Перрон. поэма отчаянья

*


Всем
и тебе –
океану от края до края –
в обеззаглавленных главах
исчерноплечась тенью,
душу,
перроном 
влачу
и, влача, завещаю -

всю из огня и отчаянья:
реквием
в семь частей.


*


ЧАСТЬ   ПЕРВАЯ


Рок Истории.
Что искать его,
щель высматривая в кирпичах эпох! –
дух смертоносных кратеров,
всех шальных суеверий бог,
ему ль
у престола трагедий не выстроить
миллиарды сердец 
авангардом мании!
Разве что
стоик
не горбясь выстоит
стотысячеярдность парадов Германии.

Что ему, Фатуму,
стоит
вырубить
в миллионах просеку
правды прямее!
... Легионы студентов
не вызвались вызубрить
всю поимённость,
губами немея.

Скольким
в пылу на штандарты вздёрнутым
крикунам,
в тираже – миллионоротым,
перечни лиц
задирали роты,
давя петлицами
шланг аорт!

Какому нечистому,
в доброте проштрафившемуся.
во искупленье несчастной
головы рогатой
саркомой втиснулся
в мозг исстрадавшийся
миф
о всеобщей любви к собрату!

Ужели нет места
Ада порядочней,
(где мерой ума –
всеобъемлемость власти),
где в «сферах гуманности» -
Падший парящий,
всласть наглотавшийся
страха и страсти;

Равнодушнейший Он,
по сценарию Фатума
восставший
воссесть
над «Вратами» Родена.
Князь как Он есть:
беспристрастность статуи
с тяжким ключом
от вселенских владений.

Что ему, Фатуму,
в ЭТОМ смысле? –
Замер...
пантерой за гранью гипотез.
Мир
кандидатом фатальных истин
втиснут в проекты.
Не Мир, а – оттиск:

эфир -
заказная, трескотня и икота –
в продольных трещинах
«Папьих Вед».
Уже – не эфир,
а музей животных:

ХOMO.
КОТОРОГО 
БОЛЬШЕ НЕТ.

У правительств
нервы перегружены как телефонный кабель,
улыбка у «дипа» тянется – лопнет вот-вот,
как будто вычерчена по пиар-муштабелю
как волны нейтральных вод.

Где в Мире смысл -
без созиданья?
Чем
расфрагментиться
не кривя проектом?
Чувство - в начале всего,
заранее;
СИЛА
движущая интеллектом.

Скажет кто: «Я любить не должен» –
всё закроется.
И полёт.
Правда, если её продолжить,
превращается в пулемёт.

Всех, кто выжил,
пленят наградой,
отнимая по пол-ума.
Нас теперь,
кто инстинкту рады, –

ТЬМА.

И это – Мир!
В нём - одни желания;
предсказуемы, и пусты...
Как бесконечный зал ожиданья
и – перрон, на котором – ты.

*


ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Формул жёстче
законы площади:
никого не щадит,
кто нудит да ропщет.

- К чёрту проповедь,
пустейший звук! – орут, -
долой науки
всяческих Академий!
Бомба – дело учёных рук
и прочих... гениев,
у кого деньги!

А я из прошлого, из вчерашнего,
сердцем – в завтрашнем
драгоценнейшем дне
склонился
угрюмей Пизанской башни
с мыслями о войне:

свои не по крови, уже – чужие...
Тогда  по разуму кто - свои?
И живы мы
только тем, что лживы.
И по Планете идут бои.

Вот они! Лезут.
Кричат о конце света.
Пророчат: «В восьмидесятом – точно!»

А мне...
любимых со всей Планеты
собрать бы хоть раз.
Для души.
Воочию.

Мы б тогда... и каменею в ужасе:
всех узнаю –
знаком каждый;
в подвал вползают
вонючей лужей,

дальше – хуже:
первый, второй этаж...

Пузырями лопаются
дорогие лица,
и вижу, не выдержу;
слаб уже я.

Успел схватить
одного «есинца»;
борода в помаде и крест на шее:

"Долгом догмы от правды спрятан,
так-ли жил,-
слёзы-ль множа дожил
пешком шагать по упавшим братьям!"

Говорит:"Не должен".
Что ж, значит - "свят".

Спор с такими – разговор-торг:
акционерская сатисфакция.
Но если пробиться сквозь пьяный хор
к "столпам благородства"
и прочим фракциям:

«Возьмите сердце
кто сердцу дороги!»,
подскочат
и сцапают.
Без оваций.

Для них
забитые горем морги –
простые «издержки цивилизации».

Предложено было б...
А там... "за плоскость"
простите скопом,
но, глядя на вас,
по другую сторону
Космоса-микроскопа
в неэвклидовой тяжести
суперлинз глаз
при всей сохранности «статуса жёсткости» -
в миллиарды каратов слеза-алмаз.

Сказал, и – машут,
бегут с подпорками –
раздобревшие в благости,
что кончен спор;
хлынул в Мир
похоронный форум!

Не тут-то было!
За рёбра гор
цепляясь колоннами
громозжусь «Пришествием»,
пугаю наклоном
в преддверье трагедий,
в зычной толпе стоязычных шествий
пылю,
увязая в раскопках «наследий»,
не слыша предвестий,
в забвенье не веря,
считаю факты благою вестью.

... Пронзительным глазом
мистической мести
предчувствие, щурясь,
мгновенья меряет.

- Не много ли чести -
«человек-башня»!
Вавилонская рухнула,
и ты туда ж,
а в день грядущий из дня вчерашнего
много ль вынес, чего дашь? –

площадь судачила.
Что ей, площади,
боль над обрывом! -
привычное скучно.

Суд вероломней троянской лошади
кивал над полозьями
гривой игрушечной,
сводом законов объёмились книги, -
влипли в печать,
пустословьем расплющены,
плоскостью спин испохожившись мигом,
скрылись в тумане надежды и души.

Один в пространстве.
Изборождён фасадом
в шрамах-автографах:
«Были... во славе...»

И только у неба в закатной лаве –
зубастая морда Фатума.

Увидел – ахнул; швырнуло в дрожь!
Падаю в пропасть, осколками сброшен:
оценено Фатумом в ломаный грош
небесное зеркало прошлого.

*

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ

- ... И поближе к Врубелю;
он у нас – маэстро.
А что касается людских «наград»,
тут хитрецы – на особом месте.
Найдёшь Беатриче, познаешь Ад.

- А я-то думал, что Вы – другой.
К примеру, монументальней, что ли...

- Короче, - прямо (следи за рукой),
вдоль света вверх, и гуляй на воле.

Тут каждый «строил свою судьбу»:
кто глоткой строил, кто тихо, - «мысленно».
Все – по инструкциям, по написанному
где на знамени, где на лбу.

У тебя впереди – всё начало века,
а я спешу; работы невпроворот.

- Спасибо,
маэстро
Эль
Греко.
Вы – человек!

Тысяча девятьсот восемьдесят второй год.

*


... Таким как я 
поезда –

ПЕРСПЕКТИВЫ:

в иерархии станций перрон – критерий.
По всем направлениям – альтернативы:

сотни вагонов и двери, двери...

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . 

Промчалась Симфония, сердце выпятив,
радугой гамм расплескалась в плоскости.
- Радуга!
- Радуга!
Солнце, сыпьте
со скал искомое тепло в холсты!

Кто же поэта лишит богатства, -
неужто насупленных «измов» слизь?
Выше мольберты, художник, да здравствует
анти–супре–матизм – ЖИЗНЬ!

... Вдоль света икон и полотен МОСХа
пластаюсь в Канон, расковчежен досками.
Всёвидевшим Оком засел в углах;
нашатырным компрессом трави – не вытравишь.

И тут -
настигло!
Сбылась: пришла...
Такая...
и слово найдёшь,
не выговоришь.

В человечьем обличье –
в крылах...  крылатая... -
белым обвалом с высот Беатриче!

(Фатум мурлычет; что ему, Фатуму,
букетик в ручонке! -
он ПОСЛЕ
вычтет.)


Перспектива первая
_________________


Дали ловлю, измеряя шагами.
В экранах колышется хроника города, -
«кодаком» плещет в ущелья век.
Как сталкер, к которому
приходят сами,
шагаю – счастливый, свободный, гордый
в прицеле у века – мишень-человек.

Иду как в Аду. Улицы – кольцами.
Пальцы в  запястье - пожар «подаяния».
Звёздный путь за спиной у Солнца,
даль неведомых расстояний.

- Это сентябрь, Вы полагаете?
- Я понимаю, а что предлагаете?
- Дождь предлагаю, капли на лицах, -
я ведь не знаю, что пригодится...

Пара горячих пакетов картофеля
или загадочность Вашего профиля –
что-то от птицы. От Леды. Из Леты...
с привкусом ветра, с запахом льда...
- Леда  - потом.  Как закончится лето.

- Но это сентябрь!
- Нам, значит, - сюда.

Супрематической меткой с высоты прицела
в точке схода перспектив-дорог
чёрным квадратом в бетонном белом –
дверь.
... У ног - роковой порог.

Тьма в подъезде.
Дай руку, вестница
(на погибель сердца – на взлёт ума ли!)
Лестница.
Лестница.
Лестница.
Лестница.
Окно на полу - голубой эмалью.


*

ЧАСТЬ  ЧЕТВЁРТАЯ


Лихорадился вечер.
Под корой в закосневшем черепе
шаманил в дурмане
пророчил ночь:
метался,
юродив, хитёр и порочен,
находчив
и точен
на грани истерики
швырял многоточия в паузы строчек,
осатаневших в экстазе очереди
у двери
камеры-одиночки –
кованой кельи
Последнего Слова,
чьи руки – в крови откровения каждого,
где ныне пожизненно погребённые заживо
сгрудились сотни,
гремя оковами:

в реальность открытой души
не веруя,
держась в ожиданье
за своды гортани,
двинулись,
дрогнув
рядами первыми,
гремя кандалами
у края рта.

Шаг за шагом,
сперва – наобум:
бум,
бум,
бум,
бум!
Эхо – заика
двуликий,
трёхликий,
четвероликий
в дробящемся крике,
рыкая рыскал
словесным комом,
рискуя прыгал
в куполах голов –
охал и ахал,
хрипел под лямкой,
цепляя в судорогах к слогу слог
в страшном прыжке на канат-диалог
впопыхах балансировал гласными-взмахами,
лез за рамки,
значеньями брякая
с обрямканых губ
на паркет полов!

Уже – не комната,
а – сплошное
сверхчеловечество сводней-слов

толкая друг друга,
мелькало в круге
пасти колодца,
из шахты горла –
уродцами смысла
белея на чёрном –
прыгало
призраками
освобождёнными:

жужжало,
жалило,
ржало,
бежало
метеоритным дождём,
армадой
мозг осаждало
скопом без жалости
чёрными чадами –
Ада исчадье!

Плодило челядь
в огне ума, -
четей-теней
на стене – тьма!
Питаясь мраком,
бросались на кон,
скользя зигзагами –
змеями загнанными
с языка на язык
в двуязыком заговоре
корчило рожи,
карёжа барьеры –
в расшатанных нервах
шныряли химеры,
хлопая дверью:
«Верю!»
«Не верю!»,
ширя размеры
сердца и комнаты:

подошвами шлёпая
по
перепонкам,
разгорячённые
топали
толпы
слов -
воскрешённых из пепла покойников,
вставших
из пыток –
из прошлых «открытий» -
снов,
искушённых в иллюзиях-слепках –
подобиях хроник...
слепли у склепов
от света событий,

падая в ноги поклонниками,
с нежностью снежной одежды
волнами лунного света,
осыпающейся
с...
подоконника.

В ряби волнистой пряди душистой
плыл лепесток отпылавшей розы.

Куда
ТЕПЕРЬ
деться!

... Ночь неистово
в стёкла наотмашь – горячие звёзды!


*


ЧАСТЬ  ПЯТАЯ


В пепельной шали,
пожарищ  былого
злой, непорочной приди
и спроси меня:
«А знаешь, что ночи обычно – синие?»
Знаю.
Но эта была
лиловой.


.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Мысль моя
в лабиринтах черепа-сфинкса
жрецом-аскетом,
ухищрённым в житии,
сидела…
затравленная гостями-любителями
«урвать по кушу» по душам рыская…

За стеною молчанья осаду вынеся,
опасаясь в зерцалах  величия собственного,
в отчаянье
чад головы неся
под градом злобствующим
во смраде жлобства,
маячила
маской
седовласо-белой.
... Крадучись в дрожи одежды-жеста
щурилась
ласковым старцем-кудесником,
в дыму превращений
выгнула тело,
гибко, по нерву, по краешку тени –
юркнула мостиком прикосновений –
лапками... ласки глазастой и смелой!

Взвилась,
поцелуем сжигая рот, -

дрогнул волной шелковистых линий
берег любви,
где для Мира сгинув,
я заблудился в чреде широт,

влетая в сплетенье фатальной интриги –
в двуединство суде`б – Первозданную Бездну,
в ночных телескопах зеркалоликих
вплетаясь фрагментом в узоры Созвездий,

гряду, холодея, двуликость сущего:
«Кто ты – материя или песня?!»

... Плакали ангелы – судьи будущего,
хрупкие странники поднебесья.

В каком океане пространства-времени
фотоном взлетевшему мозгу невиданному,
встряхнувшему мрак мегатоннами гения
тебя
посчастливится
новую выдумать!

Какому кочующему
мозгу-острову -
астральному По -
ошалелому монстру,
сердце
сжигая, открыть захочу ещё:

"Вызнакомь!
Призрак? - так вызнакомь с призраком!"

Я не железный... помилуй душу, -

какой  руке,
в очертаниях мыслимой,
снова доверил бы вытереть слёзы!

Не твой ли то перст,
вседавитель мысли мой,
Фатум, любезный,
оставь угрозы, -

по утрам не плачу`;
хриплый, росы пью.
ПОСЛЕ
сам притащусь,
хлипкий и постный.
Только – без сказок:
в ладони – россыпью!

.. Жую как резинку
липкое «ПОСЛЕ».


*

ЧАСТЬ  ШЕСТАЯ


Твои неискупленные дни рожденья –
след
на листве
уходящего лета.
Скупо.
Нелепо.
Без вдохновенья.
И ни сна,
ни укора
нет.


Перспектива вторая
______________________________


*


Двадцать четыре ноль-ноль – не много,
если – часы. Если годы, тоже.
Но если пару тысячелетий умножить
на двадцать четыре ноль-ноль -
дорога!

Сколько нас было, таких, по счёту
в каннибальских меню
на банкетах у Фатума!

(... Щёлкает, склабясь, кости на счётах)

Ползу под "Подарками" в арке Арбата
мановеньем минуты –
седой, горбатый,
старый и серый,
рождённый сдохнуть,
чашей души собирая по крохам
всё, что залпом постиг
Сократ.

За спиною всё просто, -
уютнее улея:
«Сразу
и – россыпью...»
Простынь – скатертью.

23-50.
Спотыкаюсь, сутулюсь.
... 55.
Скоро
отплатится.

Точным пунктиром дорогу вытравив,
спиритом струясь меж пикетами титров,
точность гарантий стоп-знаками вымерив,
«Летучим Голландцем» улица вымерла.

Тротуар – ретрография архитектуры:
в списках воспетых квадратиков света
миллиардным окном – эпицентр бури!
Мечутся фурии,
пенится Лета!

В душу вросшие как удары сердца,
в пространстве,
сжатом до предсмертных мук –

ДВОЕ
... над пропастью
в слепом соседстве.

Нимбы скомканы дрожью рук.


Сжата воздухом
превращенья,
где мертвее
и твёрже глушь?
Скользну, раздавлен меж стен ущелья,
бальзамом
выплеснут
в пропасть душ.

... Отчаяньем вышибленное из оправы,
воплем выбелив губ излом,
прикипело бы лучше к гортани лавой
слово,
вылетевшее
кулаком в стекло!

Взметнулся в окне океан искомый,
штормя злорадной чехардой гримас! –
мыслишки,
изглоданные до костей оскомины,
скелетами выскалясь напоказ,
глазницами ширясь в мазохистской похоти,
терзают жертву –
вонзают когти
в уже безжизненный,
беззащитный шанс:

плетью кильватера вдоль спины течения
глубинным шрамом,
выхлестанным наизусть,
словечки-убийцы, чертенея тенью,
хлынули в улицу из устья уст!

Эхо – взрывом, вороньей чернью, -
что воронёной картечью в бездну –
в Лик Всевышнего неуместный
рёвом роя - из тьмы пещерной,

светлым днём
примелькавшись глазу -
ниже цоколя и травы, -
множась хлынула метастазами
"просто жить и любить"...
а Вы?

Квадратик света, не гасни вздорной,
пустой надеждой в моём окне!

Тьма  с размаху прилипла чёрной
дырой к качнувшейся в такт стене.

Асфальт - черней душеловки-бухты.
Загнали в грязь на перрон гурьбой!
Маски срываю – там пусто и глухо:
сто сотен сот на одного и – в бой!

Из ножен со свистом – значений тяжесть,
в гулких пастях – по двести ватт,
душу за рёбра крюком абордажным –
всю наружу.
В торговый Ад!

... Он хочет воздух мой и планету,
всё, чем счастлив я и хорош,
и звёзды мои занавесить –этот
в грязной драке сверкнувший нож.

Кровь – не помеха...
Пусть даже – "стимул",
знаю:
убить никогда не поздно.
Верю,
из тысяч непобедимых
встанет один, - иссечён-опознан,

в слове о мире разверзнет руки –
чёрт с ним, с «поздно»,
зато – не зря.

... Ничем не свят,
не искуплен в муке,
братским трупом залягу в ряд.

Сдохну как верил и жил – на улице.
Под каблуком ротозея-туриста
пальцы хрустнут
хрустальными щупальцами
игрушки-кальмара,
в витрине выставленного.

Только не надо Последнего Слова,
не стреляйте, всевластные, ваш верх!
Букетик,
квадратик... -
(тут всё не ново).
Всё возвращаю.
Прощаю всех.

Прямою наводкой сквозь зубы – грохнуло!
Охнуло сердце,
грохоту вторя,
шатаюсь в ответах,
в вопросах глохну...

Да что ему, Фатуму, фантасмагории горя!

Все шесть фронтов
отшагал мой дед.
А всё же убили прицельным словом.
Считайте,
я за него -
живого,
что в небесах отыскал ответ.

Взмыла ракета! -
вошли,
насели.
- Руки!
Щелчок.
(Оглянись назад).
Вот он! – там, из-за спин шинелей -
её пустой, равнодушный  взгляд.

Можно в тюрьму посадить Христа,
но глядя в глазок в ожиданье тьмы,
ты сразу поймёшь, что свобода – там,
а ты глядишь из тюрьмы.



*

ЧАСТЬ  СЕДЬМАЯ


В иерархии станций
сегодняшняя – невыносима:
в монолите перрона –
вся ёмкость
любви и прозрения.

Здесь время родиться
и время платить вдохновением –
в единой плите,
что над всем – завершенье,
любимая.

*

Раз уж не выпало в барды выбиться,
(издох бы под тоннами слов раздавлен),
что ж... не впервой по ломбардам дыбиться,
шаря в дупле у души раздаренной.

Сыплю бисер,
христоман гороховый!
Кем окружён! (что ни тип, то – мумия).
Сквозь сполохи хохота
в чертополохе –
путь скомороха
в Эпоху безумия:

Мир – равновесие?
Коромысла! -
вёдра слёз, в середине – грыжа...
Швыряю конструкцию "вольномыслия"
плашмя – в отраженье,
осколками брызжа!

Изъёжился, жду.
Бумерангом зазубренным
«всё возвращается» -
близится в грохоте...

Что ему, Фатуму! – прёт, саблезубый, -
в щебне по локти
и когти в копоти,

грызя карнизами горизонта пурпур –
(близится... - ближе... и - вот она, жертва!) -
перрон отступает, рявкает в рупор,
сверлит навыкат неоновой желчью.

Рельсы на стыках -
в железном единстве
пульсом!
по жилам!
железными
дисками!

Рот орущий висками стискиваю
строй фонарный - конвоем выстроен.
Всё, что не высказать – близко, близко,
в яме на рельсах – темно и сыро.

«Клонюсь над пропастью,
в небеса нацелен».

Весь – чужой, не поднять руки.

«Маэстро Эль Греко,
Вы... летать умели...
возьмите
в ученики».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
 

Минута дрогнула стрелкой испуганной,
оцепенев, уставилась обречённым свидетелем.

Куда
ТЕПЕРЬ
деться!

Губой обугленной
кадры считаю:

ЧЕТВЁРТЫЙ.

ТРЕТИЙ.

Плёнкой плавится, липнет к линзе,
в тоннеле зрачка  раскривясь дырой,
корча рожи, творя сюрпризы,
выгорел в дым
и застыл -

ВТОРОЙ.

Визжа оплёткой, искря, раскручиваясь
удавом
спирали-обмотки нерва,
цепляясь ручками,
вспыхнул над кручей
и в пропасть –

ПЕРВЫЙ!

Что ему, Фатуму, стоит выкремнить
тяжестью тормоза вспышку агонии;
«Миллион – в крематорий!»
и в боли не выкрикнуть.
В барды не выбиться.
Гибну в вагоне...
липну ладонями.
- Что?
Свободно. Садитесь.

Симфония?

Выплачу!
Выплачу!
Бисером до слепу.

... Выплюнул под ноги
с хлипким «ПОСЛЕ»
ноль –
расплющенный чек за выплату.

Душно.
Пустите!
... Последний шаг,
и сохнущей осыпью -
прочь с откоса!
За спиною всё просто:
вдоль рельса расшатанного:
росы пью...
росы пью...
росы пью...
росы...

и только вдаль
огонёк-душа
плывёт
лепестком
отпылавшей розы.

Больно.
Милая, что за боль! –
столько света нигде не встретить!
«... когда в луче отстоится соль».
Мне пора.


Перспектива третья
_________________________

*

Вся Вселенная -
звёздной россыпью
в линзах слёз паутинится радугой!

Где-то Фатум залёг колоссом –
жаль тупого – ему не рады:

ретроспекцией жизни
от мысли до атома
сквозь все измеренья
всегрядущим лазером
вибрирует бритвой
над горлом Фатума
нерв Мироздания –

ИЕРАРХИЯ  РАЗУМА.



____________________________
                Москва. 1986 год