Слишком много меня

К девяностопятилетию со дня рождения Вероники Тушновой

Судьба почти всех без исключения русских поэтесс – загадочное непризнание или трагедия. До конца девятнадцатого века в России признанной женской поэзии не было вообще – хотя каждая образованная барышня могла написать стихотворение в альбом подруге. И вдруг – в Серебряном веке русской поэзии – появляется достаточно много женских имен, из которых сохранилось очень и очень немного.
Хотя… В 2000 году вышла антология «Сто одна поэтесса серебряного века». Сто одна! А вспомнить могут от силы троих – Цветаеву, Ахматову и Гиппиус. Почему?
Внятного ответа на этот вопрос до сих пор нет. Женщинам, писавшим стихи, приходилось пробиваться к признанию куда более мучительно, чем мужчинам (впрочем, в прозе было все то же самое). Но и позже, когда выросло новое поколение талантливых поэтов и поэтесс, женщин опять же можно пересчитать по пальцам. И лавры далеко не всегда доставались тем, кто был этого действительно достоин.
Я хочу рассказать о женщине с обычной судьбой, но наделенной даром Высокой Поэзии. О женщине, которую можно смело ставить в один ряд с Цветаевой и Ахматовой, потому что ее стихи, как и их, будут всегда. И еще потому, что почти каждое стихотворение этой женщины мгновенно западает в сердце и остается там.
Я говорю о Веронике Тушновой…

Она родилась в Казани 27 марта 1915 года в семье профессора медицины Михаила Тушнова и его жены, Александры, выпускницы Высших женских Бестужевских Курсов в Москве. В семье царил жесткий патриархальный уклад: слово отца было законом для всех и вопреки его воле ничего не могло произойти. Но…
Отец не одобрял «литературных фокусов», никогда бы не потерпел ничего подобного в своей семье. И все-таки Вероника с детства писала стихи, никому в этом не признаваясь. Наверное, это были обычные «правильные строки», но без них она не жила. А чуть позже так вспоминала свое детство:
 « ... перед глазами
Старинный пыльный пригород Казани,
Дом в три окошка, где отец мой рос,
А в окнах - шапки огненной герани
(В слободке не выращивали роз)».
Это  об Адмиралтейской слободе - одном из старинных уголков города.
«Не знаю, была ли она счастлива в жизни хотя бы час, - сказала, вспоминая о Тушновой, её близкая подруга Надежда Ивановна Катаева-Лыткина. - О Веронике нужно писать с позиции её сияющего света любви ко всему. Она из всего делала счастье…»
Как это понимать – ни минуты счастья в жизни, каждую минуту которой она превращала в счастье? Но в этом удивительном даре – исступленно любить жизнь во всех ее проявлениях и радоваться даже пустяку – вся Вероника Тушнова. Возможно, она предчувствовала, что недолго пробудет на этой земле.
До революции семья жила вполне благополучно, а затем мир рухнул. Первые детские воспоминания Вероники:
«… мама укрывается со мной в подвале от обстрела, а вокруг всё грохочет и горит. Гражданская война, тиф, кругом разруха и смерть, холод, на улице куда теплей, чем дома, голод, о корке хлеба – первая мечта. А далее весьма скромная жизнь на одну папину зарплату,  что нашего счастья отнюдь не губило.
 Я помню все мамины новые платья
 и я понимаю, как мало их было.
Я помню в рассохшемся старом буфете
 набор разношерстных тарелок и чашек,
 мне дороги вещи почтенные эти
и жизнь, не терпящая барских замашек».
Редкие люди способны безропотно переносить подобные тяготы. Не счесть воспоминаний о «невыносимых днях», «беспросветно-тяжелой работе», «адовых условиях жизни в перенаселенной коммуналке». Вероника воспринимала жизнь по-другому: 
«Она любила бегать босой по росе, лежать в траве на косогоре, усыпанном ромашками, следить за спешащими куда-то облаками и ловить в ладони лучики солнца. Деревья её «бессловесные братья», она слышит «как бьётся их сердце простое, как соки пульсируют в почках тугих». А цветы смотрят на неё «дружелюбно и кротко» и говорят с ней «голубыми, чуть слышными голосками», они так красивы и нежны, потому что «цветы – это стихи земли». И она здесь совсем не чужая, она с ними «одной крови» и потому всё слышит «как зяблик ссорится с женой» и видит «труд муравьёв, и птичьи новоселья, и любопытных белок беготню…».
