Легенда о рыбаке, дочери его Виоле и янтарном юнош

Там, где туман коварный наползал
В закате северном на мшистые брега,
Как будто сетью обволакивал врага,
Мне океан легенду рассказал.

Давным-давно, когда наш мир был молод,
И лик земли покрытым был дубравами,
И океаны не были отравлены,
И небосвод дымами не исколот,
Жил-был рыбак с сынами бравыми
И с дочкой юною по имени Виола.

На берегу, изрезанном фиордами,
У устья вечно шепчущей реки,
Где волны, как голодные щенки,
К груди земли слепыми никли ордами,
Лежали в ряд, как иглы, челноки
Носами в небо вечно гордыми.

Чуть дале дом стоял на чёрных сваях.
На диво крепок, хоть на вид и стар.
И чувствовалось, что уж лет до ста
Он простоял, хоть часто буря злая
Пыталась с морем до него достать...
Да не кусает пес, что громко лает.

Cтарик рыбак с сынами-близнецами
И с дочкою Виолой в доме жил.
Вязали лесы из воловьих жил,
Крючки сажали, кованые кузнецами.
Трудом друг друга каждый дорожил:
Так повелось из века рыбаками.

Виола печь топила рано на рассвете,
Доила поутру в хлеву корову.
Улыбкою встречал в краю суровом
Дочь рыбака морской веселый ветер
И океан в морщинах седобровый,
Что для нее швырял янтарь на сети.

Янтарь горел в заре на нежной шее
И на запястьях загорелых рук.
И колыхался плавно на ветру
Янтарь у мочек маленьких ушей.
Не знали девы юные вокруг
Иных в краю унылом украшений.

И вот в туманах детство где-то сгинуло,
Забыты игры девичьи... И пусть!
Но в сердце, как змея, вползает грусть.
Уже семнадцать лет Виоле минуло.    
Един на этом перевале путь:
Иль милого мы ждем, иль ищем милую.
               
Но избегали край унылый, дикий,
Хоть было вволю красного зверья,
И белокрылый бриг, и ладная ладья,
И витязь гордый, и свирепый викинг.
И миновал бы, может быть, и я,
Коль не позвали б к тайне чаек крики.

Итак, Виола прятала кручину
То в смехе звонком, то в печальной песне.
Ведь ничего на свете нет чудесней,
Чем песня у свечи иль у лучины.
Особенно, в пустынном, диком месте,
Когда слеза сползает беспричинно.
 
И вот однажды день пришел погожий.
Такие дни так редко выпадали...
Челнок рыбацкий шел в морские дали,
На альбатроса в синеве похожий.
Какой рыбак, коль сети залатали,
Поход за рыбой на потом отложит!?

Плыл в челноке старик белоголовый,
Рукою грубой крепко руль держа,
Хмелел от счастья в резких виражах
И ждал от моря крупного улова. 
И клювами, как тысячами жал,
Впивались чайки в грудь волны суровой.

Он бросил сеть, как жребий, в плавны волны,
По ветру парус, хлопнув, зазвенел,
И челн помчался, будто по струне...
Но сеть пуста, хотя и парус полный.
К одним удача скачет на коне,
К другим ползет змеею степью голой.

Старик второй раз сеть свою забросил
С размаху возле пенистой кормы.
Опять пуста вернулась сеть из тьмы:
Лишь трав морских зеленые волосья,
Да три конька морских в тисках тюрьмы
Застыли, как старик, в немом вопросе.

И в третий раз он сеть свою бросает,
И тянет вновь, терпение теряя.
В который раз подумал: «Может, зря я
Бужу от сна морских чудовищ стаи?»
Поверья той поры нам отворяют
Ворота ржавые в века, что в прошлом тают.

В века прошедшие в лесах гуляла нечисть,
В воде водились чудища с хвостами.
И коль порой ночною шел местами
Глухими одинокий человече,
Он грудь крестил дрожащими перстами...
Броня крепка, да  давит страх на плечи.
               
И лес ночной, и мрачные глубины
Пугали воинов и моряков храбрейших
И, пробивая в мужестве их бреши,
Им добавляли в бороды седины...
Да я и сам, признаться, делом грешным,
Ночь предпочту за книгой у камина.

Мы отвлеклись... Но что ж отец Виолы?
Удача! Стал тяжелым его невод!
Вдруг замер ветер, стало темным небо,
И в мареве растаял берег голый,
Как будто никогда и не был.
И горы скрылись, и пропали долы. 

