Белая ворона

    «Белая ворона» – так назывался этот фильм. До сих пор помню его название, хотя и не пришлось посмотреть.
    Душным вечером на палубе корабля расселись мы в ожидании единственного развлечения, которое было доступно на протяжении четырех месяцев похода. Фильм был свежий – его недавно доставил вспомогательный танкер вместе с топливом и пресной водой. До этого выученные наизусть картины, ради развлечения, смотрелись с конца, и герои послушно ходили в них спиною вперед, вместе с перевернутым надоевшим сюжетом.
    Темнело быстро, как и всегда в этих широтах; океан был неспокоен, ветер прижимал к палубе сероватый выхлоп турбин, обдавая нас привычным запахом отработанного топлива, – дышало огромное тело корабля, нехотя переваливаясь на вершинах неутомимо поднимающихся волн.
    Я и двое моих друзей недавно сменились с вахты. Спать не хотелось, в кубрике было нечем дышать, раскаленный за день металл не сдавался упорно гудящим кондиционерам. Оставалось только смотреть фильм, хотя бы ради вечерней прохлады. Так сложилось – с первых дней службы, еще с учебного отряда в Ленинграде, а потом здесь, на корабле, наша троица оказалась неразлучной, случай не раскидал нас, что было, в общем-то, удивительно. Мы оказались в одной боевой части, и что самое главное – по той специальности, которую получили в учебке, – в нашем заведовании были приборы управления торпедной стрельбой. Это были должности «корабельной интеллигенции», и можно было сказать на полном серьезе, в этом нам тоже крупно повезло. На корабле было достаточно специальностей нелегких и неблагодарных по своей сути.
    Вместе с Юркой и Толиком, так звали моих друзей, мы сидели на расставленных банках*  в ожидании, когда наш киномеханик раскочегарит старенький проектор. Ветер набирал силы, и натянутое полотно экрана все ощутимее поднималось и проваливалось вместе со слегка подрагивающей от ударов волн палубой. Аппарат затрещал, и уже почти в полной темноте по экрану побежали первые титры. И это название, которое накрепко осталось в памяти, – «Белая ворона».
    – Аварийная тревога! Аварийная тревога! Человек за бортом! – голос из динамиков громкой связи звучал пронзительно, слегка растерянно и казался нелепой шуткой среди благодушной атмосферы, в которой расслабились уставшие за день люди. Лишь через несколько мгновений загудела палуба от топота десятков крепких подошв. Экипаж занимал места по аварийному расписанию.
    – Катер правого борта приготовить к спуску! – продолжал надрываться динамик… Это звучала команда для нас. Катер был закреплен за нашей БЧ* , а конкретно – за нами троими, наверное потому, что я и Толик имели водительские удостоверения, а Юрка попал в команду непонятным образом, за компанию.
    Когда мы добежали до места, там уже суетился моторист с канистрой солярки. Долговязый казах, первого года службы, почти расчехлил катер, а открытая канистра валялась на боку. Стало ясно, что тревога объявлена по прошествии некоторого времени, и кое-какие меры были предприняты. Возможно, уже были получены указания штаба Флота.
    Не успели мы забраться внутрь катера, а моторист быстро-быстро, путая слова, затараторил: «…Колька Крылатый… прыгнул! В карцер его повели! Там, у рубки дежурного, прыгнул! Говорят, под винты затянуло…»
    В этот момент мы увидели командира корабля, он направлялся к нам, легкая тропическая форма была непривычно расстегнута, в неярком палубном освещении на груди ясно проступал четкий треугольник загара. Мы вскочили, вытянулись. Как старший, я хотел доложить… Но он покачал головой и, приложив ладонь к обшивке катера, тихо произнес: «Ребята, будьте готовы… чтоб в любой момент…»
    – Солярка есть, мотор работа… – осмелился вдруг внизу наш «механик», но, получив от Толика пинка, замолк. А через несколько секунд, вновь высунувшись из трюма, продолжил свой путаный рассказ о случившемся. Оказалось, парень знал все досконально. Прыгнувший за борт Колька Крылов служил в той же электромеханической боевой части, что и наш моторист. В команде трюмных ремонтников, что на обычном языке звучало как слесарь-сантехник. Все началось у них в кубрике. Дополнив рассказ моториста своим воображением, я представил, как это было.