Это её стихия и ее стихи.
«Люблю я всё, что плещется, струится,
рождается, меняется, растёт,
и старится,
и смерти не боится…
Не выношу безжизненных красот!»
Одаренная во всех отношениях, Вероника посещает курсы живописи, учится в школе с углубленным изучением иностранных языков и, конечно же, пишет стихи. То, что девочка невероятно талантлива, отмечали абсолютно все. Но по «совету» (читай – приказанию) отца Вероника поступила на медицинский факультет Казанского университета. Профессию врача отец считал единственным достойным занятием для человека.
Почему-то считается, что институт Вероника не закончила – ушла после четвертого курса. Но в автобиографии черным по белому написано:
«В 1936 году переехала в Ленинград, получила диплом врача, по специальности не работала…»
Не работала не потому, что «всецело отдалась литературному творчеству», а потому, что примерно в это самое время вышла замуж и родила дочь Наташу. Избранником Вероники (не исключено, что тоже «по совету» отца) стал известный врач Юрий Розинский. Но семейной жизни, как и литературному творчеству – в 1941 году Вероника все-таки поступила в Литературный институт – помешала война. Вероника эвакуировалась с маленькой дочерью и больной  матерью (отец к тому времени уже скончался) в Казань, ее муж ушел на фронт.
Неустроенный военный быт, ночные дежурства, «ни весточки о милом человеке»… Но Вероника Михайловна была не просто врачом, она душу вкладывала в каждого своего пациента, не думала о себе, обостренно ощущала чужую боль и… писала:
 «Он жить не будет.
Так сказал хирург.
Но нам нельзя не верить в чудеса,
и я отогреваю пальцы рук…
Минута… десять… двадцать…полчаса…»
Через какое-то время Вероника Михайловна с матерью и дочерью перебирается в Москву, но это мало что меняет в ее жизни: работа в госпитале, дежурства, полуголодный и холодный военный быт, полная неизвестность о судьбе мужа…
Именно в Москве она познакомилась и на всю жизнь подружилась с Надеждой Ивановной Катаевой-Лыткиной, которая была начинающим хирургом. Вероника была палатным ординатором, занималась гистологией и даже писала диссертацию на эту тему.
Надежда Ивановна вспоминала:
 «Вероника была потрясающе красива! Все мгновенно влюблялись в неё. В госпитале слыла главной утешительницей. Могла вдохнуть жизнь даже в безнадёжных больных. Бескорыстно помогала всем, чем могла. Мы даже по возможности старались освободить её от работы, потому что в ней очень нуждались раненые. Вероника просто жила человеческой судьбой. Из всего пережитого рождались стихи…
«Я за годы войны
побывала во всех городах,
потому что вот тот
из Тбилиси, а тот из Орла,
потому что у этого мать
в Бухаре умерла.
Кто-то пишет в Москву.
У кого-то в Армении дочь.
И чужую тоску
я баюкаю каждую ночь…»
 «Каждую минуту она что-то сочиняла. Часто её находили пишущей в какой-нибудь маленькой комнатушке. Привозили раненых, нужно было идти. Но, едва выпадало свободное время, она снова погружалась в свой поэтический мир. Тем не менее, позже, спустя годы, она долго не решалась выбрать дорогу в литературу как единственную».
Но жажда творчества была сильнее ее. Вопреки всем доводам рассудка, дальнейшая жизнь Вероники Тушновой оказалась неразрывно связанной с поэзией. И стихи ее – предельно искренни, лишены надуманности, красивости, лишнего пафоса – всего того, чем грешила почти вся послевоенная советская литература.
Порой стихи Тушновой больше похожи на дневниковые записи. Только из них становится известно, что муж не вернулся к ней с фронта – оставил семью. Но подрастала похожая на него дочь, и из-под пера поэтессы лились грустные строки, перемешанные с надеждой:
 «Ты придёшь, конечно, ты придёшь, в этот дом, где наш ребёнок вырос».
И самое, пожалуй, известное стихотворение Вероники тоже было написано в те годы:
Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придёшь совсем внезапно.
А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трёх человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
Трамвай, метро – не знаю, что там.