Распутав сеть дрожащими руками,
Улов очистил наш старик от тины.
И вот пред ним печальная картина:
Янтарный юноша холодный, будто камень,
Сияет желтизною нестерпимой.
Но мертв, увы... С недвижными устами.

Но ветер вдруг задул что было силы,
И волны снова на дыбы вставали.
Старик угрюмо вышел из печали
И сгорбился у мокрого кормила.
И чайки жалобно над парусом кричали,
И море в синем мареве штормило.

И царь морской браду рвал от обиды,
Нахмурив в ярости из водорослей брови.
Кто ж просто так позволит из сокровищ
Без спросу взять, на что имел он виды.
И губы синие кусал старик до крови...
Тот день напомнил гибель Атлантиды.

О сумерки ! Проход в миры иные,
Тысячелетий хитрое сплетенье.
Умерших предков и богов забытых тени
Нас навещают в сумерки глухие.
И в мириадах брызг, и в белой пене
Их голоса звучат назло стихиям. 

Вдруг тысячами солнц зажглись вулканы,
И в трещины проваливались горы,
Меж сушей и водою шли раздоры.
И зверь бежал, зализывая раны,
И молнии врывались в коридоры
Меж тучами. И дождь лил беспрестанно.

И все ж стихий наутро стихла битва,
И царь морской уж почивал на дне,
Скрипя зубами, как в кошмарном сне.
Рассвет пришел, разрезав, будто бритва,
Слиянье моря с небом. В глубине
Шторм без отходной успокоился молитвы.
               
Но что старик?  Ужель его пучина
Во время бури поглотила как блесну?
Или на дне морском заснул?
Но жив на удивление... Причина
Мне не ясна. Здесь мудрецам блеснуть
Своим умом есть случай для почина.

Я знаю лишь одно: его мертвее
Во время бури не было на море.
Душа из плоти, будто соло в хоре,
Взметнулась вверх... А плоть его, немея, 
В челне покоилась в немом укоре,
Судьбе своей противиться не смея.
 
Как часто к нам судьба не благосклонна!
Фортуна в золотой своей коляске
К одним добра, других обходит лаской,
А третьих - в пропасть вдруг толкнет со склона,
Прикрыв лицо холодной смерти маской
И усмехаясь из-под капюшона.   

Но лишь на суше да на море смерть всевластна.
И хорошо, что  в грешном нашем мире
Есть сонмы сил, носящихся в эфире
И опекающих нас, грешных, ежечасно.
И коль часов твоих застыли гири,
Твой путь  делам твоим пройдет согласно.      

Иль светочем помчишься по Вселенной,
Разведчиком миров иных во мгле,
Иль демоном, привязанным к Земле,
Останешься душой непросветленной .
Творивший зло - останется во зле!
Сей истины зерно в веках нетленно.

Никто не избежит суда Господня:
Ни царь, ни раб, ни добрый, ни злодей.
Уж сколько через суд Его людей
Прошли вчера, предстали уж сегодня.
И праведник пройдет, и лицедей,
И я предстану, грешник, не угодник.
   
Так наш старик предстал перед очами
Всевышнего, колени преклонив,
Истерзан бурею, в лохмотьях, сив.
За ним апостол Петр, гремя ключами
От райских врат, стоял на фоне нив
И кущ зеленых за широкими плечами.
 
И молвил Бог: «Рыбак, тебя я  знаю.
Мне путь известен твой с рожденья:
И жизнь в борьбе, и вечное движенье,
И бедность вечная - твоя судьбина злая.
Победы радость, горечь пораженья...
И сын мой нищ и бос бродил средь зла и лая.»   
               
И милостива Господа десница,
Была к рабу, стоявшему пред ним
И вспоминавшему прошедшие все дни
И тяжкий труд, и дорогие лица.
Сказал Господь: «Да будешь ты храним!
И жизнь твоя пусть вечно будет длиться!»
 
Старик, смиренно преклонив колени,
Промолвил со слезой во взоре:
«Спасибо, наш Спаситель, что ты в горе 
Не бросишь нас, погрязших в зле и лени.
Негоже  мне, рабу, с тобой быть в споре...
Но все ж я полон горестных сомнений.

Согласен, есть соблазны в жизни вечной.
Жить не спеша - приятное занятье,
Забыв заботы о еде и смене платья;
Без риска брать за глотку шанс конечный.
В борьбе спокойным быть, забыв проклятья
И наблюдая смерть врагов беспечно.    

