Астрономия

«Астрономия»


– Ну, давай, сходим в кино, - нехотя согласилась Наташа.
Был уже вечер. Стоял июнь, ещё не темнело, но чувствовалось, что день проходит. Мы совершенно не знали чем заняться. Причём я почему-то считал себя в этом виноватым. И Наташа так почему-то считала. Хорошо, что хоть «Спартак» оказался неподалёку – кинотеатр, теперь уже давно сгоревший, забытый, а тогда служивший местом свиданий для молодых патлатых парней с девушками в длинных хламидообразных платьях и в бусах из можжевельника. А тогда, там, в полупустом зале, со старыми сломанными сиденьями можно было всегда посмотреть какой-нибудь фильм, конечно, ископаемый, запылённый, но признанный и редкий. Тщедушные, старенькие, в очёчках, как мне рисовалось в воображении, киноведы, копошились в фондах, устраивая показы для десятка постоянных зрителей и двух-трёх случайных, забредших, как мы, в маленький зал, где в полумгле пропадало ощущение городского шума, беготни, идиотизма. Наверное, также муха, пойманная в спичечный коробок, какое-то время ещё пожужжит, пожужжит, а потом затихает, ошеломлённая....
Показы в «Спартаке» объединялись в ретроспективы, игрушечные кинофестивали, объявления-афиши, написанные от руки, клеились прямо на стене. А самое главное, билеты были недорогие, в моих ещё вчера школьных карманах всегда могло найтись что-то, на билет в «Спартак».
На этот раз на афишке было имя великого режиссёра, а малоизвестное название картины интриговало и вдохновляло. Тем более, что снят фильм был по мотивам повести писателя, который когда-то жил в нашем городе и город часто участвовал в его произведениях... Этот писатель...
Но тут возникло препятствие.
Наташа уже видела эту картину и ни за что не хотела идти на неё ещё раз. Для меня же важным было то, что представлялась возможность провести время с пользой. Я твёрдо решил: «Пойдём!» Наташа обиделась сразу за всё – за бессмысленный день, который мы угробили ещё утром, проспав далеко за полдень, на меня целиком – что я никуда не могу её сводить и не могу развеселить, и, конечно же, за нежелание потакать ей.
Наташа не носила длинных платьев и, во всём стараясь быть современной, оставаясь разной, многогранной. Я тоже давно состриг длинные волосы, для того, чтобы не уйти в однообразие и остаться нейтральным, незаметным, «нормальным», почти никаким. То, что Наташа не впадала в крайности, меня в ней покорило. Я надеялся, что у нас всегда будет ясность и искренность... Я не знал, что это самое трудное.
Пока мы спорили возле касс кинотеатра, мимо нас прошёл какой-то особенный человек. Не заметить его было нельзя. С одной стороны, можно было сказать, что это почтенный господин, он был в хорошем костюме с жилеткой, с белоснежным воротничком и при галстуке, седая шевелюра и борода выдавали его принадлежность к высшим материям, Но из других деталей его гардероба выходило совсем обратное – старик был обут в домашние рваные тапочки на босу ногу. Кроме того, в руке он нёс тяжёлую грязную сумку с пустыми бутылками, высматривая себе новую добычу, он и попался нам на глаза....
Наташа с отвращением фыркнула, а я улыбнулся, давая ей понять, что чужд каким бы то ни было предрассудкам, ничего странного в этом не нахожу, а даже сочувствую оригинальной личности.
Пока я ходил за билетами, Наташа меня ещё ждала, она надеялась, что мне не хватит денег, кино не будет из-за малочисленности зрителей, или придумывала, какую бы шпильку ввернуть на прощание. Когда же я вернулся с билетами, то застал сцену. Этот тип в галстуке и с бутылками, грациозно опираясь на водосточную трубу одной рукой и покачивая авоськой в другой, что-то с жаром говорил беззащитной Наташе. Но когда я подошёл, оказалось, что Наташа кокетничала с ним.
– А я не одна, вот этот молодой человек пытается быть моим кавалером, он тоже, и рыцарь, и поэт, к сожалению... – Наташа специально выделяла своё маленькое шепелявое «ж-ш», похожее на «ф», это получалось у неё всегда, когда она язвила или отвечала на комплименты.