И вьюга заметет пути
На дальних подступах к воротам.
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счётчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно всё отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери».
Он вернулся, но совсем не так, как ей мечталось все эти годы. Просто пришел больным, почти умирающим человеком. Ни о какой любви и речи не было, но она не отреклась, приняла, выхаживала…
 «Здесь меня все осуждают, но я не могу иначе… Всё же он - отец моей дочери», - сказала она как-то Е. Ольшанской, одной из своих приятельниц.
Отец ее дочери поступка жены не оценил и снова ушел. На сей раз – окончательно. Конечно же, она переживала и… укоряла во всем себя:
«Я не люблю себя такой.
Не нравлюсь я себе, не нравлюсь.
Я потеряла свой покой,
С обидою никак не справлюсь…»
Несколько лет спустя Вероника Михайловна вторично вышла замуж – за физика Юрия Тимофеева. Но тут уже – глухая стена: ни стихов, ни воспоминаний, родственники не желают открывать семейные тайны – и это их святое право. Тем более, что и этот брак завершился разводом: союз с талантливой женщиной – тяжкое испытание для любого мужчины, исключений из этого правила почти не бывает.
Друзья были менее сдержаны.
«У Вероники — красота жгуче-южная, азиатская (скорее персидского, чем татарского типа)» (Лев Аннинский)
«Ошеломляюще красива» (Марк Соболь)
«Красивая, черноволосая женщина с печальными глазами (за характерную и непривычную среднерусскому глазу красоту ее называли смеясь «восточной красавицей»)»
«Вероника была потрясающе красива! Все мгновенно влюблялись в неё… О Веронике нужно писать с позиции её сияющего света любви ко всему.» (Надежда Ивановна Катаева-Лыткина)
«У моего стола присаживалась Вероника Тушнова. От нее заманчиво пахло хорошими духами, и как ожившая Галатея, она опускала скульптурные веки…» (Ивинская О.В. «Годы с Борисом Пастернаком: В плену времени»)
Но это – только фасад, а что за ним скрывалось, так и оставалось до последнего времени тайной за семью печатями. О Тушновой не сохранилось столько воспоминаний, сколько об Ахматовой и Цветаевой, она не стала классиком при жизни, памятником себе самой. У нее не было мужа – гениального поэта, расстрелянного большевиками, не было сына долгие годы проведшего в страшных сталинских лагерях только за свою фамилию. Она не эмигрировала из России и не возвращалась в нее, она не покончила с собой…
Она была просто очень красивой и очень талантливой женщиной с самой обычной судьбой. А в России не любят признавать «просто поэтов», предпочитают тех, над головами которых явственно виден мученический венец.
Ее не травили, как Пастернака или ту же Ахматову. Ее просто не замечали – или замечали со снисходительным сожалением. В 1945 издательство «Молодая гвардия» выпустило поэтический сборник Тушновой «Первая книга». Критика встретила ее гробовым молчанием. Немудрено, что второй сборник – «Пути-дороги» - появился лишь через десять лет, в 1954 году, и только под сильным нажимом друзей.
Вероника Тушнова вообще все это «десятилетие молчания» много и упорно работала: рецензентом в издательстве «Художественная Литература», очеркистом в газете, переводила с подстрочников Рабиндраната Тагора, причем великолепно делала это, поскольку была лириком, «по самой своей строчечной сути», как говорила она сама. Но приговор сборнику «Пути-дороги» был настолько же суров, насколько несправедлив: «Автор не приобрел своего творческого лица, не нашел своего голоса».
В переводе с эзоповского языка тогдашних литературных критиков это означало, что Тушнова вместо того, чтобы «петь про паровоз», тяготела к интимной, лирической поэзии. А такие «упадническо-салонные» настроения в советской литературе, мягко говоря, не поощрялись.
Тушнова окончательно отказалась от медицины, работала «в литературе». Но она была, как бы сейчас сказали, «нетусовочной» поэтессой, да и до «оттепели» шестидесятых годов оставалось еще несколько лет. Да и кого в нелегкие пятидесятые интересовали любовные переживания? Тем более, что их тогда у Вероники и не было: она по-прежнему заботилась о больной матери, одна растила дочь…
«Вокруг меня как будто бы ограда
чужих надежд, любви, чужого счастья…
Как странно - всё без моего участья.