Но все ж, Господь, я предпочту другое
На карте твоей мудрой направленье.
Уверен, дашь свое благоволенье
Ты старому печальному изгою      
На краткое в дому его явленье.
Коль ты согласен, буду век твоим слугою».
 
«Ну что ж, старик, -  сказал Господь в печали. -
Коль просишь ты, пойду тебе навстречу.
Но не желая зла тебе, замечу,
Что на оставленном тобой причале, 
Когда закат окрасит мрачный вечер, 
Ты встретишь сердце холоднее стали.

Надежд обманутых тебя окружат стаи,
И в сердце вдруг вонзится лжи клинок.
Двуличья путы обовьются вокруг ног...
И сердце горечью наполнится до края.
Но поздно ! Позади миров порог.
И в ад нельзя, и далеко  до рая.      

Душа твоя - путь потерявший к дому кречет,
Хранящий взятый на себя обет молчанья,
Скорбя от безутешного отчаянья,
Обречена бродить в туманный тихий вечер            
По дюнам и волнам до века окончанья.
Печален путь твой будет, человече.”

Умолк Господь. Старик потупил очи
Да призадумался... Затем махнул рукой:
“Всё ж не по нраву мне бессмертный здесь покой,
Хотя, Господь, ты бед мне напророчил.
С тоскою глядя на морской прибой,
Меня Виола да сыны ждут очень».

«Что ж, - молвил Бог. - Судить тебя не вправе.
Всяк волен выбрать по себе мой божий дар.
Испей из чаши чудодейственный нектар,
Лети на Землю да броди по ней на здравье».
Рыбак пьёт зелье, испускающее пар,
И растворяется на райской переправе. 
 
Стремглав летит душа с небес на Землю,
И над волнами чайкой мечется душа.
А разъярённый океан, челнок круша,
Нёс к берегу его, где разуму не внемля,
Ждала Виола, на ветру едва дыша,
Средь брызг солёных и осколков кремня.

Вот найден чёлн. Душа втекает в тело.
Румянец слабый появился на щеках.
Воскрес старик на днище челнока,
И, взяв кормило в руки, принялся за дело,
Как будто не было визита рыбака
На небеса да и беседы с Богом смелой.
               
Корму подставив яростному ветру,
Остатки паруса с трудом на мачту вздёрнув,
Назло и вопреки стихающему шторму
Он шаг за шагом, час за часом, метр за метром
Плыл к берегу навстречу зову горна,
Что в темноту летел со скал с маячным светом.   
 
И вот удар, и скрежет дна о рифы.
Чёлн - вдребезги,  старик - в кипящей пене.
И уж с небес он слышит ангельское пенье,
И уж летят, поживу чуя, грифы
К прибою бурному и ждут,  храня терпенье
И на скалах застыв, как мрачные калифы. 

Господь всесилен. Брег песчаный смело
Рукой незримой к старику придвинув,
Взвалил его крутой волне на спину.
А та, играя и резвясь, его умело         
И бережно внесла на брег пустынный,
Где дом его стоял на сваях белый.

Их край унылый солнцем озарился.
На брег зари зрит лучезарный лик,
А на песчаном берегу лежал старик,
Да лёгкий бриз над брегом суетился...
В янтарном свете утренней зари
Наш юноша в объятьях с солнцем слился. 

Блеск нестерпимый с пляжа вдруг ударил
В окно избы, где поселилось горе;
Где спали все, уставши ждать, что море
Вернёт отца их, наигравшись им в угаре
Хмельных страстей и с ураганом споря.
Никто не верил, что домой вернётся старец.    

Виола с братьями распахивает двери,
Летит по пляжу, даже ветер обгоняя,
Надежду робкую в душе всё ж сохраняя,
Что жив отец... И вот, глазам своим не веря,
Она предстала пред телами. Грифов стая         
Со скал слетела, недовольная потерей.

От юноши янтарного не может отвести
Виола глаз своих прекрасных синих.
Не видела она прекрасней лика линий
В краю родном, где начала цвести.
Забыт отец средь водорослей в глине...
Лишь сыновья берутся в дом его нести.    
               
Виола с братьями унять не могут дрожи.
В слезах сидят, не смея слова проронить.
Ждут, что вот-вот судьбы прервётся нить
Отца их, что в беспамятстве на ложе
Меж смерти сумраком и жизнью просит пить...
Так пламя свечки воск упрямый гложет.
 
Старик пришёл в себя лишь на закате.
Ужасен вид его, растерянность во взоре.
Понять не может, отчего же море
Вдруг жизнь оставило ему, когда в захвате
Он смерти был, и волны, как собаки в своре,
Чёлн рвали средь Нептуновых проклятий.   