    Вечно перемазанный, уставший от постоянной своей прозаической работы, Колька сидел, развалившись на заправленной по-белому*  койке, когда неожиданно заявился дежурный по кораблю мичман Пономаренко. Дослуживающий последние годы на тепленькой должности финансиста, этот плотный розовощекий мичман был яростным ревнителем порядка, сующим свой нос даже в «хозяйства» своих коллег, за что получил среди них прозвище «дятел». Очевидно, и стучал он столь же ревностно. И как же этот мичман мог пройти мимо такого безобразия – матрос в грязной робе, на белой койке! Ревнитель чистоты отнюдь не отличался чистотой своих изречений – мат густо полнил тесное пространство кубрика. Но Колька продолжал, на удивление всем, спокойно сидеть в прежней позе, а когда мичман иссяк, тихо и равнодушно произнес: «Иди, считай свои копейки… Если тебе в руки дать мой разводной ключ, ты бы их за неделю не отмыл». Колькины глаза смотрели куда-то вниз, словно сквозь толщу металла всех палуб хотел разглядеть он спокойную воду глубины, прохладную, освежающую его усталость. Даже когда мичман отвесил ему солидный подзатыльник, ничего не изменилось, Колька был по-прежнему неподвижен. И только скользкая звенящая пощечина заставила его медленно подняться и затем быстрым неожиданным ударом свалить грузного мичмана на палубу.
    Паномаренко поднялся быстро, отряхнул китель и так же быстро вышел в узкий темный коридор, опутанный шлейфами кабелей и трубопроводов, исчезнув за ближайшим поворотом, как будто и не было его никогда. А через несколько минут за Колькой пришли. Помощник дежурного по кораблю невнятно произнес, пожимая плечами: «Давай… пошли… сутки карцера. Это пока все, что может для тебя Пономаренко сделать».
    Корабельный карцер находился в кормовой надстройке. Но, еще не дойдя до нее, Колька, одним махом перевалившись через леера* , исчез в окружавшей корабль темноте; за гулом машин не было слышно ни всплеска, ни крика. Ничего. Словно и не шагал никогда по этой палубе человек со своим неразлучным разводным ключом. Рядом, в нескольких метрах, экипаж готовился смотреть новый фильм.
    После происшествия корабль лег в дрейф. Прожекторы шарили по кромешной тьме, десятки людей всматривались в световые пятна, блуждающие по бесконечным вздымающимся волнам. Надежда разглядеть в этой равнодушно дышащей пустыне человека таяла с каждой минутой. С катера сектор обзора выпадал из зоны работы прожекторов, и нам ничего не оставалось, как только лечь на брезент в носовом отсеке и глядеть на плавно качающееся звездное небо, да и оно скоро затянулось тучами, и над нами повисла пустота. Черная пустота. Казалось, она не имеет конца, как и эта ночь, и не хотелось смотреть на часы и думать о том, что когда-то придет рассвет. Мы давно уже ни о чем не говорили. С кормы доносились голоса наблюдателей, их переговоры с ГКП*  становились все реже и безнадежнее.
    Я вспоминал человека, которого, по всей вероятности, уже не существовало в живых. Мы не часто пересекались с ним – на корабле было более двухсот человек – но несколько этих пересечений я помнил отчетливо. Так случилось потому, что Колька этот был для меня не совсем обычным сослуживцем. Да, впрочем, он для многих был необычным. При упоминании о нем почти все улыбались, а некоторые крутили пальцем у виска и даже рассказывали корабельные анекдоты, где он выступал главным персонажем, но образ этот был, скорее всего, собирательным, передающимся молодым от старослужащих. Я же основывался тогда на своих впечатлениях.

