
по дороге души своей,
самых первых стихов тетрадь

не открыть, потому что в ней
юность сладостная жива,
величавей всех эпопей,

но тебе на нее права
предъявлять уже поздно. Ты
составляешь теперь слова,

словно листья, траву, цветы
(о печальный гербарий твой!).
В нем надежды, любовь, мечты –

все бестрепетно, все мертво.
Что же, праздник окончен? Нет,
просто в зрелости озорство

получило иной сюжет.
Из бесчисленных троп судьбы
на одной лишь виден твой след,

очень слабый, да, но слабы
и все прочие, что вокруг.
Ты ничем их не лучше был

и, конечно, не хуже, друг.
Наливай же, на этот раз –
чтоб исчез, наконец, испуг

перед тем, что царит маразм
в грановитых дворцах страны;
перед тем, кто в грехе погряз

под водительством сатаны
(о, нам ведом сивушный дух
и вина, что им рождены!);

перед тем, кто к истине глух
и, тем более, к доброте.
Кто вина не выносит на нюх,

подозрителен мне, как те,
что просохнуть не могут на миг
(даже ты, мой брат во Христе);

кто лишь пьет, не читая книг,
упражняя в ругани свой
баснословно грязный язык,

кто с рождения головой
наделен, чтобы только есть,
а не мыслить… И таковой

жизни жду я благую весть?
И откуда придет она?
Может быть, она рядом, здесь,

Где стоит бутылка вина?

* * *

Жизнь проходит с грехом пополам.
Неужели она – только бред,
куча скучных комедий и драм,
от которых пропал и след?

Надоел мне этот бедлам,
где кумиров и правых нет.
И теперь я Людмилу Плетт
открываю по вечерам.

Это самый долгий запой.
Из него мне уже не выйти.
И с молящеюся толпой
проникаю я в суть событий,
постигая страданий суть.
Боже, Ты хоть меня не забудь!

Ты услышь мой нескладный лепет,
Верю я, что Ты умолим.
И душой ощущаю трепет
перед вечным словом Твоим,

что меня тормошит и треплет
и стирает с души, как грим,
выраженье тоски, и лепит
жизнь мою, и несет, как дым,

в непонятную вечность, в благо
рядом с Господом пребывать, –
не Иуда, не Брут, не Яго,
не разбойник, не вор, не тать
был я прежде. Чего ж бояться?!
Не оваций же для паяца!

Я теперь возношу молитвы
и хвалу, забыв о себе,
для Того, Кто вышел из битвы
победителем. Но в мольбе,

той, где слово – острее бритвы –
режет борозду на губе,
вам едва ли услышать ритмы
страха – в жалобе и хвальбе.

Поглядевший назад случайно
на оставленный духом след,
я приблизился ныне к тайне
нам отмеренных Богом лет
и постиг Его благородство,
в святость выведшего юродство.


Где же мой атеизм? Куда же
подевался запал тех лет,
когда я доказывал в раже,
что ни Бога, ни черта нет?

Когда я при любой пропаже
и находке – давал обет
оставаться спокойным даже
в самой суетной из сует.

Бог меня надоумил все же
обратиться к Нему лицом
и забыть все хамские рожи
что обвили тугим кольцом
мое сердце, подобно Змею, –
вот, я новую жизнь имею.


Окропленный Господней кровью,
духом я возрастаю в Нем,
переполненный к вам любовью,
словно чаша – густым вином.

Ну, так пейте же на здоровье
темной ночью и ясным днем!
Все равно, не ведя и бровью,
предадите меня потом.

Так написано в книге судеб,
так предсказано с давних пор.
Только Бог нас потом рассудит.
Но слова мои – не укор.
Потому что гнев и вражда,
как известно – путь в никуда.


Это знал еще Мартин Лютер.
Только мы, не сочтя за грех,
Превратили себя в компьютер,
Программируя свой успех.

Мир огромен и неуютен,
тяжело в нем порой для всех,
если в поиске – абсолютен
путь к спасенью, полный помех.

И, по узкой тропе шагая –
справа – бездна, слева – скала, –
я совсем позабыл, какая
надо мною нависла мгла,
и в святого едва не вырос,
да в программе завелся вирус.


Ну и что? Это разве горе?..
Без бутылки не разберешь,
чем полезною будет вскоре
вера, чем этот мир хорош.

Вспомни в числах о Пифагоре,
если Книгу в руки берешь,
и среди библейских историй
никакую не ставь ни в грош.

Ибо всё – суета, а истин
в мире столько, сколько людей.
Если даже сердце очистим
от смердящих грехом идей, –
может телом смутиться разум
и соблазн в нем вселиться глазом.


Так и тянет опять в запой,
в бесконечный праздник, веселье,
в радость – снова с друзей толпой
юных лет ощутить похмелье.

Жизнь моя, песню счастья спой!
Пей любовь и весну, как зелье!
Прежде ты не была скупой,
дней жемчужное ожерелье

рассыпая на счастье тем,
кто лишен был таких сокровищ…
Все забыл я… И веру ем,
как сырой, но полезный овощ.
И к тому же не вижу смысла
Вспоминать имена и числа.


Кровь Господня течет во мне.
Ощутить отныне могу я,
что горю в Благодатном Огне
и читаю в нем весть благую.

Вот – расцвел мой сад по весне.
Жизнь, как травы, встает, ликуя.
Я хотел бы жить в той стране,
где всегда звучит: «Аллилуйя».

И не прав был философ, – жив
Бог, не умер. К Нему возденем
руки, смерти себя лишив
покаянием и крещеньем!
Жизнь прошедшая – только вздох.
В сердце – радость, любовь и Бог.