Четверговый дождь, 2000 г

ПРОГРАММНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Я напишу программное стихотворение,
самое важное и концептуальное,
пронизанное моей жизненной философией
в сжатом виде.
Я буду ставить его во главу всех углов,
читать на всех вечерах,
сделаю традиционным,
словно оно — парадная дверь,
ведущая в мой поэтический мир,
на которой  будет написано:
это, мол, такой-то.
Я буду носиться с ним
как с писаной торбой,
ведь иметь программное стихотворение
очень солидно.
Ну, вот, написал, кажется...
Пусть не в рифму и не в размер,
но разве творческий порыв
можно сковать рамками и расчетами?!
И поэтому перед вами
самое наипрограммнейшее стихотворенище
из всех наипрограммнейших
стихотворенищ.

 

БЕЗ ДЕНЕГ

Под сонмом отсыревших туч
иду, чуть сгорбившись, без цели.
Иду пешком: я невезуч.
Я старый русский. Я — Емеля.

И многолужьем всхлюпнет путь:
нет на бензин для быстрой печки,
чтоб так по жизни газануть,
чтоб врассыпную человечки!

Чтоб... Чтоб тебя, забрызгал, гад!
(Опять фантазия игрива)
“КУПИ СЛОНА!!!” — рекламы в ряд.
Вот щучьей бы икорки с пивом...

Молчу. Строка стиха — тиха.
Проделал лист двойное сальто.
Уходит осень отдыхать,
надраив палубу асфальта.

 

КАК В ТАНКЕ

Холодный город.
Не слышно людей и птиц.
Труба котельной,
словно памятник цветку,
который никогда не пробьет асфальт.
 

ВЫТЬ НА ВОЛГУ...

Вот цветет она и отцветает
тихим омутом, зеленью злой.
Все мутней ее взор. Умирает
с васильковою синевой.
И несет она величаво
свои воды и яды свои.
Всуе трутся в порту у причала
там суденышки, корабли...
По мосту мельтешат машины,
на нее смотрят сверху вниз,
и в дали потерялся дымной
тормозов суетливый визг.
Что недавно — уже и не близко.
Тихо-тихо по вечерам
вспоминает: течение чистое,
звон часовен по берегам.
Вспоминает, как топит деревни,
хороня вековое житье.
Только поздно. Расставлены бредни
и на рыбу и на нее.
Поседела. Отяжелела,
выпив новых времен дурман.
Заболела. Заледенела.
Застудила ее зима.
... И теперь среди снега и мрака
песню хочется, да одну:
выть на Волгу, не волком — собакой,
выть на Волгу, как на луну.
 

   *   *   *
                Красные листья,
                красные листья               
                бегают, словно
                красные лисы.
В.Соснора

Желтая  осень,
жалкая  осень
листьями  жжется —
жирными  осами.
Пестрые  листья, жгучие  листья
морщатся, блекнут,
                как  старая  истина.
В  спешке  прохожие —  ожили  пешки,
воспоминанья  о  брошенной  девушке.
Из лабиринта  людских  комбинаций
пешки
поспешно
выйти  пытаются.
Осень в  грибах —  разноцветных  зонтиках,
осень  в  таблетке  антибиотика,
в  листьях  и  каплях,
в  прохожих  и  девушке,
в  тихом  кашле,
а  может  быть,  в бешеном.
Осень,
           она  не  страшна,  как  чудо,
как  на  холстах  ее  ловко  малюют.
Осень
обычна,
как  смерть, прозаична,
очень  капризная,
очень обидчивая.
Дворники (люди и те, что как маятники)
грустью болеют и маются паникой.
Где там ближайшая
                круглая дата?
С неба  все  так  же
                капает,
                капает…               






МОНОЛОГ ПРОДАВЦА МОРОЖЕНОГО


Зачем вы проходите мимо
с налетом заботы в глазах?
Купите немного “айс крима”,
не будьте скупы в мелочах.
Напрасно вы так настороженно
беретесь меня созерцать.
Поверьте, мое мороженое
не выстудит ваши сердца.
Пломбир, эскимо в шоколаде
моя вам протянет рука.
Зачем вам усталость во взгляде,
купите, остыньте слегка.
Ведь завтра все будет дороже,
совсем недоступной — любовь,
и станет земное мороженое
мороженым облаков.
Чуть-чуть поблаженствовать можно,
минутку побыть без ума.
Купите мое мороженое,
купите, пока не зима...

 

*   *   *

Как только рассвет облюбует окошки,
я встану, немыслимо бодр и расчетлив,
и на пол паду и, отжавшись немножко,
взгляну в потолок: мол, а там не течет ли?

Надену с иголочки новый костюмчик
а также фасонистый галстук в горошек,
не сделаю клякс от варенья липучих
(а что может быть  неприятней и горше?).

Пусть люди виски свои пальцем просверлят!
Походкой пружинистой, как у спортсмена,
пойду на работу, в приметы не веря,
взирая очками стеклянно-надменно.

А там, на работе... Да что говорить-то!
Зарплата, букет поощрений и премий.
И можно жениться, дорога открыта.
Понятно, отнюдь не в рабочее время.

И предана мне до последнего взлая
и дрессированная многотрудно,
сидеть будет рядом, команд ожидая,
лихая овчарка по кличке Фортуна.

Хоть режьте меня, хоть кричите над ухом,
я буду сама аккуратность и точность.
Друзья удивятся: вот это Андрюха!
Я весь в поздравлениях буду, как почта.

Как только окошки рассвет облюбует,
как только мы станем общаться на идиш.
И ты улыбнулась. Нелепость любую
тебе расскажу я. Так легче?
Вот видишь...
 
*   *   *

В твоей руке — моя тревога.
Мы заболели сентябрем.
Он стелет листьями дорогу
и обдает слегка дождем.

В твоей надуманной обиде,
в моих надуманных стихах
Одно и то же осень видит:
за наше будущее страх.

Но капли дождика зажгутся,
усталый день смывая с лиц,
И утвердительно качнутся
на крыльях бабочек-ресниц...

 
*   *   *

Отчего тяжело, почему —
неизвестно.
Листья, как некрологи
увядших минут.
Кто теперь я тебе,
моя злая принцесса,
новоявленный недруг?
Посерьезневший шут?
Между нами — молчанье:
чиркнешь словом — взорвется.
К безобидной беседе
не придумать ключей.
За ошибки за все,
что свершить нам придется,
не расплатится осень,
золотой казначей.
И по улицам тихим,
тротуарам холодным
мы сейчас разойдемся,
чтобы жить на авось.
Быть не страшно беспечным
и бездумно-бездомным,
если в нашем уюте
продувает насквозь.

 
*   *   *

Да,  мелочи  порой  туманят  суть,
когда  их  много, право, это  сила.
Нетщательно  побрился, как-нибудь,
и  ты  меня  за  это  пожурила.


Я  жаждал  выпить  губ  твоих  родник.
Но  тут  случайно  как-то  оказалось:
не  очень  бел  рубашки  воротник,
и  ты  над  этим  тонко насмехалась.


Я  шел  к  тебе. Что  мне  тепло  других?!
Аж  из-под  ног, казалось, пыль  клубила…
И  вот - забыл  почистить  сапоги.
А  ты  меня  за  это  разлюбила.


 


  ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ  В  ЛЮБВИ


Как  хорошо  без  театральных  сцен,
без  долгих  благородных объяснений.
А.Вертинский   

Ты  довела  меня  до  ручки.
На  этом  можно  ставить  точку.
Пусть  ты  словам  моим  не  веришь,
поверишь,  может,  этим  виршам.
Во  мне  ты  разбудила  зверя,
а зверь  поднял  из  гроба  музу,
та  вдохновила  вновь  поэта,
поэт  хватается  за  ручку…
А довела  до  ручки  ты.
На  имя  твое,  олеандровое  и
оливковое,  посылаю  самолетик с  этими  строчками,
на  имя  твое,  сверкающее
елочной  мишурой
и  катающееся  апельсиновыми
солнышками  по  зеленому  сукну
жизненного  бильярда.
На  имя  твое,  колкое  и  острое,
что  не взять  в  руку,
не  спрятать  у  сердца
и  не  произнести.
Я (имярек) от  сего  числа
выражусь  орнаментально:
знай,  что  любовь  моя - не зола,
это  огонь  сакральный.
Любишь - не любишь, любишь  опять -
сивых  кобыл  разговоры.
Если  мы  сможем   друг  друга  понять,
то  сворочу  я  горы.
В  этом,  допустим,  гиперболизнул,
но  в  целом… И  пусть  бравада,
словно  пловец  средь  голодных  акул.
Верь  мне,  и  все.
Подпись.
Дата.

 
РАЗМОЛВКА

Она его словами
исполосовала.
Он лечился джазом и водкой.
Она плакала ночью в подушку
и звонила бывшим любовникам,
а он был, как одинокий огурец
в трехлитровой банке.
Она кляла его за аморфность,
а он ее — за истеричность.
Так они и сорили ссорами,
пачкались разговорами,
и нет бы найти пустяк-поцелуй,
который бы спас обоих...
 
ДЕВИЧИЙ  АЛЬБОМ

В радуге  фломастеров  рдеет  символ  сердца.
Кровь  с  любовью  рифмами  бродят  по  тетрадке.
Сбудется - не сбудется,  верится - не верится.
Губки  чуть  надутые, золотая  прядка.

Шумная  и  тихая. Ты  девятиклассница
взбалмошная, странная. Броские  ресницы.
Куколка  беспечная, что  тебе  ненастится?
Отчего  заплаканы  в  клеточку  страницы?

Песенки  жестокие, песенки  жеманные.
Дискотека  вечером. Там  такой  мальчишка…
И опять  тетрадочка. И слова  обманные.
Мир - он удивительный. Только  взрослый  слишком.

И в альбоме  девичьем, что засижен  музами,
глупыми, залетными,  в туши  и  помаде,
ты мне  представляешься  близкой  и  неузнанной,
милой  и  насмешливой  Аней  или  Надей. 

Верится - не верится, сбудется - не сбудется.
Сердце  открывается - в будущее дверца.
Ах,  какая  юная  ты  идешь  по  улице,
с  мотыльковой  легкостью  расставаясь с  детством…
               

*   *   *

Твое восторженное “Вау!”,
бесхитростное,
юное
поселилось в моей памяти
умильным щенком.
Твое “А расскажите еще что-нибудь”
заставляет бросать в костер
твоего настроения весь декор фантазий,
каламбуров и слова-чемоданы
с двойным дном.
Твои любопытные глаза
разжигают нежность
и я окунаюсь в зимнюю ночь,
чтобы не сгореть.
А стихи молчат,
строки останавливаются,
поперхнувшись влюбленностью...
Не покидай меня такой.
 
ПАРИКМАХЕРСКОЕ

Над ухом машинка внушительным шмелем жужжащим.
И ножниц вокруг головы пролетит стрекоза...
— Скажи, парикмахер, я стану теперь настоящим?
И будет не стыдно мне зеркалу глянуть в глаза?

А он, как садовник, стоит у меня над душою.
Колдует, колдует. Затих я и не шелохнусь.
А он отвечает, коснувшись макушки рукою:
— Не знаю, мой милый, не знаю. Я только учусь...
 

*   *   *

В моей душе зимою апельсины
растут. Но почему-то на осине.
Цвет, как у голубики, синий-синий.
И сами апельсины — из резины.

 
*  *  *

Зима,  зима - как  на  голову  снег.
Открыл  декабрь  белую  страницу:
на  остановке  на  глазах  у  всех
цыганка  кормит  юркую  синицу.
Доверчиво  протянута  рука,
и семечки в заманчивой ладони.
Синица  к  ней  слетает  свысока,
синица  вновь  крылом  ладонь  затронет.
Цыганка в пестром шелковом платке,
и птаха падает, взмывает, вьется, кружит.
И хорошо — синица не в руке...
Цыганка вдруг подумала о муже.
   
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

Легкостью бабочки, обликом демона,
юркостью ласточки, нравом совы
я пролетаю то плавно и медленно,
то — как стрела от тугой тетивы.

Вот исполняю в чернеющем небе я
танец прощальный потухшему дню.
Тем я похожа на белого лебедя,
что вместо песен — молчанье храню.

Гляну к тебе, пролетая окошками,
черною гостьей. Ты снова не спишь?
Если душа исцарапана кошками,
то над душою — летучая мышь.

Пусть я слепая, как ночь — но и чуткая.
Только под утро приходит покой.
Спрячусь я в темень чердачную мутную,
чтоб медитировать вниз головой.

Все перевернуто странной природою.
Зубы мышиные в небо вонзив,
славлю я тьму, безразличие гордое.
Снова взлетает, рожденный ползти!

 
УПАВШИЙ САМОЛЕТ

О шаман, ты не пой обо мне упокойную песню,
и не стоит огонь разжигать, если солнце зайдет.
Ты прислушайся лучше, как миру вдруг станет известно,
что разбился в таежной пустыне его самолет.
Я летел над сугробами вдаль в ослепительном солнце,
не боясь ничего, разрубая крылом облака.
А теперь — тишина. Только лапа сосны шелохнется.
А вокруг непомерное небо, снега и закат.
Надвигается ночь. Крыльев бывших блестит алюминий.
Вспоминается взрыв и последние всплески огня.
Я не ангел, что пал от своей одинокой гордыни,
и мне жалко живого тепла, что ушло от меня.

 
*   *   *

По темной,
завьюженной скрипками комнате
шествуют гномы.
Наивные,
они принимают луну
за чистую монету...
Теперь всего-то и нужно:
спрятаться.
Пусть даже от себя.
 
*   *   *

Сушеные мухи лежат в словаре,
глядит из кармана чуть порванный рубль.
Носок затаился, как в прятках. Игре,
в которой ползут под диван, как в нору.
Кассеты столпились созвучьем миров,
и слушает форточным ухом окно,
как дядька седой, баснописец Крылов,
из книжки уходит. Наверно, в кино.
Приёмник ворчит недовольно под нос,
махая антенной – картонным мечом.
А в сумке тетрадь для статистики грез,
в ней ручка уснула в обнимку с ключом.
Я сказку читаю собравшимся спать
столу, одеялу, пылинкам, луне.
Сквозь пол пробиваются пальмы опять,
и танком ползет черепаха в броне.
 
*   *   *

Бродит дождь угрюмый
по осколкам лета.
Выпью грусти рюмку,
закушу конфетой.

Над строкою старой
ставлю знак вопроса.
И беру гитару,
хоть и безголосый.

Будешь ты капризна
в настроенье гордом.
Буду я непризнан
с первого аккорда.

Маковкой качает
тополь лопоухо.
Осень все крепчает.
Забрюзжала муха.
 
*   *   *

Одеялом с головой накрывшись,
как от мира спрятавшийся страус,
вижу: я слетаю с чьей-то крыши,
то слоняюсь, то дикоображусь.
Пуганая рыжая собака
сторожит луну, чтоб не сбежала.
А пчеле — соблазн ужалить лаком,
только больше жизни жалко жало.
В зарослях причудливых растений,
в поселеньях, городах-столицах
я брожу со стадом привидений,
я лечу неведомою птицей...
Просыпаюсь — дождь бормочет нудно,
странный, осторожный, посторонний.
Так легко надеяться на чудо,
заблудившись в линиях ладони...
 
ПОД  ЗНАКОМ  РЫБЫ


Плыву  в  аквариуме  комнаты
И  плавниками  чуть  качаю.
Я - Рыба. Комната  укромная,
И  в ней  меня  не  замечают.
И  жадно  молчаливым  ртом
Хватаю  с  неба  звездный  корм.


На  мир,  размытый  и  приплюснутый,
Сквозь  глаз  смотрю  я  субъективы.
Мне  создают  его  искусственно,
Ведь  рыбы  робки  и  пугливы.
Но  мне  бывает  все  равно,
И  я,  плывя,  ложусь  на  дно.


Я  сонно  днем  всплыву  к  поверхности.
Не  манку  ли  мне  сыплют  с  неба?
Я  небу  не теряю  верности.
От  жажды  мне  страдать  нелепо.
Но  сверху,  эй,  ты  кто  таков?
Ты  водолей  иль  рыболов?


В  мирке  размеренном,  заплаванном
Не  оставаться  мне  навечно.
Меня  ждут  звезды  с  дымом,  с  ладаном
И  новый  путь - не  водный – Млечный.
А  к  звездам  как?… Да  как-нибудь:
Иль  задохнуться,  иль  заснуть.
 
ВЕРХОМ

Я лечу на красный свет
Незнакомой улицей.
С ветерком, да в голове!
Фонари сутулятся.
Подхватил я чей-то взгляд,
Ненароком брошенный.
Кошки черные сидят
И глядят взъерошенно.
Приближаются ко мне
Знаки все запретные:
То ли горка из камней,
То ли ветры вредные.
Да узнать - желанья нет,
Что там предначертано.
Я лечу на красный свет
Солнца предрассветного.
 
ПЕСНЯ ИЗОБРЕТАТЕЛЯ ВЕЛОСИПЕДА

Все спето и перепето
Поэтами этого света,
И тяжкая участь поэта
Творцом быть — велосипеда.
Не новая истина это.
И я не открою секрета,
Что нету такого предмета,
Чтоб раньше не выдуман где-то.
Пространство пронзает ракета,
Иголкой сшивая фланель облаков...
Я выбью из камня огонь.
Я выдумаю колесо.
Я уеду на велосипеде в неизведанное...
 
БАРДАК

В моей комнатушке — бардак.
Валяются книжки. И даже
Рубашки раскинулись так,
Как девушки в полдень на пляже.

И в мыслях тотальный сыр-бор,
Семь пятниц и дождь четверговый.
И слов бесшабашный узор:
Верлибр рождается новый.

И страшно, что кто-то: шмяк!
Порядок вклеймит печатью.
Не трогайте русский бардак,
Мой вечный “авось” замечательный!

Не вырастет трын-трава
Рассчитанного калибра.
Катись колобком, голова,
Взлохмаченная верлибром!

И пусть говорят потом,
Что, мол, потерял ты голову.
Потом будет суп с котом,
А суп с котом — это здорово.
 
СОЛДАТИКИ

У меня в мальчишестве
Было как-то, помнится,
Множество солдатиков:
Пехотинцы, конница.
Шли они безмолвно в бой,
Как живые, падали.
Я пластмассовых бойцов
Радовал наградами.
Я умел озвучивать
Всю стрельбу, бомбежки вой
В комнатных баталиях
С армией Сережкиной.
Время шло. С экранов нас
Добротою пичкали.
Мы своих солдатиков
Зажигали спичками...
Мы теперь солдатики.
Нами наигрались? Да?
Только не в огонь бы нас,
Не в огонь. Пожалуйста!
Но прекрасно помнится:
Нам ужасно нравилось,
Как у тех солдатиков
Руки-ноги плавились...
 
*   *   *

Как-то жил бегемот в полосочку,
Рядом с ним крокодил в пупырышек,
Где-то там же — ежик в иголочку
И свинья с парой ярких крылышек.
Еж свинью угощал конфетами,
Крокодил день рожденья праздновал,
Все делились своими секретами,
Хоть и были такими разными.
Бегемот рвал свинье букетики,
Крокодилу свинья — апельсины.
Ежик им помогал в арифметике,
Хоть и сам был, увы, резиновым.
Они жили в моей коробке,
И была у них жизнь беззаботная.
А свинья улетала в тропики,
Как случалась погода летная.
 
ТАРАКАННЫЙ       ЛЕЙТМОТИВ


Никого  не  трогаю,
Лишь  сижу,  обедаю.
Кухонными тропами
Тараканы  бегают.

За  окном – весна  поет,
За  окном – проталинки.
Тараканов  целый  взвод,
И  больших  и  маленьких.

На  тоску  не  сетую,
Пусть  сверлит  глазищами.
Тараканы  бегают,
Шевелят  усищами.

Рыба  безголовая,
Чудо-пиво  пенится.
И печалюсь  снова  я:
Тараканы  женятся.

Как  цыплят  по  осени,
Подкормлю  их  крошками…
Зря  меня  ты  бросила,
Есть  во  мне  хорошее.
 
МЕЖДУ  БОРОДОЙ  И  БРИТВОЙ
 (философские страдания)


Не дивитесь, я не тот,
Я другой.
Я, как старый анекдот, -
С бородой.
Ты меня не критикуй,
Женский пол.
Ну не хочешь – не целуй,
Я пошел.
Вот не буду бритву брать
Пять годков,
Стану я, ни дать ни взять:
Коробков.
Дрогнет с бритвою рука
Невзначай -
И не пить наверняка
Впредь мне чай,
Сине небо не коптить,
В ус не дуть.
С бородой ли бороздить
Жизни путь?
Бороды мне не сносить!
Мир непрост.
Что же? Брить или не брить?
Вот вопрос…
 
СЛАВОСЛОВИЕ   ШТОПОРУ
(тостообразное)


Что  зазря  словами  небо  штопать,
Атмосферный  слой  обременяя?
Есть  на  свете  вещь  такая – штопор.
Я его  на  нож  не  променяю.

Сколько  он  свершил  открытий  чудных,
В  пробки  въедливо  входя,  витиевато.
Сколько  тостов  вытащил  попутно,
Мудрых,  притчевидных  и  крылатых.

Горьких  истин, сладких, полусладких
Мы  познали  вкус  и  ароматы.
Вообще, на  истины  мы  падки,
Падки,  как  с  небес  аэростаты.

Мне  не  надо  ключика  златого,
Чтобы  открывать окно  в  Европу.
Были  б люди  добрые и  повод.
Был  бы  под  рукою  верный  штопор.

Подарю  его  тебе  я  (вот  ведь  юмор),
Чтобы,  в  одиночестве  скучая,
Как-нибудь в один из дней  угрюмых
Позвала  меня  на  рюмку  чая.

Чтоб  к  соседу  больше  не  звонила
(Мол,  простите,  одолжите  штопор),
Чтобы  жизнь  текла  водою  Нила,
А  не мчалась  вдаль  еврогалопом. 
 
ЗА    ГРИБАМИ


Уеду. Не  все   ли   равно  куда?
Где  крот  копошится  и  бегают  ящерицы.
И  где  поганки.
Что  за  беда?
Зато  стрекозы  с  небес  таращатся.
И  по  лесам  заброжу,
как  вино,
всклень  наполненный  чистым  воздухом.
Проголодаюсь,  как   волк,
все  равно,
так  закушу  бутербродом  дохлым.
Вот  дуб -
самый  сильный  из  всех  дубов,
в  ветвях  словно  белка  грызет   орешки.
Я  запах  грибов
обменять  не  готов
на  прелести  псевдолюбимой  девушки.
Ночь  подползет – зашаманю  костер,
в  круг  соберутся  лесные  духи.
Скажут  они: "Эх, ты  ноги  натер",
станут  кряхтеть  и   тишь  перестукивать…
И  в  перевздроге 
железных  колес
я  буду  зайцем,
ежом, быть  может,
смотреть  на  едущий  мимо  покос
небритой,
глазастой,
счастливой
рожей.   
 
НЕКОТОРЫЕ ВЫВОДЫ ПО ПОВОДУ ОБЩЕНИЯ
С ПРОЛЕТАЮЩИМ МИМО КОМАРОМ
(антибасня)

Комар, жужжа себе под нос занудно,
Летел неспешно, праздностью влекомый.
Он был похож на мелкий вертолетик,
Иль это только мне так показалось.
Тут комару сказал я с укоризной:
— Остановись, задумайся, несчастный,
О бренности твоей ничтожной жизни!
Живешь лишь день, а кровь сосешь, бесстыдник,
И нет в тебе ничуть паренья духа!
И мне комар ответствовал пискливо:
— Чтоб думать так, мозги нужны большие,
Тяжелые, как вековой булыжник,
И с ними не взлетишь, как ни старайся,
И плавать с ними тоже  неудобно.
А я по жизни вегетарианец,
И только наши жёны кровожадны,
Они и тянут кровь из вас порою,
А чаще – так из нас, своих супругов…


Но чтоб мораль свою быстрей состряпать,
Прихлопнул я зудящее созданье,
Ведь жизнь его гнусна и бесполезна,
И вообще, меня он раздражает.
Так вот: не слушай мудрецов лукавых,
Они летать по воздуху не могут
И не умеют наслаждаться жизнью…
Которую комар уже прошляпил.
 
О   ПТИЦАХ


Женщины – птицы! Все
до единой! Пока  их
окрыляет  любовь!
Лидолия Никитина

Женщины — цапли. Женщины — утки.
Лапки цапкие. Глаза-пуговки.
Бывают  просто  пустые  сороки,
Болтают, трезвонят, щебечут и спорят.
То мастерицы  до  невозможности
Переливать из  пустого в  порожнее.
Женщины-чижики  и  трясогузки
Любят  попрыгать, попрыгать под  музыку.
Много  щеглих-щеголих  среди  женщин,
Их  увлеченье - помады  и  вещи.
Эпизодичны  кукушки-гадалки,
Более  часты – синицы  и  галки.
Есть  среди  птиц  и  стервятницы-стервы.
Хищные  твари. Играют  на  нервах.
Есть  соловьихи: горазды на  песни,
Но  в  остальном  они - неинтересные.
Дятлихи  вас  задолбают  изрядно.
Ну  а  павлинихи - слишком  нарядные.
Что  говорить  и  о  клушках-несушках,
Пухом  от  них  набивают  подушки.
Есть  поэтессы: перо  выдернут,
Важно  чирикнут - и пишут  литеры.
Пишут  шикарно, но  очень  по-птичьи,
Словно  колибри  с  орлиным  величьем.
Есть  и  красавицы - птицы  великие,
Верные,  умные   лебеди   дикие.
Быть  этой  птицей  сегодня  опасно:
Их   иль  на  вертел,  иль  в  книгу  красную.
Где  бы  поймать  мне  такую  жар-птицу,
Птицу,  в  которую  можно  влюбиться?
Я,  к  сожалению,  не  орнитолог,
Стих  мой  поэтому  будет  недолог.
Женщины-птицы  с  огромными  сумками,
Часто  с  птенцами – детишками  юркими.
Носит  по  жизни  вас  ветер  упругий.
…Скучно,  увы,  без  пернатой  подруги.
 
СОЛОВЕЙ
  (притча)


Подсадили   соловьиху  к  соловью.
И  с  тех  пор  он  не  поет: не  нужно.
Лишь  умильный  шепоток  супружий
Был  во  внутриклетковом   раю.
Он  недолго  упивался  раем:
Соловьиху  вновь,  увы,  забрали.
Соловей  молчит. Его  спросили:
"Ты  не  хочешь  вновь  запеть  красиво?"
Соловей  на  то  ответил  тихо:
"Я  хочу,  и  петь,  и  соловьиху…"

 
МОЯ РИФМА

- Что, язык  вдруг  прищемила?
- Нет, Андрей, палец.
  Ты  бестактный, ты  постылый
  Неандерталец!
 
ДВУСТИШИЯ


1
 
В  твоей  душе  я  слон  в  посудной  лавке,
А  ты  в моей - колючей  красной  розой.

2

Поставьте  мне  большой  рекламный  щит!
Чтоб  прочно  от  рекламы  защищал.

3

Одну-две  рюмки  я  сегодня  пропущу.
А  остальное - непременно  выпью.

4

Ты  думаешь,  поставил  многоточье,
И оттого  строка  умнее  стала?…
 
СОНЕТ ВