Стихи из дурдома

                1
Тихий поезд вёз меня в психушку.
Ночь стояла в матовом окне.
Я лежал, уткнувши нос в подушку,
фас и профиль отвернув к стене.
Натянув до шеи одеяло,
делал вид, что сплю или дремлю.
Самого же так и подмывало
встать, соорудить себе петлю,
удавиться в тесном туалете -
на хрен мне она, такая жизнь!...
Но сопровождающий в ответе
за меня - попробуй, удавись!
Он глядит совиными глазами
в мой затылок. Он здоров, лобаст.
Я заплачу горькими слезами -
удавиться всё равно не даст.
Так без сна, без слов, без диалога
ехали мы до конца пути.
Кончилась железная дорога.
Он сказал угрюмо: "Выходи".
Утро было серым. У вокзала
стыла молчаливая толпа.
Красное полотнище свисало
с чёрной лентой - с белого столба.
Дрожь и слабость чувствуя в коленках,
я спросил толпу тихонько: "Кто?"
"Константин Устинович Черненко"*, -
объяснило длинное пальто.
Подкатила резвая карета
с красной полосою по бокам,
"Кто тут псих?" - спросили строго. "Этот!" -
ткнула больно в бок меня рука.
"Залезай! Давай-давай! Моментом!
Ну-ка подсобите, молодцы..."
               * * *
Ветер забавлялся с чёрной лентой,
взад-вперёд мотал её концы.
    
          - - -
* К.У. Черненко  был в должности Генсека ЦК КПСС один год и умер 11.03.85 г.


                2

Брёл апрель по задворкам России.
Был закат неестественно глуп.
Шли толпою душевнобольные
На танцульки в дурдомовский клуб.

Шли вприпрыжку, с весельем на лицах,
С разговором, с маханием рук.
Пузырилась печать психбольницы
На коленях поношенных брюк.

Возле клуба семейства грачёвы
Воевали на сучьях берёз.
В клубе пела А.Б.Пугачёва
Про большое количество роз.

Все смотрели на шум и на драку.
Сигареты дымились по ртам.
Между тем из другого барака
Привели начепуренных "дам".

И усилился звук радиолы.
Кто-то крикнул:"Вперёд, дураки!"
Зашуршали по желтому полу,
Не вплетаясь в мотив, каблуки.

Закружились, задвигались пары.
Шевеленьем наполнился клуб.
И стояли у стен санитары,
Не снимая улыбочек с губ.

На дворе пахло снегом прогорклым.
И грачи продолжали войну.
...Брёл апрель по российским задворкам,
По помойкам, по самому дну...

                3

Вечер тот был необычно хмурым.
Четверо играли в домино,
пятый - он - стоял, смотрел понуро
в низкое туманное окно.

Видимо, творилось что-то с пятым.
Вот прошёлся по палате он,
тяжело вздохнул, ругнулся матом,
двери  распахнул и вышел вон.

Пусто было в длинном коридоре…
Он с крыльца спустился, а потом
осмотрел промокший узкий дворик:
никого! И скрылся за углом.

Где-то там нашёл он проволОку,
подышал, как в вечность, в пустоту
и в сырой кладовке пищеблока
под своей судьбой подвёл черту.

Утром санитары безразлично
мертвеца достали из петли,
и, прикрыв простынкой, в морг больничный,
как предмет ненужный, унесли.

На постели, где он спал, сменили,
как и полагается, бельё.
И одну из тех пяти фамилий
вычеркнули прочь – в небытиё…

                4

Больничных ёлок тощие верхушки
стряхнули в рыхлый снег остатки сна.
И к нам, на территорию психушки,
обычным днём нагрянула весна.

Пришла. И заразила оптимизмом
не до конца разбитые сердца
шести мужчин, больных алкоголизмом
в курилке, у барачного крыльца.

И светел день, и солнце щедро греет.
Под ним и женский нежится барак,
а от него - там люис* с гонореей -
две девушки несут помойный бак.

Низвергнув содержимое в помойку
и руки вытирая о халат,
та, что смелее, выкрикнула бойко:
-Эй, алкаши! Кто куревом богат?

Один из нас, в годах, серьёзный дядя,
обиженный до глубины души,
со злобой исторгает:"Ах, вы, ****и!
Какие мы вам, падлам, алкаши?!"

Девчата, оскорблённые без меры,
злосчастный бак за ручки снова взяв,
ушли под покровительство Венеры,
ни слова больше так и не сказав.

А дядя "Беломор" зубами тискал,
а в нём во всю кипел скандальный пыл,
как будто мы скатились низко-низко,
но кто-то там ещё и ниже был...

*люис - сифилис
               

                5

Над моими избой и берёзой
Прогремели, протопали грозы.

Пробрели, прошуршали метели,
И опять небеса просветлели.

Надо мной же с аванса, с получки –
Ни одной, даже маленькой, тучки.

А коптил же я небо, бывало,
Аж ошмётками сажа летала!

Докоптился до края, до чуда –
Вкруг меня лишь пустая посуда.

Ни надежды, ни денег, ни хлеба,
Только чёрное, в копоти, небо.

От петли заскорузлой, от смерти
Увели меня, грешного, черти.

Я очнулся в местах незнакомых
У ворот сумасшедшего дома.

Там пришёл ко мне разум, и даже
Смыл я с сердца и копоть, и сажу.

И домой, к деревенским старухам
Воротился,  воспрянувший духом.

Тут, где корень отцовского рода,
Прожил я тридцать два с лишним года.

В этом возрасте некий Илюша
Бил и ставил на печке баклуши,

Слушал странников дивные речи,
Да в окошко поглядывал с печи,

Да вынашивал думы благие
На дорогу из Мурома в Киев.

Время оно далёко-далече,
Но пока ещё топятся печи.

Вот и я  на печи процветаю,
Тоже думы благие питаю.

Сон, бывает, на печке приснится,
Что гремлю не в деревне – в столице,

Сплю, тщеславные тешу мыслишки:
«Там меня напечатают в книжке!»

Просыпаюсь как после наркоза –
Всё на месте – изба и берёза,

Стол на месте и тумбочка тоже,
И я сам на привычном мне ложе.

И на месте надежды благие
На дорогу из «Мурома в Киев»…

                1987 – 2010 г.г.