    Первый раз мы встретились вплотную, когда Колька чинил в умывальнике нашего кубрика сантехнику. Полярной зимой на верхней палубе курить было не очень комфортно, поэтому все перекуры проходили в умывальнике, дымить в кубриках запрещалось по уставу, да и по неписанной корабельной этике было не принято. Закончив работу, Колька присоединился к нам. Разговор постепенно перешел к обсуждению предстоящего похода. В предвкушении нового и необычного мы взволнованно обсуждали возможные варианты нашего «путешествия». Для нас молодых, беззаботных этот дальний поход представлялся увлекательным приключением, не более. Слова «боевая подготовка», «мощь Советского флота», «приказ Родины» оставались где-то на периферии сознания, хотя, надо сказать, в то время не были пустым звуком. Гадали – на сколько уйдем, где предстоит побывать, что предстоит увидеть...
    – А зачем все это нужно? – прервал наши рассуждения Колька. – Зачем лезем к чужим берегам? …и эти корабли – их все больше и больше, а в моем городке люди из бараков не могут выбраться. Нельзя что ли по-человечески, по-умному…
Все повернулись в его сторону и замолчали.
    – Да, ладно, Колян, расслабься и получи удовольствие, – попытался пошутить Юрка, затягиваясь догорающей сигаретой.
    Я понял, что разговор этот надо кончать, – слишком много было лишних ушей – и, стараясь повернуть в другую сторону, начал расспрашивать Кольку о его городке, но он вновь сворачивал на свое.
    – Лучше бы в каждом городе построили планетарий. Поставили телескопы, можно было бы любому на звезды смотреть. Я перед армией начал телескоп делать, осталось две линзы отшлифовать…
    И тут он наконец углубился в технические подробности. Обстановка разрядилась, все начали потихоньку расходиться.
    – Ты думай, что говоришь, – сказал я ему, когда остались одни.
    – Что, загребут? – еле заметно улыбнулся Колька.
    – Загребут, не загребут, а на берег спишут. Будешь на базе свою канализацию чистить. Давай, лучше посмотрим на мир… без телескопа.
    – Посмотрим… – задумчиво протянул он, собирая свой инструмент.
Это был наш первый разговор.

    В другой раз мы встретились с ним на верхней палубе. Было воскресение. В первых числах апреля солнце уже ненадолго поднималось над вершинами сопок, и, несмотря на холода, воздух был по-весеннему мягок. С утра все ждали катер с почтой, стоять на верху* было одно удовольствие. Сначала я даже не узнал Кольку. Чистейшая отглаженная роба выглядывала из расстегнутого бушлата, лицо его казалось свежим и слегка округлившимся. И только увидев забинтованную руку, я понял, в чем дело. Не дожидаясь вопросов, он рассказал, что две недели провалялся в медблоке с разбитой кистью, но сейчас уже «все нормально» и «завтра на работу».
    – Ты почту ждешь? – спросил Колька.
    – Да, минут через десять должна подойти.
 Я показал рукой на заснеженный выступ скалы, из-за которой должен был появиться долгожданный катер.
    – Тебе девушка пишет?
    – Да, – ответил я, улыбнувшись.
    – И ты ей пишешь?
    – Конечно, что за вопрос?
    – А у меня нет девчонки… а если бы и была, я бы не писал ей.
    – Это почему? – удивился я, уже не сдерживая смех.
    – Если хочет, и так дождется…
    – Хочешь сказать – судьба? – произнес я, вновь отрывая взгляд от слепящей поверхности бухты.
    – В судьбу верить нельзя. Верить можно в Бога. Так Александра Владимировна говорила.
 Колька говорил твердо, с расстановкой, глядя вниз, где за бортом тихо плескалось отражение безоблачного весеннего неба.
    – Кто такая Александра Владимировна?
    – Учительница. Наша классная… Человек сам свою судьбу должен сделать, так Богу угодно… иначе все было бы слишком просто, – продолжал Колька твердо заученное наизусть.
    – Ты в Бога веришь? – перебил я Кольку.
    – Я Александре Владимировне верю, – произнес он, немного помедлив.
И тут зазвучала негромкая сирена. Почтовый катер медленно выходил на середину бухты. Тряхнув приятеля за здоровую руку, я поспешил к трапу, который уже начал спускаться к отражению весеннего неба. Тогда мне было не до Колькиных рассуждений.

