Феерия

“Узри в блохе, что мирно лънет к стене,
 В сколь малом ты отказываешъ мне.
Кровь поровну пила она из нас:
Твоя с моей в ней смешаны сейчас”.
                Джон Донн “Блоха”
                Перевод И. Бродского

В душе была обычная тоска, и я нисколько не сомневался в том, что вечером мне все же удастся напиться, прежде чем где-нибудь повеситься, а пока я чертил на работе графики
повышения зарплаты и строил немного замысловатые рожи Лизке, Лизка посмеивалась и охотно целовала, то есть лизала, облизывала мой нос. Ее косматая, временами летящая в воздух шерсть, как всегда готовилась к зимней спячке. Лил дождь, и очень хотелось
хотя бы немножечко повыть. Товарищ Светов сомневался в моей разумности и поэтому
часто заходил проверять графики. Он долго их вертел, что-то неопределенно мычал, а после тыкал меня носом в какую-нибудь кривую загогулину, указывая на чрезмерную слабость выбранного мной цвета, и действительно, я их рисовал на компьютере только серым, иногда желтым цветом, потому что мне казалось, что эти цвета выражают собой всю бессмысленность нашего существования . Потом товарищ Светов уходил, и я, предчувствуя, что он появится не раньше, чем через полчаса, звонил Тимофею и разговаривал с ним, пытаясь докопаться до его туманного сознания... Тимофей всеми днями был пьян и нигде не работал, и вообще никто вокруг не знал, на что он живет, а уж тем более пьет, когда все так дорого... Узнал я его случайно, когда он занимал у меня сотню... Когда я ему дал, то Тимофей зарыдал от счастья и попросил меня как следует напиться, что мы и сделали...
Впрочем, мы так с ним набрались, что нас быстро забрали, т.е. сволокли в очень неплохой частный вытрезвитель, что-то вроде санатория для бывших партийный функционеров или обанкротившихся олигархов. С тех пор я звонил ему каждый день, завидуя его непорабощенной испитости, от которой веяло всеобщим разложением нашего необъятного государства...
— Государство разлагается, как мы, — весело вещал Тимофей, быстро переходя на нечленораздельное бульканье, иногда расщепляющее меня на атомы.
— Тимофей, кричал я, захлебываясь от восторга, — ты расщепляешь меня на атомы.
— Ага, гы-гы, буль-буль, — шебуршало в трубке, и только Лизка, утыкаясь носом в мою шею, уводила меня от бездоказательных ощущений...
— Уф, Лизка, — шептал я, чеша изо всех сил ее лоснящийся вихрь волос.
Обычно в такие минуты она забрасывала ляжки на стол и,
дрожа всем телом, предлагала себя, припадая в порыве страсти к моему истерзанному рабочей спячкой пиджаку...
Тогда я обнимал ее, клялся в любви до гроба, расшвыривал графики повышения зарплаты и стонал о своей философской доле. Товарищ Светов заставал меня в самых необычных позах с Лизкой и, сердито помаргивая глазами, уходил дальше, теряясь в сумраке грозящего развалиться на глазах здания...
— Эх, Лизка, — пришептывал я, собирая с пола разбросанные графики, — недолго же мы здесь пробудем, если сам начальник отрицает наше с тобой существование...
Была мертвенная середина дня, когда я от психического расстройства уткнулся в пыльный томик Канта, а Лизка просто задремала, слегла прихрапывая к моему неоплатоническому
удовольствию... Кант, по моему самочувствию, был еще более сердит, чем товарищ Светов, если называл всех людей вещами, да еще которые все время находятся в себе, чему я никак не мог поверить, во всяком случае, если даже я повешусь, то Лизка все равно родит какого-нибудь щенка, и то, что он будет такой же самец, как и я, я нисколько не сомневался...
Уж если вещи сношаются, то в себе они быть не могут, так что уважаемый философ был чертовски одинокий, и, по-видимому, мало интересовался устройством своего тела...
Мои мысли прервал приход Сепова, как и Кант, мало занимающийся своим телом, Сепов часто находился в состоянии чрезвычайного транса, что, однако, не мешало ему также чертить какие-то графики и таблицы... Правда, сидел он в другом конце нашего безумного учреждения и приходил только в самых исключительных случаях, когда ему было особенно скучно...