Смерть отступила, хоть упорно билась...
Что значит смерть пред нами, коль Спаситель,
Как смерти или жизни не просите,
Лишь сам решает, чтоб желанье сбылось.
Он сам просеет души в своём сите,
Держа в уме, что будет, есть и  было.

Жив, жив отец! Как рады его дети!
Припав к груди его Виола как рыдает..!
Не ведает ещё, природы дщерь младая,
Что сердце уж её в любовной клети,
Как птица, бьётся, чувствам лишь внимая.
А разум где ж? Увы, попался в сети.

И нет конца распросам да объятьям,
Рассказам старика о злоключеньях.
Но вот дочь тихо молвит в заключенье:
“Скажи, отец, ты мне и моим братьям:
Кто тот, что был с тобою в приключеньи?
И почему он мёртв? И в странном платье?”

Старик всё рассказал им без утаек:
Про то, как невод вытащил из волн он,
Про то, как царь морской был гнева полон;
Про то, как крики разносились чаек,
И океан был яростен да солон...
Но дальше - темнота, и память тает.

Он помнил, как в челне своём очнулся,
Как ураган остатки паруса трепал,
И дождь, как плетью, по лицу хлестал;
Как над кормилом он без сил согнулся,
Чтоб чёлн к волне кормою стал
И носом к берегу родному повернулся.

“Пусть нынче я вернулся без улова,
Но жив я. Грех судьбу клеймить.
А юношу в подарок ты прими, -
Старик-рыбак сказал седоголовый.
- Хоть на куски его ты разними,
Он будет тих да глух, не вымолвит ни слова.”   

С поклоном дочь подарок принимает,
Да с братьями к сараю волокут.
Находят там в углу глухой закут
Да и на сено тело опускают.
Хоть мёртв янтарь, но линии влекут.
И как во тьме он желтизной сияет!

И потянулись тихо дни за днями.
Рыбак чуть свет уходит на челне
По тихой, едва вспененной волне,
На каждодневную рыбалку с сыновьями.
Виола же с тоской наедине
После хлопот глядит в окно часами.

И чем же девичья душа полна,
Когда томится думой непонятною?
Когда в головке бродит мысль невнятная?
То вдруг накатит, то отступит, как волна.
Любовь, конечно же - история занятная...
То ль в свет, то ли в пожар погружена.

Как ночь придёт, крадётся дщерь к сараю
Под бледным ликом благостной луны.
Лишь тихий шёпот плещущей волны
Да тень скалы, что к звёздам пик вздымает,
Как всем влюблённым с самой старины,
Ей в тайне её робкой помогают.

И над янтарным мёртвым, хладным телом,
В истоме сладкой наклонившись, чуть дыша,
Как сон мой призрачный, безумно хороша,
Она проводит ночь в порыве смелом.
А на рассвете в дом бежит, спеша,
И к завтраку встаёт белее мела.   

Дни тают, будто снег. Виола с ними тает.
Рассеян взгляд, всё валится из рук.
Нейдёт из сердца девы милый друг.
То оживить его она весь день мечтает,
Не в силах выдержать любовных мук,
А то разбить его - к ней мысль приходит злая.
 
То запоёт любовь, то стонет от удушья,
От обожания до ненависти - шаг.
А между сеном и соломою ишак
Стоит недвижно и зовётся “равнодушьем”.
И как здесь не попасть впросак,
На перепутье чувств попавшим душам?!

Увы, нам проходить дано пороги   
На бурных реках чувства вновь и вновь.
Мы разбиваем лоб и сердце в кровь,
Хоть и в любви есть опыт предков многих.
Они в любовный сваливались ров,
В прах сердце разбивая и ломая ноги.    
   
Но раз в тумане на границе дня и ночи
Виола заблудилась между скал.
Напрасно взор её блуждающий искал
Тропу до дома среди сонма прочих
Тропинок. Сверху месяца оскал
То прятался, то появлялся в белых клочьях.    

Так шла она какой-то узкой тропкой
Куда глаза глядят, сама ещё не зная,
Что ждёт её в конце судьбина злая.
Задумчив лик, полна надежды робкой,
Что дом найдёт свой у прибоя края
С качающейся у причала лодкой.         

Шла долго, коротко ль блуждала в белом дева
В туманном сумраке ущелий и хребтов.
Как долго шла, сказать вам не готов,
Но знаю, что там не было ни древа,
Ни речки шёпота, ни огонька костров...
Ах, как она отца боялась гнева!

