Опыты бессердечия

Она не снимает трубку, лень читать “Cosmopolitan” , говорить о салатах в чате, пятнышко новой любви расползается заревом, скучно в недрах call-центра, вся ты прекрасна, любимая, что там еще вам, нате, здесь ведется запись, сейчас закончится лента. Если ты несешь свет, он озаряет всё, если ты несешь мрак, он поглощает так же, на границе между Иерусалимом и Афинами черная соль ее, мораль без басни для каждой вечерней стражи. Она не снимает трубку, наверное просто спит, а в трубку просят продлить срок хранения, вынуть гвоздь из айфона, приходит начальник отдела, за ним левит, к окну наклоняется древа познания крона, нет, древо познания сухо, известно ведь нам давно, вся ты прекрасна, любимая, до последней клятвенной точки, но что с этим делать, непонятно же все равно, и древо роняет на каменный пол листочки. Приходит начальник департамента, просить накрыть на стол, вынимает букет и кролика из-под газового покрова, она говорит соседкам: «Король наш гол, и шить для него, и пальцы себе исколоть я кажется не готова». Чье это сердце здесь лежит на столе, нет души в твоих бланманже – говорит начальник с опаской, холод окутал нас, кто-то там починил реле, нет ли еще колбасы, ну такой вот, швабской? Она не снимает трубку – начнут проводить опрос, как часто вы на завтрак дарите кошек ближним, иногда какой-нибудь респондент понимает, что перерос, но с таким пониманием некуда, только лишним. Здесь провал сильнее наших сил, закрываться должен опять, кто-то туда провалится по недомыслию, сгинет, она снимает трубку и тщится себя понять, и сердце в руках, как соленая губка, стынет.

Береги дыхание для бубна и барабана, зеленый серп поднимается над Босфором, печет куличики белокурая донна Анна, каменный гость купил билет, он на первом скором. Порезала палец ножом для колки льда, приложила лёд к углубляющемуся порезу, когда он приедет, нужно ответить «да», для сохранения трех единств обесценить пьесу. Когда он приедет, нужно ответить «нет», и для слуги соломы швырнуть в прихожей, ну что ты сделаешь, если нас нет, мой свет, и кто-то обертками шелестит за четвертой ложей. Когда он приедет. нужно ответить “maybe, but not for sure”, и всё это по-испански, артикуляцию дожимая, ну что ты сделаешь – эти смыслы в тебя крошу, любовь обездвижена смыслом в начале мая. Ну что ты сделаешь, глупая, это не винегрет, по-человечески всех нас немного жалко, если подумать, их тоже, конечно, нет, мяч утонул и сидит на ветвях русалка. А над Босфором развевается серпантин, не то что крестик, хотя бы эмалевый, но в петлице, ну как ты можешь верить словам и сидеть один в этом купе на сорок восьмой странице.

У меня был словарь Брокгауза и Эфрона тысяча восемьсот девяносто пятого года, глиняные таблички (всё не списать на нервы), смешной человек не спит никогда, Негода играет сестру совиной сестры Минервы. Отец построил музей, его населил толпою, и снится ей сон в планетарном масштабе ровном, осторожный Сереженька, словно чего-то стою, нерастраченным почерком, верным и полукровным – и не верьте себе, самих себя предадите прежде рассвета, всё здесь окутано мглой и расцвечено петушиным, выбираешь самый прожаренный окорок – нет, у меня диета, и идешь на встречу новым большим машинам. Осторожный Сереженька купит покрышки для «Мерседеса», распечатает новую книгу Прилепина или «Травник», Господь Саваоф выносит тебя из леса, и у кромки берет под расписку седой исправник. И куда тебе здесь – все дороги равно закрыты, Мариинская впадина жаром пышет по четвергам, едят твою плоть бессонные прозелиты и думают: «Этот кусок никому не дам». Смешной человек никогда не спит, «Кулинария для самых морозостойких», растение жизни вырастишь, стоит ли корчевать, отец построил музей, ты не стоишь моей набойки, давай переставим мебель, ногами на юг кровать, Всякий сверчок знает свой угол, и с этим совсем не споря, выращивать фикусы, верить в график прошедшего дня, так было в Крыму, ад небесный под пенкою моря, во рту своем ложкой серебряной магний маня.

Никого нам теперь не жаль – ваши пальцы пахнут левкоем, смотритесь в зеркальце ныне музейного Сарданапала, я буду хитрить и актуальных поэтов читать запоем, а потом закрою флакон и подумаю – слишком мало. Пусть кто-нибудь напишет что-нибудь об этом печальном звере, у которого даже кровь была недостаточно алой, он думал: «Я плохо верую, не получу по вере, а вдруг получу, но по вере какой-то малой». В этом лесу шерсть свалялась и стала похожа на паклю, если поэзия больше жизни, я вырос достойным трупом, можно кому-то завидовать, даже, наверно, Траклю, питаться кореньями, вечером – постным супом». Добрый мой батюшка святцы повесил на стену, сверялся с календарем, когда выносить рассаду, поставили здесь меня, и куда же себя я дену, коршун-ангелолов пробирается к нам по саду. Не знает сердешный, что некого здесь ловить, на миру и кровь не так красна, и обиды проще, сестра-лисица мне говорит: «Осторожно, Мить, мы слишком долго не тонем в небесной толще, откроется прорубь и примет нас в теплый мёд, будем барахтаться и мурлыкать напевы Хаксли, конечно никто другой сюда не придет, и спелый плод свалился в пустые ясли». Моя сестрица-лиса (филологический факультет, увлечение астрономией и дисфункция лобной доли) утверждает, что вне ее достоверности нужной нет, ни покоя, ни представления нет, ни воли. Никого нам теперь не жаль – ваши пальцы пахнут хокку о том, что осень настала и нужно листать гречиху, я себя обреку на прочтение, так вот и обреку, украинская ночь тиха, прислоняйся к лиху.