- Тебе не кажется, — спросил беспокойно Сепов, — что люди вымирают от собственных же мерзостей?
— Ну и что? — спросил я, поглядывая на спящую Лизку.
- Как ну и что?! Надо же что-то делать, - Сепов стал как-то странно озираться, вытирая рукавом льющийся со лба пот.
- Ты что, предлагаешь всех переделать?!
— Конечно, нет, просто я хочу измерить степень маразма, в какое впало все наше человечество, — Сепов поднял вверх свой указательный палец.
И каким же образом ты хочешь измерить эту степень?
— Это секрет, — Сепов прищурился и только сейчас обратил внимание на Лизку, все еще прихрапывающую на диване.
— А что это за женщина у тебя спит?!
- И сам не знаю, - развел я руками, делая озабоченное лицо.
- Как же так, — забеспокоился Сепов, как же ты объяснишь товарищу Светову нахождение в твоем кабинете посторонней женщины?
— Товарищ Светов уже застал нас в одном интересном положении, так что объяснять ему что-либо уже отпала всякая необходимость.
— Ну, как же так, — Сепов еще больше заволновался, — тебя же уволят с работы, и не просто уволят, а с позором.
— Но я же выполняю свою работу, и, кажется, на меня никто пока еще не обижался.
— А Светов?
— А Светов был без свидетелей, к тому же один в поле не воин.
Сепов задумчиво прошелся около Лизки, почесал затылок и сказал: “ А неплохая женщина, только худая немного”.
— Для кого худая, а для кого толстая, — сказала Лизка, вставая с дивана.
— Проснулась, — Сепов испугался и выбежал из кабинета. Лизка сладко потянулась и села ко мне на колени... Сотворенная из простейшего вещества, она произрастала из здешнего пыльного воздуха, скрывая в себе и пестик, и тычинку, и грядущий плод, она неожиданно выталкивала все из себя, и я чувствовал ее рождение в себе... Похоже, что и меня она выводила из себя, потому что, сливаясь своими беспокойными организмами, мы долго парили в местном воздухе, как две пересекающие друг друга линии, и во всем этом мы были пронизаны дыханием од ой единственной жизни... Помещаясь друг в друге, мы вытаскивали себя из чуждой нам среды, и так, старательно воспринимая каждую клетку нашего тела, мы создавали себя заново, мы изменяли себя до состояния полного отсутствия... на этой грешной земле... И, может, поэтому я противопоставлял нашей страсти одну только собственную Смерть...
— Лизка, а если я умру, ты будешь плакать? — спросил я, тревожно вглядываясь в бездоннынй мрак ее изливающихся во мне зрачков...
— Нет, я не буду плакать, я просто утрачу смысл, и вместо меня будет существовать совсем другая жизнь, но не я, — Лизка крепко обхватила мою шею, и мы почти безмолвно поплыли по отсутствующему в самом себе зданию... Люди, как простейшие частицы, пытались вмешаться в нашу среду, но бесполезно отталкивались и отскакивали, уходя неминуемо в Небытие... Из толпы, окутавшей все границы входов и выходов, неожиданно возник товарищ Светов, но и он исчез в наборе собственных проклятий... Учреждение схватило нас бессмысленно зубами и, пожевав, тут же отпустило, и уплыли мы отсюда с Лизкой во веки вечные... Аминь!
— Ну и как? — спросил я, поглядывая на нее...
- Разве это я? — Лизка поморщилась и покраснела, — это просто какая-то самка, но не женщина!
— Но Лизка, я же писал художественное произведение, разумеется, что ты — это не ты, а только лишь одна фантазия.
— Ничего себе фантазия, сделал из человека механизм для собственных удовольствий и выволок с позором на свет!
— Лизка, ты несправедлива! Я просто с ума схожу, когда думаю о тебе, — я схватил ее руку и поцеловал, — это тебе и Сепов подтвердит.
— А почему я? — удивился Сепов, подходя к нам. — Чуть что, так сразу Сепов...
— Ах, ты, обманщик! — засмеялась Лизка и дернула меня за волосы, — все вы мужики — обманщики...
— Ну, если вы насчет мужчин, то я в общем —то готов подтвердить, что этот молодой человек действительно предан исключительно Вам, — Сепов улыбнулся и подтолкнул меня к Лизке. — Уж целуйтесь, не стесняйтесь, а то я только в кино видел, как мужчина женщину хе-хе...
— Что мужчина женщину? — сдвинула брови Лизка.
— А то вы не знаете, — Сепов засмеялся и хитро посмотрел на меня.
— Ах, Сепов, Сепов, — неожиданно засмеялась Лизка. — Вам чем бы смотреть, самому с кем-нибудь хе-хе сделать...
— Что это Вы позволяете себе, — нахмурился Сепов, — я вообще не люблю и просто презираю всех женщин, потому что они... они все не достойны меня и вообще всякого мужчины...
— Интересно, интересно, — заметил я, — и когда же ты, дорогой Сепов, стал ненавидеть всех женщин?
— Когда меня мама родила, — выпалил Сепов и расправил гордо плечи, — ведь всякая женщина прежде всего самка и уже потом...
Хлопок звонкой пощечины окрасил в яркие тона его весьма выразительную задумчивость, отчего Сепов с поразительной быстротой извинился перед Лизкой, добавив, что мужчины все тоже самцы, и нечего на зеркало пенять, коли рожа крива...
Лизка игриво улыбнулась Сепову и спокойно, и терпеливо стала отвешивать новые пощечины, пока я чертил графики, внимательно прислушиваясъ к громким хлопкам, сознавая всю торжественность момента.
— Перестаньте, умолял Лизку Сепов, я же буду красный, как рак, и все будут думать, что я напился на работе...
— Ну и пусть думают, вы все равно рано или поздно так напьетесь, что вас обязательно застукают, — обоснованно заметила Лизка,
— А ведь действительно она права, — удивился Сепов,
— Вы все же не могли бы не шуметь, а то я опять испорчу график, — голос мой прозвучал удивительным образом проникновенно, отчего я тоже получил увесистую пощечину и повалился вместе со стулом на пол, где уже зализывал свои бордовые щеки чуть шевелящийся Сепов.
- Сепов, это ты? — удивился я?
— Какое Вам дело? простонал Сепов, переворачиваясь на другой бок, — привели сюда постороннюю...
Звук новой пощечины прихлопнул несчастного Сепова, как муху...
— Может, он просто спит? — спросила Лизка, поворачивая лежащего Сепова ко мне лицом.
— Даже если он не спит, то суд все равно тебя оправдает...
— Может, уйдем отсюда? — с беспокойством спросила Лизка.
— Ну, конечно, — поддержал ее я, ощущая важность предстоящего вечера...
Сначала мы кормили голубей крошками хлеба, которые случайно завалялись у меня в карманах... Потом долго бродили по магазинам и толкались в шумных очередях, чувствуя себя странными, совсем внеземными созданьями, потому что нам вообще ничего не было нужно. Часовой механизм города бежал, вращался, и каждый чувствовал себя частью этого большого механизма, кроме нас.
— Лизка, мне грустно, сказал я и, обернувшись, никого не увидел, значит, я все это опять выдумал...
— Слушай, а почему это вдруг я исчезла? — Лизка сердито повернулась ко мне, и я прочел в ее глазах удивительную способность казнить меня своим взглядом.
— Ей Богу, не знаю, Лизка.
— Ага, значит, поматросил и бросил?
— Ну нет, что тьг, Лизка, я еще не дописал.
— Ну, читай тогда дальше, на ходу выдумывай, а то я с ума сойду от такого конца.
— Ну что же, слушай.
Не найдя около себя Лизки, я, встревоженно озираясь, пошел домой. По дороге я встретил Сепова, который нес на руках притихшего волкодава.
— Сепов, ты куда это несешь собаку?
От моего вопроса Сепов даже присел вместе с ней.
— Как куда? дом охранять.
— А что, у тебя куча денег?
— Да причем тут деньги, когда мерзких личностей развелось вокруг видимо-невидимо. Того и гляди прибьют или задушат ненароком, — Сепов многозначительно приподнял собаку над собой, и я увидел, что это какой-то беспородный кобель.
— А как его зовут?
— Да разве это имеет какое-то значение, главное, что кобель, а то эти суки сами не знают, чего хотят!
— Сепов, а ты что, был женат?
— Да я и сейчас почти женат, к самому великому огорчению, потому и пса себе завел, чтобы он лаем заглушал наше сознание, когда мы с женой злы и сердиты.
— А кто она, твоя жена?
— Да, заходи и увидишь! — Сепов взгромоздил пса себе на плечи, тяжело кряхтя и покачиваясь.
— А почему он у тебя не ходит?
— Так грязно же, лапы испачкает, я его и так в туалете на вокзале отмывал.
— А тебе не грустно, Сепов?
— Ах ты, несчастный страдалец, — засмеялся Сепов, прижимая к себе в действительности сырого, еще не просохшего пса,
— Ну, вот что, пойдем-ка лучше ко мне, а то моя жена будет гнать меня из дома...
— И что, часто она тебя гонит?
— А то, как же, каждый день домой не впускает, ключи мои забрала, а сама с каким-то мужиком живет, — Сепов еще крепче прижал к себе пса, и тот жалобно завыл.
— Ну пойдем, посмотрим. Да, кстати, а как же ты домой попадешь?
— Да никак. Просто лежу под дверью, пока она от жалости не впустит!
-  И часто она тебя не впускает?!
— А то нет. Когда я с кем—нибудь прихожу, она все время вызывает милицию и обвиняет меня вместе с моим гостем в самых сумасшедших поступках.
- И в чем же она обвиняет, к примеру?
— Слушай, — закричал Сепов, — я даже вспоминать об этом не хочу, не то что говорить...
Пес на его плечах завозился и зарычал, словно улавливая настроение своего неожиданного хозяина.
— А может, выпьем для храбрости? — обратился я к Сепову.
- Вот это дело, — согласился Сепов, — а то у меня уже который год жизнь не склеивается! Все на одних только нервах и держится! А чему здесь удивляться, когда для всякого мужчины она, женщина, какая бы красивая ни была,  едва ли достижимый идеал. А если говорить без парадоксов, то всякое внимание заранее и неизбежно осуждено на полное равнодушие!
— Ну ты, Сепов, и философ, - заметил я.
— Станешь философом, когда живешь, как в анекдоте, — задумчиво подтвердил Сепов.
— Слушай, ты бери моего пса, а я сейчас быстро в магазин сбегаю, — и Сепов тут же возложил мне на плечи грязного пса.
— А он меня не съест? — спросил я, и пес тут же лизнул меня в губы; от языка пахло какой—то вонючей  рыбой...
- Слушай, — обратился я к Сепову, но Сепов уже убежал, поэтому я присел на лавочку у подъезда.
Сепова не было двадцать минут, за это время довольный своим лежанием на моих коленях кобель излизал все мое лицо, и теперь от меня тоже пахло какой—то рыбой.
— Слушай, а что от тебя так рыбой воняет? — спросил Сепов, присаживаясь ко мне на скамейку.
— А это ты у своего кобеля спроси.
— А-а, — Сепов хлопнул себя по голове, — я ж его на вокзале рыбой кормил.
— Мне от этого не легче.
— Ну, ладно, не огорчайся, лучше посмотри, что я взял, — и Сепов с ловкостью вытащил из-за пазухи бутылку молдавского коньяка.
— И сколько стоит? — спросил я.
— Неважно, — ответил Сепов, поднимая к себе на плечи пса, — мне все равно на еду хватит, а все остальное есть... Ну что ж, пошли ко мне.
- А ты не боишься, что твоя жена вызовет милицию? — спросил его я.
— А-а, пропадать,  так с музыкой, - улыбнулся Сепов. И мы зашли в подъезд.
В подъезде пес почему-то стал громко лаять и вырываться из нежных объятий Сепова. Весь красный от натуги, как рак, Сепов еле сдерживал в своих объятьях это беспородное чудовище. Пес взвизгнул и тут же затих, но в лифте он неожиданно вырвался и тут же стал бросаться на нас с пеной изо рта. Я зажмурил глаза и прижался лицом к стене.
— Скотина! — закричал, как резаный, Сепов, и я, открыв глаза, увидел его изорванные в клочья брюки. Кобель от страха прижал уши и забился в угол, пытаясь, по-видимому, хоть куда-нибудь спрятаться.