Вдруг чует долгожданный запах дыма,
Бежит стремглав по узенькой тропе,
От радости чуть песню не запев.
Но опасаясь, что в тумане может мимо
Пройти, во тьме жилища не узрев,
Всё ж ловит запах, что ведёт незримо.   

Туман из белого становится жемчужным,
Переливается мерцающий туман.
Всяк путник, кто в него не зван,
То место обойдёт путём окружным.
И витязь гордый, и военный караван -
С оглядкой всяк пойдёт маршрутом южным.

Виола ж по тропе брела на север.
Густел туман... Вдруг перед ней гора.
Недалеко уж до багряного утра.
Идёт с мечтой о хлебе да согреве.
Уж к дому вроде подойти давно пора.
Глаза слипаются, невмочь идти уж деве.

Тропа внезапно подвела её к пещере,
Два идола пещеру сторожат.
Виола, от волнения дрожа,
Подходит к ним. Никто рыбацкой дщери
Не ждёт здесь. Только вороны кружат,
Да на шесте лишь череп зубы щерит.

Шёл из пещеры дым да запах серы,
Да заунывный колдовской напев.
И отблески костра средь редких древ
В тумане танцевали красно-сером.
Так мечется гривастый красный лев,
Когда добычу рвёт в траве усердно.

К пещере дева трепетно подходит,
Хоть в сердце затаился хладный страх.
Ей знать бы - нет тепла в чужих кострах,
Как нет веселия в чужом ей хороводе.
Нога ступает девы в серый прах,
Взор застывает на копчёном своде.      

В глуби пещеры возле жаркого камина
Сидел да песню пел седой шаман.
Дым травный уплывал в густой туман,
Что отражал огонь цвета кармина.
То ль спит Виола, то ль сошла с ума,
Бредёт к шаману с неподвижной миной.
   
Шаман, свой бубен над огнём держа,
Да позвонками зверя на верёвке
Треща, бросал в огонь коренья ловко.
Огонь метался желтогривый и, дрожа,
Бил в бубен золотой своей подковкой.
К нему шла дева, как по лезвию ножа.

Вот дева у костра. Шаман взор поднял.
Буравит взгляд до глубины души.
Молчит шаман. Куда ему спешить?
Он душ разлучник и сердец он сводня..
В своей пещере у огня в глуши
Он во вчера зрит, в завтра и в сегодня.

Морщинист лик его, темна на лике кожа 
От времени да копоти костра.
Коса седая, как копьё, остра;
Глаза черны, любого в гроб уложат,
Хламида старая, как летний луг, пестра.
А рядом дикий волк кость чью-то гложет.

“Что надобно тебе, прекрасна дева,
В забытом богом логове моём ?”-
Шаман спросил, так глянув на неё,
Что чуть не пала наземь дочка Евы,
Полна предчувствий страшных до краёв,
Бежать готовая в туман из мрачна зева.

Но нет. Любовь сильнее всё ж испуга.
Стоит она, не смея глаз отвесть
От колдуна, что ей благую весть
Обязан принести про мила друга. 
Как стал янтарным он? Иль чья-то злая месть
Сковала янтарём его, иль вьюга?

“Скажи, шаман, уж коль мы встретились с тобою,
Кто юноша янтарный милый мой,
Что с моря мой отец привёз домой?
Нельзя ль мне оживить его любовью?
За то, чтоб мой любимый был живой.
Я всё отдам! Готова клясться кровью!”

“Ну что ж, - сказал шаман с усмешкой. -
Я расскажу тебе, Виола, не тая,
О днях далёких и затопленных краях.
Там человек в руках судьбы был пешкой,
Что жертвовали боги в их боях.
На острове народ жил жизнью грешной.

И жили там все в роскоши да в лени,
Всё реже к небесам свой обращая взгляд.
Рабы трудились на возделанных полях.
Забыл народ, что плоть подвластна тленью.   
Не знала горя та далёкая земля 
Во времена ушедших поколений.

Богам посмели бросить дерзкий вызов!
Вселился в них гордыни мерзкий бес!
Забыв о гневе яростных небес,
Расслабились в струях морского бриза.
И торговали совестью на вес,
Да и в разврате уж дошли до низа.

И ночь пришла...  И небеса разверзлись.
И грянул гром. И молний ярких сонм
Ударил по стране, ушедшей в сон.
И статуи богов с крыш храмов сверзлись;
И лава из вулканов, под уклон
Катясь, сжигала города за дерзость.
   
