Жила-была Москва

Жила-была Москва. Шумела, веселилась, плакала, а внутри неё, в самой серединушке - Кремль сидел. Алмазный, красный, сахарный. Любила его Москва, ох, и любила, и холила, и ругала на чем свет стоит. Своё ругала, родное, кровное, не жалко.
Шли на Москву обозы боярские со всякой снедью и всячиной. Громыхали, волоклись к ней армии иноземные: когда не солоно хлебавши,  а бывало что и «милости просим!  Как так?  Что ж вы уже уходите? Ну, и слава Богу!»
И опять сиял над Москвой звон кремлёвский, малиновый, сверкали  кресты золотые, светились  по ночам звёзды-яхонты червчатые.
Хорош Кремль московский, ой, хорош-то как! Понизу река-Москва течёт, молочная да сметанная, с берегами кисельными, а на самом верху Иван великий, белокаменный, в шапке золотой кругом себя церквами-храмами колосится. И дивятся-любуются князья да цари московские с порога Архангельского собора на этакую красоту: и  Калита Иван, и Красный Иван, и Василий Темный, и Великий Третий Васильевич, и Четвертый Грозный, и Донской Дмитрий, и другие, другие, другие многие рядом с ними …
И восходят они в Палату Грановитую, и через Святые сени во Владимирский зал. И всё-то им  любо теперь, всё им дорого, и вот пекутся они обо всём, и за всё страдают, и прощения у всего просят, и молятся о каждом… И так – вечно.
А люду всякого по Кремлю – видимо-невидимо: что на Соборной площади, что на Ивановской, что на Сенатской, что на Дворцовой, что на Троицкой… Трепещет народ от красоты несказанной, ломает шапки пред собором Успенским, кланяется Благовещенскому, Палатам патриаршим, на церковь Ризположенскую крестится. От темна до темна текут ручьи людские в Боровицкие ворота, а из Спасских – вытекают. А навстречу им  другие – в обратную сторону. И маленький капрал в круглой черной фетровой шляпе с трехцветной кокардой всё бежит, всё бежит к Тайницкой башне, всё прячется от глаз людских. И опять некуда ему деваться…
А в фонде Алмазном  древний подвальный холод сторожит сокровища невиданные. Сверкают  отовсюду великие россыпи алмазные, изумрудные, рубиновые да сапфировые. Дремлют огромные самородки златые  да платиновые. Несметные драгоценности, каких ни одна красавица ни в одном столетии не имела и не носила, на полках бархатных  томятся. А возле регалий императорских глядит Грибоедов на всех приходящих,  глядит на них, глядит, дивного покаянного шахского алмаза в упор не замечает…
И тут же, рядом, в Оружейной палате– доспехи чудесные, оружие бесценное, честь и гордость Кремля и Москвы, и всей Руси великой…
И жила-была Москва. И живет поныне. И будет жить, будет - пока алмазный, красный, сахарный Кремль дышит в ней колокольным звоном, а с тверди небесной взирают на него тёплые живые материнские глаза. Те самые - что над входом в Успенский собор…