От злости Сепов даже ударил его ногой, но промахнувшись, потерял равновесие и повалился на меня, я же от неожиданности тоже покачнулся, и мы вместе с Сеповым рухнули на дрожащий пол лифтерной будки.
Когда мы привстали, тяжело вздыхая и охая, я увидел под Сеповым желтую лужицу.
— Сепов, ты что, обмочился? — сочувственно спросил я у него.
— О, если бы, — застонал Сепов, потрясая над своей головой кулаком...
Теперь я впервые призадумался о том, что моего бедного сослуживца Сепова преследует какой-то неотвратимый рок.
— Хочешь, поедем ко мне? — спросил я у него.
— Ну, неужели, — заплакал Сепов и обнял меня, — я всегда подозревал, что ты и есть мой друг!
От его слов я растерялся и с трудом вышел из лифта, когда же я вышел из подъезда и обернулся на Сепова, то мое удивление переросло в столбняк. Задыхающийся и потеющий на глазах Сепов опять нес на руках скулящего и повизгивающего пса.
— Сепов?
— Что?!
— Ты опять хочешь взять его с собой? — Но не бросать же?! — и Сепов с изумительной лаской прижал к себе виновника наших злоключений. Пес лизнул его в губы,
и мы пошли ко мне...
— Послушай, — нахмурился Сепов, — если ты это напечатаешь, то ты мне больше не друг!
— Значит, не друг? — усмехнулся я.
— Ну, ты сам подумай, кто меня после этого будет уважать?!
Начальник, если прочтет, вообще всякое расположение ко мне по теряет!
— Ага, значит, ты боишься потерять всякое уважение?
— Ну, не только одно уважениё, — поморщился Сепов, — и вообще навыдумывал, черт знает что, даже мурашки по телу бегают! Что, покрасивее что ли не мог приврать?!
— А как покрасивее?!
— Ну, во-первых, собака, она должна обязательно быть очень породистой. Например, я нес бульдога. Ну, конечно, это был бульдог! А лучше скотч-терьера
Во-вторых, я его нашел не на вокзале и вообще я его не нашел, а мне его подарил дядя Мойша перед поездкой в Израиль, потому что боялся, что из-за собаки его туда не пустят. Потом, про жену! Про нее надо было написать так, что я ее сам выгнал из дома, потому что она плохо готовила и к тому же все время таскала у меня из кармана доллары!
— А про доллары-то, зачем, Сепов?
— Ну, чтобы больше уважали! Богатых-то людей ведь всегда уважают! — Сепов привстал на цыпочки и важно, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, — да, еще, кстати, совсем выскочило из головы, хорошо что вспомнил, — для убедительности Сепов даже почесал затылок, потом лоб и, несколько раз кашлянув, сказал, — а еще напиши, что у меня прижился один негр из Суринама, который днем моет мне посуду, а по вечерам играет для моих гостей на саксе.
— На саксе?!
— Ну, на саксофоне, — Сепов хитро сощурил глаза и даже притопнул от радости ногой.
— А про Лизку бы написал так, что она как жена французского посла попросила у нас с тобой интимного убежища...
— Ах, ты, негодяй! А больше ты еще ничего не придумал? — встала с дивана полусонная Лизка и закатила Сепову увесистую пощечину.
— Послушай, — закричал Сепов, — утихомирь ее ради Бога, а то я за себя не отвечаю!
— А как ты можешь за себя отвечать-то? засмеялась Лизка, — если ты как собачка на половичке живешь да гадишь...
— Это все вранье! — прошептал взволнованно Сепов, — у меня в квартире раздельный санузел и даже унитаз голубого цвета!
— А ты сам, случаем,  не голубой?! — не унималась Лизка.
От неожиданного эффекта Сепов даже расплакался.
— Ну, что же ты, Лизка, — покачал я головой, — человека до слез довела!
— А не ты ли это сам? Черт знает что, про всех навыдумал!
— Что это у вас за шум? - вошел в кабинет сердитый товарищ Светов.
— Да, завтра, говорят, зарплату отменят, будем бесплатно жить, — усмехнулась Лизка и засунула в разинутый от удивления рот товарища Светова всю мою недописанную вещицу... От удивления товарищ Светов тут же ее всю сжевал, пока я, Лизка и уже успокоившийся Сепов договаривались о написании мной новой необыкновенной феерии...