В богатых портах воды закипали,
И корабли о скалы шторм крушил;
Казалось людям - мир их нерушим,
Да боги по-другому посчитали.
Всё - суета сует, кроме души
Да мудрости веков, что предки знали.

И солнце над их миром не всходило.
Лишь пепел вулканический из мглы
Летел, кружась, на чёрные скалы.
А море к берегам валы катило
Да омывало пляжи от золы.
Страну в агонии предсмертной било.   

На день седьмой вдруг на дыбы восстало
На горизонте море вдалеке.
От моря вспять теченье шло в  реке...
Ещё темнее над страною стало.
Жизнь острова, что в крепком кулаке   
Цунами сжал, едва уж трепетала.

И в брани грудью море сшиблось с сушей,
И закипело море у вершин;
И океан могучий довершил   
Разгром народа, что богов не слушал.
Ни храма, ни дворца и ни души
Не пощадили боги, гнев с небес обрушив.

Теперь на месте острова туманы
Да вдаль плывёт ленивая волна.
Забыто уж, что здесь была война
Богов с людьми. Хотя то и не странно...
Таит от нас седая старина      
О мире правду и о поле бранном.»

Виола молвит: «Я, шаман, тебе внимаю.
Занятен сказ твой. Ни прибавить, ни отнять. 
Но как смог юноша янтарным стать?
Хоть бог убей, никак не понимаю!
Стихиям все подвластны: и святой, и тать...
Ведь адом стал клочок земного рая.»

Шаман прошамкал ей: «Там боги превратили
Кого-то в пепел, в камень, а кого-то в дым.
Лишь ветер жаркий выл на все лады
И сеял смерть да пепел там на мили.
А юноша погиб твой молодым               
В смоле горячей, что деревья лили.
   
Так остров райский вмиг исчез из виду
В глубинах мрачных волею богов.
Закон судьбы был к возгордившимся суров.   
И кто теперь уж вспомнит Атлантиду?!
Лишь статуи, что подпирают кров,
Известны миру, как атланты и кариатиды.”   

Виола пала пред шаманом на колени:
«Я богом заклинаю, помоги
Мне оживить его, не видящей ни зги.
Пусть хоть потоп потом! Ведь сохранён от тленья
Любимый мой... Да и с небес враги 
Давно забыли уж о злом своём свершенье».

«Ну что ж, Виола... Уж не терпишь коли 
Ты боле сердца любящего мук,
Кому-то всё ж придётся одному,
Кто любит из живых тебя всех боле
В твоём далёком на брегу дому,
Отдать мне душу,» - молвил он Виоле.   

«Согласна ль на условие шамана? -
Старик, в глаза ей глядя, вопросил.
Виола села на бревно без сил,
Терзаньями полна в дыму дурмана.
Шаман ей прямо в сердце угодил
Стрелой вопроса, разбередив раны.   

«Уж немощен отец мой, - дева мыслит. -
И еле-еле по утрам встаёт.
С трудом улов из лодки достаёт.
Пред смертью жизнь его на шатком коромысле
Всё меньше весит да позиции сдаёт.
И крылья смерти уж над ним нависли.    

Что жизнь ему? Зачем влачить остаток
Последних дней своих на склоне ветхих лет?
Да был ли в жизни его тяжкой хоть просвет?
И был ли день один в семье достаток? 
Возможно, рад бы отойти на тот он свет,
Коль этот свет так горек и так шаток?»

Любовь всегда предательству подпиткой
Служила да и служит до сих пор.
Жадна любовь... Какой быть может спор?
Ей всё отдашь, что не дал бы под пыткой,
Пусть страх струится, кровь да пот из пор.
Довериться в том можно древним свиткам.

Уж тут-то постаралась мать-природа:
С рожденья в наших отпрысках живёт
Сокрытая измена и зовёт
Их из дому для продолженья рода.
Ах, как заманчиво любовь поёт,
Свой спрятав лик под маскою свободы! 

Коварство да любовь - одной цепочки звенья.
Разрыв судьбу вмиг обращает в прах.
Как часто чувством нашим правит страх      
Вдруг потерять любовь в одно мгновенье.
И вот в любовных пламенеющих кострах,
От боли корчась, гимны мы поём измене.   

«Согласна я, шаман, - Виола молвит тихо. -
Душа, что любит боле всех меня,
В отце моём живёт, меня храня
Как талисман, спасающий от лиха.
Он стар уже. И уж того огня,
Что был в нём в молодости, нет и блика.»