Странный тип целиком развернулся ко мне, извинился, что без моего разрешения обратился к моей даме, представился профессором математики, специалистом в астрономической области, бывшим сотрудником обсерватории, уволившимся из-за теоретических разногласий с коллегами, сейчас занимающийся самостоятельными исследованиями. Здесь же он в связи со своей другой страстью – он киноман, и приглашает «мою даму» в кино, но «будет счастлив, пригласить нас двоих».
– Вот и прекрасно, вот тебе компания, иди, смотри своё дурацкое кино! – Вдруг, ни с того, ни с сего, почему-то взвизгнула Наташа и быстро пошла из дворика, где находился кинотеатр, на улицу. Даже каблучки её цокали по асфальту как-то обиженно и неудовлетворённо.
За Наташей я не побежал, да и надо ли было? Действительно, наступил удобный момент, чтобы можно было отдохнуть друг от друга, хотя бы на сегодня. Нервы мои, конечно, натянулись, а настроение почему-то поднялось. Вот только «астроном», с интересом наблюдавший Наташино представление, стоял у меня поперёк горла. Как на него реагировать, я не знал.
Он спросил моё имя, я представился, увидев, что я повернулся в сторону кинотеатра, чтобы идти на сеанс, он попросил меня не торопиться, сослался на свои больные ноги, пожаловался на июньскую жару, полез в свой мешок и начал перебирать бутылки, выбрал одну, в которой что-то плескалось на донышке, и вылил капли себе в рот. Только я собрался с духом, чтобы куда-нибудь сбежать от этого старикашки, как билетёрша, перед которой мы оказались, спросила мой билет. Билетов у меня оказалось два. Как раз на меня и на моего нового знакомого, который даже не заметил того, что прошёл за чужой счёт, хотя ещё пять минут назад сам пытался каким-то образом кого-то пригласить. Он уже раскланивался с билетёршей... Время подошло, и всех впустили в зал. Тем или иным образом, не всё ли равно каким, в конце концов, но именно здесь я и хотел оказаться.
То, что происходит с человеком, когда он смотрит хороший фильм, или читает интересную книгу, или слушает музыку, почему-то называют переживаниями. А мне кажется, что здесь более уместно слово «чудо». Словно волшебное заклинание превращает тебя в кого-то или во что-то другое. Ты начинаешь думать, чувствовать иначе, ты уже не ты, а какое-то другое существо, даже не существо, а субстанция, атмосфера, время и пространство изменяются вокруг тебя, ты проникаешь во все закоулки, которые только способно создать твоё воображение, ты попадаешь в гораздо больший, чем обычно, мир. Когда в зале зажигается свет, ещё какое-то время ты находишься в оцепенении, приходишь в себя, с удивлением обнаруживая, заново познавая себя, в этом теле, с этими мыслями, в этом городе. Ещё какое-то время на улице ты привыкаешь к яркому июньскому вечернему свету, но потом всё проходит, тебе уже не верится, что всё это было с тобой, и ты растворяешься в безликой жирной, пыльной людской массе улиц, метро, магазинов....
Во время всего фильма «астроном» надоедал мне своим громким шёпотом. Он комментировал каждый кадр, обращал моё внимание на музыку, с точностью называя авторов и произведения, указывал на хитрости операторского освещения, благодаря которому что-то становилось важным, что-то менялось до неузнаваемости, он подмечал, как актёры разговаривают, смотрят, что находится на заднем плане, на внезапно выпавший в финале снег... сначала я, что было сил, отстранялся от него, делал вид, что не слушаю, к тому же на нас шикали другие зрители. Но при этом мне казалось интересным многое из того, что он говорит. Я как-то до сих пор не мог взять в толк, что за всеми чудесами, которые происходили со мной, стоят какие-то прозаические вещи, атомы, кирпичики, пот и кровь людей, создававших в сомнениях, спорах, в горе и в шутках своё произведение. Я воспринимал фильм целиком, не замечая подробностей, как младенец я был захвачен, унесён происходящим, красками, звуками, персонажами, сюжетом. А тут, оказалось, что всякое движение на экране, всякая тень, любая деталь неспроста, они-то, мелочи эти, и создают впечатление, реальность, иллюзию... Это же целый язык, формулы и ноты! Кроме картинок в раскрытой мною книге оказались слова, много слов, которые сложились в повествование, предугадываемое мною, но до сих пор не нашедшее точки веры...