    В последний раз мы встретились в Кабинете Торпедной Стрельбы. Так называлось помещение тренажеров, которым я заведовал. Это произошло всего за несколько дней до нашего четырехмесячного похода. На завтра планировались занятия, нужно было подготовить исходные данные для учебного боя. Я вводил установки в приборы, имитирующие поведение условного противника, затем наблюдал, как за перегородкой, разделяющей кабинет, другие приборы отрабатывали поставленную задачу. В те времена системы управления торпедной стрельбой строились по электромеханическому принципу, и весь процесс вычислений самым живым образом можно было наблюдать в движении лекал, эксцентриков, вращающихся трансформаторов и прочих движущихся элементов, которыми были нашпигованы внутренности серых массивных шкафов.
    Мне нравилось, сняв внешние панели, любоваться этим процессом, когда машины жили своей, строго выверенной жизнью, пощелкивая контактами и мягко шурша десятками маленьких двигателей. Процесс производил завораживающее впечатление – не то что монотонное вращение вентиляторов в сегодняшних внутренностях компьютеров. За этим занятием и застал меня Колька. Он никогда здесь не был и, приоткрыв дверь, замер, уставившись на движущиеся внутренности монстра, гудящего в глубине ярко освещенного кабинета.
    – Привет! Заходи, чего встал? – попытался отвлечь я Кольку. – Какими судьбами...
Он еще несколько секунд обводил глазами помещение, потом повернулся в мою сторону.
    – Мы цистерны заполняем питьевой водой, они здесь, в коридоре… люки проверяем на герметичность.
Колька говорил, растягивая слова, продолжая с любопытством разглядывать непривычную для него обстановку.
    –  И ты разбираешься во всем этом? – повернулся он ко мне.
    –  Разобрать могу. Собирать не пробовал, – попытался пошутить я.
Но Колька был настроен на серьезный лад, поэтому я добавил: «Ты же знаешь, до конца разбираются только гражданские спецы с заводов. А наше дело не навредить. Слышал, наверное, изречение бородатое: не трогай технику, и она не подведет!» Тут он улыбнулся.
    Мы закурили. Системы закончили расчет, и всё замерло. После затянувшегося молчания Колька заговорил.
    – Я вот верчу-кручу грязные железяки… а ведь электроникой в школе занимался… всякие там приемнички мастерил… телескоп вот собирал…
    – И как ты оказался в трюмных?
    – Да у меня всего 8 классов. Так что – автоматически. До армии тоже в бригаде сантехников работал.
    – Надоело учиться?
Колька поднял на меня глаза и, не отводя их, произнес:
    – Я не пошел в девятый класс… после того, как Александры Владимировны не стало. Не мог больше ходить в школу. Такое вот со мной было… Она мне как мама была. Мы и жили рядом – соседи… все вечера у нее проводил. У меня даже друзей настоящих не было. Она говорила, что не хорошо это, а я не видел для себя никого… ты знаешь, сколько она мне всего рассказывала! И про Ленинград, и про Урал, где с родителями на поселении была. Я историю с древних веков знаю лучше любого отличника, и не такая она эта история… как в учебниках написано… Да и вообще – все не так кругом, как должно быть. Она говорила – надо мириться… в любой ситуации надо только, по возможности, не совершать зла… и добра не искать у других. На судьбу не пенять, не рассчитывать. На себя надеяться… Из-за нее и отец мой подобрел. Мы вдвоем с ним живем. Мужик он суровый. Но как-то незаметно другим стал после разговоров с соседкой, по крайней мере, пить почти перестал. Однажды даже письмо мне написал.
    – А ты ему пишешь? Или…
    – Я Александре Владимировне пишу, – помедлив, произнес Колька.
Наступила пауза.
    – Ты сказал … не стало её.
Колька хмыкнул. Постучал по внутреннему карману робы. Вздохнул.
   – Вот здесь все письма.
Он вытащил толстую, замусоленную записную книжку. На обложке, словно для дактилоскопической экспертизы, ясно проступали отпечатки его пальцев. Положил книжку на стол; не глядя на меня, тихо сказал: «Хочешь почитать? Это стихи» Я растерялся. Книжка лежала между нами, оба мы не трогали её. А Колька спокойно добавил: «Я знаю, ты тоже пишешь». Мне не сразу удалось выдавить: «Откуда ты знаешь?» Но он ничего не ответил, подвинул разбухшие потрепанные листы ко мне и пошел к двери. Обернувшись, сказал: «Завтра или после завтра вернешь, ладно?» Я кивнул головой.
    После ужина я возвратился к своим тренажерам и, закрывшись на ключ, до позднего вечера читал, иногда с трудом разбирая затертые строчки. Стихи были не длинными, но в каждом из них присутствовал Колька со своим взглядом на мир. Или это отражался взгляд его Александры Владимировны? Казалось, он разговаривает с ней: то говорит о своей боли, то спрашивает совета, то просто делится сиюминутным ощущением прошедшего дня. Стихи явно были сильнее тех, что иногда были вымучены мной в моменты нахлынувшего одиночества, здесь, среди этого скопища по-своему умных машин. Последнее стихотворение было написано, видимо, недавно, дата отсутствовала, но строчки были не затерты и проступали отчетливо. Я перечитывал.

    Дорогая моя,
    если выгляжу белой вороной –
    в том вина не твоя...
    Мне до утлой лодчонки Харона
    еще жизнь пролететь, огибая моря
    и зловещие джунгли законов.