Как странно - никому меня не надо
Как странно - я со всем живым в разлуке…»
Любовь пришла к ней тогда, когда она уже ее и не ждала. Писатель и поэт Александр Яшин, женатый, не слишком удачливый в личной жизни, переживавший яростные нападки – чтобы не сказать травлю – после публикации вполне невинного рассказа «Рычаги», о котором сейчас вообще мало кто знает. И Вероника привычно рванулась помогать: отогревать, поддерживать, согревать его «пасмурную душу», возвращать к жизни. О любви вначале и речи не было.
«Помнишь первую осень,
Когда ты ко мне постучал?
Обнимал мои плечи,
Гладил волосы мне
И… молчал.
Я боялась тебя,
Я к тебе привыкала с трудом…»
Немудрено: Яшин панически боялся огласки, боялся, что обо всем узнает жена, боялся осуждения окружающих. Не говоря о том, что характер у него был очень тяжелый. Когда ему и Веронике удавалось выкроить немного времени, они ездили в лес, бродили там целыми днями, ночевали в охотничьих сторожках. Но когда возвращались в Москву, Яшин просил свою возлюбленную выйти за две-три остановки. Не сам выходил – ее просил. И она – подчинялась. Как всегда и во всем…
«Ты лгать просил…
Как помнишь, и во лжи
Ни разу я тебе не отказала…»
Горше всего было то, что Яшин – поэт! – был патологически скуп на нежные слова. А без них Вероника задыхалась в полном смысле этого слова.
«Как тревожно, милый, как страшно, как боюсь твоей немоты…»
Оставались ее собственные стихи, в которых она говорила со своим любимым, ничего не тая. Выпущенная в 1958 году книга «Память сердца» была уже чисто лирической. И замечания критиков уже мало волновали Веронику Михайловну – ей достаточно было возможности выплеснуть свое взаимное, но все-таки не до конца разделенное чувство.
В 1961 году вышел сборник «Второе дыхание» - тоже любовная лирика. Запретить это было невозможно, не заметить – нельзя. Можно было только сделать вид, что это – не поэзия, а способ самовыражения, утоление тщеславия. Что ж, каждый, как правило, судит по себе…
«Любовь на свете есть!
Единственная - в счастье и в печали,
В болезни и здоровии - одна,
Такая же в конце, как и в начале,
Которой даже старость не страшна.
Не на песке построенное зданье,
Не выдумка досужая, она
Пожизненное первое свиданье,
Безветрие и гроз чередование!
Сто тысяч раз встающая волна!»
Но нет ничего тайного, что не стало бы явным, да и литературный круг, к которому они оба принадлежали, был слишком узок. Сохранить отношения в тайне не получилось. Друзья осуждали обоих, Тушновой в спину шипели «разлучница», в семье Яшина происходила самая настоящая трагедия. Разрыв был предопределен и неизбежен. Не забудем, дело происходило не в наше время, когда романы вспыхивают и гаснут, вызывая лишь вялый интерес у бульварных изданий.
Вот тогда-то и появились строки, которые до сих пор вызывают слезы:
«Знаешь ли ты, что такое горе?
Когда тугою петлею на горле…
Когда на сердце – глыбою в тонну,
Когда нельзя – ни слезы, ни стона…»
Но уже в последней книге «Сто часов счастья» поэтесса позволяет себе выплеснуть всю боль, все отчаяние, потому что знает:
«Только жизнь у меня – короткая,
Только твердо и горько верю:
Не любил ты свою находку,
Полюбишь – потерю».
Напророчила… Именно так все и произошло, только еще страшнее и трагичнее. Свою последнюю книгу Вероника писала, будучи уже тяжело и безнадежно больной. Писала дома, чаще – в сменяющих друг друга больницах. И в редких перерывах, когда отпускала боль и не отупляли лекарства, описала все горести и радости настоящей Любви, поднимаясь в этих описаниях до почти недосягаемых высот:
«Сто часов счастья…
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле,
по искре, по блёстке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и берёзки…
…Ворожила над ним, колдовала…
Случалось, бывало,
что из горького горя
я счастье своё добывала…»
Однажды Яшин навестил ее в больнице. Случилось так, что этот визит совпал с приходом поэта Марка Соболя, давно дружившего с Вероникой. Он до конца своих дней не смог забыть картину этого свидания, так она его потрясла:
«Я, придя к ней в палату, постарался её развеселить. Она возмутилась: не надо! Ей давали злые антибиотики, стягивающие губы, ей было больно улыбаться. Выглядела она предельно худо. Неузнаваемо. А потом пришёл – он! Вероника скомандовала нам отвернуться к стене, пока она оденется. Вскоре тихо окликнула: «Мальчики…» Я обернулся – и обомлел. Перед нами стояла красавица! Не побоюсь этого слова, ибо сказано точно. Улыбающаяся, с пылающими щеками, никаких хворей вовеки не знавшая молодая красавица. И тут я с особой силой ощутил, что всё, написанное ею, - правда. Абсолютная и неопровержимая правда. Наверное, именно это называется поэзией…»
Больше она никогда не увидела своего любимого. Запретила пускать его к ней, хотела, чтобы запомнил ее живой красавицей, какой она была во время их такой короткой и такой горькой любви. И уже на пороге Вечности попросила - впервые:
«Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю,—
всё равно напиши, прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперед на тысячу лет.
Не на будущее,
так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!»
Умерла Вероника Тушнова 7 июля 1965 года. Ей едва исполнилось 50 лет.
«Неразрешимого не разрешить, неисцелимого не исцелить...». А исцелиться от своей любви, судя по ее стихам, Вероника Тушнова не могла. Могла только умереть.
Ее смерть по-настоящему потрясла Александра Яшина, который, как и большинство мужчин, старался не думать о плохом, уговаривал себя, что все обойдется. Не обошлось.
«Думалось, всё навечно,
Как воздух, вода, свет:
Веры её беспечной,
Силы её сердечной
Хватит на сотню лет.
С горем не в силах справится,
В голос реву,
Зову…»
Мало кто знает, что стихотворение Булата Окуджавы «Эта женщина в окне…» было посвящено Веронике Тушновой и ее горькой и прекрасной любви.
«Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги - та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит.

Эта женщина в окне в платье розового цвета
утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,
потому что перед ней две дороги - та и эта,
та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.

Хоть разбейся, хоть умри - не найти верней ответа,
и куда бы наши страсти нас с тобой не завели,
неизменно впереди две дороги - та и эта,
без которых невозможно, как без неба и земли».
 
Именно Александр Яшин дал рекомендацию в Союз писателей Булату Окуджаве. О судьбы, судьбы человеческие, кто вас выдумывает?
У людей творческих, как правило, если не трагическая, то несчастная судьба. И любовь - либо не разделенная, либо преодолевающая неимоверные трудности. Было бы иначе – не было бы, наверное, творчества.
Александр Яшин пережил Веронику на три года в холодной тоске и… физических мучениях. Диагноз, поставленный ему врачами за год до смерти звучал, точно эхо: «Рак».
Все совсем не как в сказке: они жили недолго, несчастливо и умерли от одной и той же болезни после того, как расстались. Вероника не желала своему любимому такой судьбы. Она просила другого:
«Я прощаюсь с тобой у последней черты.
 С настоящей любовью, может, встретишься ты.
Пусть иная, родная, та, с которою - рай,
все равно заклинаю: вспоминай! вспоминай!
Вспоминай меня, если хрустнет утренний лед,
если вдруг в поднебесье прогремит самолет,
если вихрь закурчавит душных туч пелену,
если пес заскучает, заскулит на луну,
если рыжие стаи закружит листопад,
если за полночь ставни застучат невпопад,
если утром белесым закричат петухи,
вспоминай мои слезы, губы, руки, стихи...
Позабыть не старайся, прочь из сердца гоня,
не старайся, не майся –
слишком много меня!»
Вероника Тушнова похоронена в Москве на Ваганьковском кладбище.
И об этом – мало кому известно. Россия слишком богата талантами и может позволить себе роскошь большинство из них – забывать.
Грустный парадокс заключается в том, что очень многие стихи Вероники Тушновой стали песнями – любимыми, сверхпопулярными. Но знают не автора слов, а тех, кто их исполняет, причем «подгоняет» под себя, безжалостно корежа первоисточник.
Мертвые ведь возражать не будут…

Портрет кисти Александра Рыбака.