То, что шёпот старика может доставить остальным зрителям неудобство, я перестал замечать, и не замечал до тех пор, пока он, в своей дурацкой манере, не произнёс громко вслух, очевидно, уже не только для меня  одну фразу. В этот момент на экране в комнату героини постучали, дверь в её тесной каморке приоткрылась и появился актёр Марлон Брандо.
– Входят голубые! – громко и отчётливо произнёс астроном.
Я не мог прийти в себя. Начиная возвращаться к реальности, я тут же хотел провалиться сквозь землю. Со стыда, от обиды на себя, что связался с этим, уже не подозрительным, а вполне обозначившимся несчастным типом. А он продолжал, как ни в чём ни бывало, свою лекцию. Я узнал, что один из актёров попал на роль случайно, что кто-то играет под наркотиками, что режиссёр не вполне нормален...
Рядом с кинотеатром был сквер, окруженный домами, во дворе одного из этих домов вечер, принявший столь неожиданные очертания, продолжился.
После окончания фильма, который отнял у меня на некоторое время способность и желание воспринимать действительность, я обнаружил себя в этом дворике, под аркой подъёзда, разглядывающим публику, покидающую кинотеатр. Шёл дождь. Рядом разглагольствовал профессор бутылок, свалившийся мне на голову со своей авоськой, странностями, кинолекцией, философией, воспоминаниями, краеведением, житейской мудростью и ещё чёрт знает чем! Моё дурацкое малодушие не позволяло мне прервать беседу, а ещё более дурацкий азарт проснувшегося во мне одиночества заставляли поддерживать её. Несмотря на всю двусмысленность и бессмысленность ситуации, я отстранённо пережидал то, что вокруг происходило, пережидал дождь, разлуку с Наташей, болтовню старика.
В этот момент под нашу крышу забежала спрятаться от дождя какая-то парочка. Звездочёт удивил меня в очередной раз. Из всё той же сакральной авоськи с бутылками он вытащил альбом для рисования, как у школьника, а из кармана пиджака достал карандашик. С разрешения парня он стал рисовать его девушку. Рисовал долго, слюнявя пальцы, растирая штрихи, щуря глаз. На листке появилось что-то напоминающее на человеческий профиль. Отдельные детали, вроде бы принадлежали девушке, но вместе было непохоже. Однако, парень, хоть и злой, готовый уже пнуть старикашку, за то, что тот пристал к его девушке и так задержал их, всё-таки улыбнулся каким-то своим мыслям и даже запихал портретисту в карман какую-то мелочь, от которой тот отказывался, он жалел, что не взяли портрет и что «творил» не из милостыни...
Он объяснил мне, что рисованием сейчас зарабатывает себе на жизнь, у него есть даже своё «место», куда он ходит с мольбертом и красками встречать туристов, но сейчас он хотел только искусства... Но и эта денежка на пользу, так как теперь у него появилась перспектива поужинать, и пора идти изучать меню в ближайших ларьках. Из всего разнообразия нас почему-то устроил только портвейн с грязно жёлтой этикеткой. Это было только начало.
Потом я оказался на улице, дождь прошёл, была долгожданная свежесть, среди всех этих летних парниковых дней. Мы куда-то шли, опять в какой-то магазин, искали ларьки в параллельных и перпендикулярных улицах. Точнее шёл я, а старик никак не мог отстать, забегая вперёд и показывая дорогу. Мы оба жестикулировали во весь тротуар, разглядывали дома, вспоминая отживших в них персонажей, искали правды у встречных, расшаркивались с девушками...
Профессор был профессионал в вопросах, как и чем открыть, у него был специальный брелок с консервным ножом.  Тут же я узнал, что до подорожания цена пол-литра, делённая на цену маленькой, равнялась числу «Пи» с точностью до четвёртого знака... Я почувствовал себя на необитаемом острове, который, оказывается, обитаем, только нужно какое-то колдовство, чтобы уметь разглядеть его обитателей...
Мы подошли к перекрёстку, чтобы перейти проспект, у светофора, в ожидании зелёного, собралось несколько человек. Один из них, лысоватый, мешком одетый, в остальном же ничем не примечательный субъект, вдруг, отделившись от остальных прохожих, от их общей массы тел, причёсок, выражений на лицах, взглядов на жизнь, такой же плотной и душной массы, как груда закопченных домов, машин, раскалённых улиц вокруг, он словно вынырнул нам навстречу. Ещё мгновенье назад он, как и все, стоял, смотрел на светофор, но, повернувшись, вдруг почему-то показал на меня рукой и, то ли спросил, то ли приказал:
– Ищу человека!
А потом, качнувшись, добавил:
– Кто это сказал?
– Диоген, кто же ещё... – меня уже нельзя было застать врасплох.
Хотя так и осталось неизвестным, кем же был этот, встреченный нами, Диоген, мне почему-то показалось, что он давно знаком с астрономом, причём, если не лично, то знает его по каким-нибудь симпозиумам, конгрессам, журналам, закрытым совещаниям.., что он физик-ядерщик, или биолог по ДНК, или даже конструктор, побывавший в закрытом городе Геройске-25 на секретной испытательной площадке, где впервые поднялся в воздух межконтинентальный самолёт без крыльев, в форме диска, построенный по чертежам, сделанным при осмотре объекта, упавшего в 1904 г. в районе речки Тунгуски... Поэтому я не удивился его отмалчиваниям на вопросы, скупой и нечленораздельной речи, в большинстве своём многозначной, в виду ограниченного употребления некоторых корневых основ, которые им применялись в качестве существительных, глаголов, местоимений, прилагательных, междометий по делу и так.., с философским уклоном. Я понял, что это своеобразный вид скромности, может быть даже конспирации... Этим же я объяснял и удивление, которое проявили астроном и Диоген, когда я представил их друг другу, они церемонно пожали руки, всячески выказали взаимное уважение и признали во мне «поколение, которому суждено, если уже не всё, то ещё многое»...
Теперь мы куда-то двигались уже втроём. По-моему, это уже было после второго или даже пятого магазина. Мелочь исчезла из моего кармана. Карманы же моих спутников пустовали по определению. Хотя нет, мы всё-таки сдали посуду астронома...
Как профессор разбирался в технологии «чем и как», так Диоген прекрасно знал географию, «где» посидеть. И это было актуально.
Но мне было уже не важно ни «где», ни «как».
В каком-то скверике мы сделали остановку. Тут, возле камней полуразрушенного фонтана, из земли торчали погнутые ажурные металлические прутья, бывшие когда-то, как рассказал астроном,  каркасом для большого ртутного градусника, ведь всем этим домом владел богатый придворный, чудак, интересовавшийся науками, имперский фантазёр.
Алкоголь делал своё дело. Одна, вторая, бутылки приходили в невинность и отправлялись под скамейку за отсутствием урны. Тут-то трое каких-то людей и подошли к нам. Они были явно  неархитектурной достопримечательностью. Один из них, местный, из подъезда напротив, у него здесь семья, дети, он нас прекрасно понимает, даже краем уха слышал нашу беседу, потому что неподалёку занимался своей машиной, но он категорически против того, чтобы здесь, где место для выгула собак и детей, пили водку... Его друзья оказались здесь случайно, потому что кто-то из них торгует в соседнем ларьке, а кто-то здесь «просто так», но они тоже разделяют его точку зрения. Надвигалась, как июньская гроза полемика, со всеми вытекающими...
Я задался вопросом: Что я тут делаю, что я тут забыл? Пора было домой, но не тут-то было.
Астроном предложил хозяину машины нарисовать его портрет. Ребята ещё больше развеселились и для начала согласились. Рисунок получался долго, плохо и непохоже. Натурщик не умел сидеть неподвижно, порывался заглянуть в альбом. Но тут профессор был на коне, он залихватски закидывал голову, щёлкал языком, отводил руку, сверял глазомер, вобщем сам был достоин и кисти и резца. Он заявил, что неоконченную работу не показывают и слово художника закон. Только мы с Диогеном видели, что получается у «художника», но это-то и не обнадёживало.
Конечно же, получилось «как всегда». Одного из дружков послали с портретом в ближайший ларёк (хозяин машины владел несколькими ларьками, которые и находились неподалёку), но изображённого на портрете никто из заведомо знакомых не узнавал.
Всё же мы выбрались оттуда.