    Помолись за меня!
    Кто же, если не ты!
    Одиноко
    мне на беды пенять...
    Я усвоил – судьба не бывает жестока.
    Это мы – не способны себя воссоздать
    и уходим... уходим до срока.

    Помолись за меня!
    Пусть уже ничего не изменишь…
    Нашу память храня,
    Я по-прежнему твой...
    Ты мне веришь?

    Вот и все, что я мог вспомнить, лежа в полной темноте на жестком брезенте, когда борта катера отсекали все существующее до этой ночи, оставляя только черный провал неба, в существовании которого можно было усомниться, если бы не случайное появление лунного пятна сквозь редкие разрывы в низко несущихся тучах. Ветер усиливался, разрывов этих становилось все больше и больше; постепенно становилось светлее.

    То, что ждешь долго и почти безнадежно, приходит неожиданно. Разрозненные голоса на корме слились вдруг в сплошной гвалт. Вскочив, мы увидели сбившихся в кучу наблюдателей, отчаянно жестикулирующих у правого борта. На мостике тоже слышались отрывистые голоса команд. Лучи прожекторов начали медленно перемещаться, сливаясь в одной точке, но разглядеть что-либо у нас не получалось. А над палубой уже гремела команда: «Человек с права по борту – 170. Катер – на воду!» Настал наш час.
    Стрела подъемного крана зависла над катером. Медленно, нам казалось – невозможно медленно, опускался массивный гак*. В конце концов мы закрепили на нем стальные тросы. На борт поднялся капитан 3 ранга Ганзиевский. Он должен был руководить операцией. Спокойный, немногословный офицер, с ним всегда было легко, в силу его природной интеллигентности и той, не показной, справедливости по отношению к подчиненным, которая ценилась нами выше всего. На плечи таких людей, как обычно, ложилась самая тяжелая работа. Не один раз ходили мы с ним на катере, понимая друг друга с полуслова.
    – Спокойно, ребята… все будет нормально, как всегда… – Ганзиевский поднял руку вверх. Тросы напряглись, катер вздрогнул и медленно начал отрываться от палубы. Мы поднимались, раскачиваясь, все выше и выше, затем стрела вынесла нас за борт. Палуба резко стала уходить из по ног – начался спуск. Боцманская команда с трудом удерживала катер на растяжках, слышно было, как внизу матерились. Еще ниже, в лучах электрического света, перекатывались с шипением волны.
    «Только бы запустился двигатель», – думал каждый из нас, когда катер, освободившийся от тросов, бросало из стороны в сторону по темной поверхности океана. Дизель пару раз фыркнул, задумался на секунду и затарахтел, набирая обороты. Я до упора подал ручку газа вперед. Катер задрожал, медленно отваливая от корабля. Первая волна, ударившая в борт при развороте, окатила нас плотным веером брызг. Но вскоре мы легли на заданный курс, совпадающий с движением волн, стало спокойнее. Поднимаясь на вершину очередного вала, можно было видеть вдали светлое пятно прожекторов, служащее нам ориентиром. Казалось, прошло очень много времени, когда стала различима возникающая на мгновение из темной воды голова человека. Мы были уже совсем близко, когда я уступил место за штурвалом Толику, у него лучше получалось точное маневрирование, да и пора было смениться – плечи и кисти сводило от напряжения. Перебравшись в носовой отсек, я приготовил спасательные круги. Не помню, волновался ли я, но руки были не совсем послушными, только когда пришло время бросать круг, вдруг почувствовалась в них прежняя уверенность.
    Первый бросок оказался неудачным – круг скользнул по гребню, его отнесло далеко в сторону. Колька что-то слабо крикнул. Я не узнал его голоса. Я никогда не слышал такого голоса… Осторожно маневрируя, пришлось подойти чуть ближе. Ганзиевский скомандовал: «Стоп!» Иначе в любой момент волна могла бросить катер на человека.
    Второй круг Колька схватил почти без усилий. Я начал медленно выбирать конец*. Неподвижный катер болтало еще сильнее, иногда Колька терялся из виду за очередным гребнем, и мы переводили дыхание, когда вновь видели его держащимся за красно-белый круг.
У самого борта он долго не мог оторваться от своей опоры. Наконец решился. Наши руки сплелись в замок. Колька смотрел на меня покрасневшими от соленой воды глазами, в свете прожекторов лицо его было ослепительно белым, губы были настолько бледными, что их просто не существовало. Провалом рта он с хрипом глотал воздух.
С кормы перебрался Юрка. Вдвоем мы, выбрав момент, когда волной подбросило Кольку вверх, рывком перевалили его через борт. Насколько могли осторожно опустили на брезент. Колька продолжал крепко держать мою руку, он не двигался, глаза его были закрыты; только шумное тяжелое дыхание не давало усомниться в том, что он еще жив.
Возвращаться нам пришлось против ветра, порывы которого усилились и начали срывать с пенистых гребней всепроникающую соленую пыль. Ход ощутимо замедлился, несколько раз катер зарывался настолько глубоко в темную бурлящую массу, что залитыми оказались оба отсека. Я сидел на брезенте возле Кольки, такой же, как и он, мокрый; защищаться от падающих сверху брызг было бесполезно, да и нечем. Колька отпустил мою руку. Несмотря на теплую южную ночь, сильный ветер начал казаться пронизывающим, надо было снять с товарища насквозь пропитанную солью тропическую форму. В герметичном ящике на катере хранилась ветошь, кажется, там было почти целое старое одеяло. Когда мне удалось стащить прилипшую к телу куртку, на левой стороне груди у Кольки обнаружилась ярко проступающая на бледной коже татуировка. Чьей-то неумелой рукой было выколото: «не судьба…»