«Понятно, дева, мне в ночи твоё желанье, -
Шаман ей молвил, пристально взглянув. -
Я суженого к жизни вмиг верну.
Ты лишь в туман вошла, готов я был к камланью.»
Старик, кореньев горсть в костёр швырнув,
Ударил в бубен вдруг морщинистою дланью.

Завыл шаман, бросая в рот горстями 
Грибы поганые,  да в бубен бил, визжа.
За ним Виола наблюдала, вся дрожа,
Стыдом терзаясь, страхом да страстями.
Лишь дикий волк угрюмо возлежал
На выходе пещеры пред костями. 

В дыму Виола ядовитом громко стонет.
Шаман то прыгнет чрез огонь, то запоёт,
То зелье колдовское жадно пьёт,
То вдруг из дыма он шагнёт, то в нём утонет.
Виола то становится как лёд,
То пот стирает жаркою ладонью.

Но вот и утро светлым солнечным вином
Туманное наполнило ущелье.
На шкурах спал шаман, а рядом зелье
Дымилось в чаше над угаснувшим костром. 
Виола очи приоткрыла еле-еле,
Не помня, как забылась тяжким сном.

“Восстань, старик, - Виола тихо плачет. -
Я передумала. Была я не права. 
Вчера от страсти я едва была жива,
Но нынче уж я думаю иначе!”
Но тишина в ответ... Шамана сон сковал.
Была поставлена и решена задача.

Терзаясь мыслями о горестном исходе,
Бредёт Виола к дому по тропе.
Петух хохлатый уж давно пропел,
Лишь эхо отразилось в небосводе.
Вдруг зрит картину, вмиг оторопев,
Когда с трудом на брег она выходит.

Янтарный юноша стоял на кромке моря,
На солнце яростном сверкая, как клинок.
Старик-рыбак лежал у его ног,
А рядом бил прибой в слепом задоре
В привязанный к столбу пустой челнок.
Над телом сыновья застыли в горе.

Как юноша прекрасен в ярком свете!
Струится свет янтарный в синеве.
Горит златой шлем на его главе,
Тунику развевает резвый ветер.
Бредёт Виола на слепящий этот свет
Да ждёт, когда ж он на любовь её ответит.
 
Он обернулся, звук шагов заслышав.
Бесстрастен лик да взор поверх голов.
Нет чувства в нём и нет любовных слов...
К нему ли чувство грудь её колышет? 
Да это ли свершенье её снов?
В немых страданьях дева еле дышит.

Что жив он, что он мёртв - одно и то же.
Презренье к низшим да любовь к себе,
Да равнодушие к чужой судьбе
Таятся под янтарной хладной кожей.
Вниманья ноль - к Виолиной мольбе.
Он - не попутчик ей, случайный лишь прохожий.

Прошла минута лишь. Вдруг замерла природа.
Погасло солнце. Вмиг стал чёрным небосвод;
Стих ветер. Гладь зеркальных вод
Вдруг напряглась, как женщина при родах.
Пал на колени на брегах народ,
И звёзды закружились в хороводах.

И в непроглядной ночи чьи-то очи
Вдруг загорелись гневно в небесах,
И северным сияньем волоса
Творца Вселенной запылали середь ночи.
Архангелы стояли на часах:
Взор скорбен, строг и очень озабочен.

Он звёзды вмиг закрыл могучей дланью.
Раздался гром. Мир устоял едва.
Три молнии, три огнегривых льва,
К земле рванулись, как за трепетною ланью.
Не скроют ни пещеры, ни трава,
Ни тщетное вокруг огня камланье!

А на скале высокой в ярком свете
Середь летучих сонмища мышей
С улыбкою открытой до ушей
Стояла смерть - трагедий всех свидетель
И исполнитель... И не выгонишь взашей
С косой старуху, коли в сердце метит.

Вот молния одна бьёт по ущелью,
Где спал шаман, исчадье Сатаны,
И тяжко маялась в оковах у стены
Душа рыбацкая, взывая к отмщенью.
Дни рыбака уж были сочтены,
Виола же осталась без прощенья.

В пещере взрыв! И ослепительное пламя   
Сжигает мигом всё внутри дотла.
Завален вход. Лишь тишь, зола да мгла -
Последствия удара Бога длани
За злые да постыдные дела -
Пантерой чёрной затаились после брани.

Вторая молния бьёт в юношу у кромки
Прибоя, что застыл, как в забытье.
Фонтан огня...! И в огненной струе
Со свистом резким и шипеньем громким
Летят в небытие на много лье
Янтарные горящие обломки.
               
А третья молния Виолы грудь пронзает.
Белее мела девы стал безумный лик!
Издав от боли тихий тонкий вскрик,
Она последний взгляд на мир вокруг бросает
И навзничь на песок упала вмиг.
А на груди чернела линия косая.

И снова солнце в небе синем появилось,
И свежий ветер над волною полетел.
Застыли братья скорбно возле тел
Отца с сестрой, что впала вдруг в немилость
Творца Вселенной за греховность своих дел.
Спит вечным сном Виола, будто притомилась.

Отца да дочь похоронили в тихом месте,
Стоят над ними два дубовые креста.
Вдали от них земная суета.
Жизнь разделила, смерть свела их вместе.
И прокляты те мрачные места:
Бредущий странник грудь во страхе крестит.

Века прошли, но солнце так же светит.
И океан всё так же бьёт волной.
И так же наполняет стариной
Мне грудь да разум бесшабашный ветер.
Я как-то брёл той дальней стороной,
Пока тот брег пустынный я не встретил.

Был вечер. Солнце уж тонуло в океане.
Ручья журчанье нагоняло сон.   
И разносился тихий колокольный звон
В крадущемся сквозь сумерки тумане.
Взошёл задумчиво я на скалистый склон
И отдохнуть присел на хладный камень.
 
Остатки свай глодали жадно волны.
Темнел в волнах разрушенный причал.
Вокруг царила тихая печаль... 
Не здесь ли дом несчастной был Виолы?      
Как тяжка ты, проклятия печать!    
И как сурова жизни нашей школа!

Увы, под нашею луной ничто не ново.
И вроде бы в преданьях старины
Читаем о сердцах, что влюблены 
Для счастья иль для смерти, всё же снова
В силки страстей мы попадаем, как во сны,
Что воплотить любой ценой готовы.    

Да кто ж измерит мрачные глубины   
Страстей, готовых на предательство пойти?
Здесь истины извилисты пути,
И в воркованье пары голубиной
Вовеки нам ответа не найти:
Нам друг любовь? Иль враг неистребимый?

Да так ли жил я? И служил я так ли
Тем ценностям, что не померкнут никогда?
Как часто оставляли в холодах
Родных мы наших, вырывая клочья пакли
Для нашего семейного гнезда
Из дома их, избы иль ветхой сакли.

Так размышлял я... Сквозь туман лик лунный
Задумчиво лил на лагуну свет.
Забытых предков хороня завет,
Спокойно спали у лагуны дюны...
Вдруг силуэт в туманной синеве
Явился златовласой девы юной.

Как будто не было прошедших лет трагедий,
Она брела по брегу у воды.
И волны слизывали все её следы.
Был скорбен девы облик да лик бледен,
Туман клубился клочьями, как дым.      
То ль в яви был в ту ночь я, то ли бредил...

И изредка к кусочкам янтаря склоняясь,
Она сбирала их во влажную ладонь.
Ужель пленил её тот отрок молодой
На веки вечные, любви не обещая?
Надежда тщетная ведёт её с собой? 
Иль тащит колдовская сила злая?
 
А к брегу с океана лодки призрак
Плыл с рыбаком под парусом во мгле.
И тлели звёзды, будто уголья в золе,
Над грешными верша веками тризну.
На брег старик зрил, будто на земле
Искал кого, со скорбной укоризной.

Они встречались у разрушенного мола,
Два призрака бесплотных: дочь с отцом.
Спал океан расплавленным свинцом,
Стояли скалы, сторожа подходы к долам.
Под мученическим стыл старик венцом,
Шепча во мраке: “Что ж ты сделала, Виола?” 
               
Смотрел на них я. Колдовство и холод
Сковали члены, разум, чувства, речь.
Нельзя в слова картину ту облечь,
Той скорби вековой один осколок
И горечь бесконечных этих встреч...
Лишь шёпот эха шелестел: “Виола-ола-ола-ола-ола...”
   
Туман коварный в море уползал
С грабителем брегов морским приливом.
В том месте, Богом проклятом гневливым, 
Мне океан легенду рассказал:

О жизни, о любви, о доле несчастливой,
О смерти, что так много лет назад,
По воле Бога посетила эти долы.
С тех пор я, глядя на святые образа,
Вдруг девы вспомню синие глаза,
И эхо тихо шепчет мне:
“Виола-ола-ола...”