– Вы понимаете, молодой человек, это же были бандиты! Если бы не я, если бы не искусство! Всё-таки ничего в искусстве они не понимают, не то, что вы, молодой человек!
Во мне, в странной зависимости от количества выпитого спиртного, просыпалось какое-то беспокойство. Я много курил. Я очень хотел прийти в себя от того затмения, которое заслоняло мне весь этот день, разлучило меня с Наташей, навязало мне эти сверхъестественные знакомства, приговорило к безделью и бездарному времяпрепровождению. В кино я успел почувствовать что-то такое, понять что-то, зачем, почему, как, но, выйдя из кино, снова встретившись с домами и улицами, опять погрузился в туман. Это была сентиментальность, воспалённое воображение, так, наверное, начинается сумасшествие, что-то явно нездоровое вставало между мной и реальностью, заслоняя всё.
Скоро я потерял своих спутников, то ли они сами потерялись, то ли я потерял к ним интерес...
Теперь я был один, предоставленный самому себе, времени, дворам и улицам, на которых люди были призрачны, будто специально кем-то нечётко прорисованными. Я, такой же призрачный и ненастоящий, слонялся из улицы в улицу, направляясь совсем в другой конец города, представляя, что вот также буду бродить и завтра, и через год, и через много лет, какая бы философия или астрономия ни случилась бы в моей жизни, может быть, у меня в руке тоже будет болтаться авоська, а в ней пустые бутылки, и с первым встречным я буду готов разделить свою истину, веру и стакан...
Наступала ночь, хотя было ещё очень светло. Я шёл к набережным.
В нашем городе, щедром на виды, ландшафты, пейзажи, есть такое место, которое объединяет, сортирует, вдохновляет все прочие места и концы города. Вокруг этого места крутишься, здесь всё время оказываешься, куда бы ни направлялся.
Это там, где река разделяется на два рукава, становится шире, превращается почти в озеро. Здесь по берегам, набережным, мостам возникает панорама. С любого места, выходящего здесь к реке, видно сразу всё – и крепость на острове, и арочную перспективу мостов, и самодержавные апартаменты, и маяки-колонны, и дворцы вельмож и многое другое.
Если с девушкой назначать свидание в центре города, имея твёрдые намерения, но, не имея чёткого сценария или достаточного количества средств для развлечений, то спасением становилась именно эта панорама. Можно было так составить маршрут прогулки по ней, что окружающая архитектура и памятники истории будут всё время подкидывать темы для разговора, анекдотов, цифр, имён, случаев... Не придётся мучиться от неловкости, молчания, а можно летать на крыльях остроумия в лучах улыбающихся глаз девушки.
Сначала надо было пройти через площадь, покрытую газонами, засаженную сиренью, в центре которой сооружено что-то безликое, называемое «живой огонь». Потом, мимо памятника полководцу, по мосту, надо пересечь реку и попасть на остров-крепость. Здесь можно прогуляться по берегу у воды или пройти через бастионы, мимо колокольни собора, чей ангел на шпиле обязательно ниспошлёт благословение. Потом надо пересечь малый рукав реки, подойти к колоннам-маякам. Отсюда вид на воду и на город самый сильный. Ещё один мост через большой рукав реки, и, впереди площадь перед покоями царя, в центре которой очень высокая колонна. На ней тоже ангел, но его благословение особенное. Он может по ночам покидать свой пост и принимать участие в снах города, поэтому он знает то, что будет, и то, чего не было, и, если он к кому-нибудь благосклонен, то это что-нибудь да значит.
Вот именно этим путём я и пошёл навстречу ночи и своему одиночеству.
И чем дальше я шёл, тем чаще вспоминал эти же места, какими они мне запомнились, когда я бывал здесь с Наташей. Я снова услышал музыку, попал на страницу ещё ненаписанной книги, стал героем фильма... Почти такого же фильма, который так кстати сегодня шёл в кинотеатре «Спартак». Фильма, который начинался словами «Была чудная ночь!..»
Двое... Их встречи... Он ждал её... А она, она ждала... Они бродили по набережным, потом появился тот, другой... 
Стоп! Почему Наташа в эту минуту не здесь, не держит, улыбаясь мою, руку, заглядывая мне в лицо, как когда-то?..
Я ускорил шаги, потому что уже долгое время думал только о Наташе.

июнь, 1993 г.