    Катер, казалось, почти не двигался вперед. Но расстояние между нами и кораблем сокращалось, возможно, там дали малый ход навстречу.
В голове моей был полный хаос. Словно темные валы за бортом, мысли возникали и вытесняли друг друга с непонятной периодичностью. Глядя на сосредоточенные мокрые лица своих товарищей, я вдруг осознавал нашу значимость на этом крохотном участке пространства и времени: вот здесь и сейчас мы делаем своими руками свою судьбу… нет, не судьбу… её нет, как говорил Колька, … мы просто делаем свою жизнь… Накатывала новая волна, отрезвляюще обдавала холодом, мысли вдруг уносились к еле различимой в лунном свете черте горизонта. В этот момент все мы становились бесконечно малыми, ничего не значащими величинами: «над нами, вокруг нас – необузданная стихия… воля случая… а разве это не судьба? … воля сильных и еще более сильных мира сего, для которых мы безликая однородная масса… что значат наши слабые попытки противостоять всему этому? … им ли благодаря мы существуем? … и зачем существуем?» Тогда мне еще казалось, что на эти вопросы существует ответ.
Колька лежал по-прежнему недвижимо. В тот момент я не думал о том, что заставило его броситься за борт и почему потом несколько часов смог он бороться один на один с равнодушной стихией. Глядя на него, почему-то хотелось представить будущее этой «белой вороны». Ничего хорошего мне не виделось.
    Подъем катера, как я и предполагал, оказался самым неприятным моментом нашего плавания. Волнение настолько усилилось, что мы никак не могли точно встать под стрелу крана; начал давать перебои двигатель, пришлось устранять неполадки и вновь, в который раз, повторять маневр. Когда наконец удалось закрепить тросы, мы были совершенно измотаны, и все дальнейшее происходило словно во сне. Сознание уже не реагировало на то, что катер на высоте более десяти метров начал неудержимо раскачиваться, зависая над палубой и вновь возвращаясь в черноту ночи над океаном.
    Колька очнулся, когда мы второй раз со скрежетом врезались в надстройку. Не удержавшись на ногах, я оказался рядом с ним на брезенте. Он лежал с открытыми глазами и пытался что-то сказать. В этот момент катер встал на штатное место. Мы смотрели друг на друга и глупо улыбались.  «Не судьба», – только и смог произнести я.

    Больше мы никогда не виделись. Кольку на две недели закрыли в медблоке, а потом эвакуировали на пришедшем вспомогательном корабле.
Команде катера объявили благодарность с предоставлением десяти суток отпуска, чем мы с большим удовольствием и воспользовались осенью, возвратившись в спрятанную среди глубоких фиордов базу.



__________________________________

  Банка* – по флотской терминологии – скамейка.
  БЧ* – боевая часть (подразделение на корабле).
  По-белому* – койка, заправленная по верху простыней.
  Леера* – ограждения на верхней палубе.
  ГКП* – Главный командный пункт.
  На верху* – на верхней палубе.
  Гак* –  крюк на подъемном кране.
  Конец* – по флотской терминологии – любой трос, канат, веревка.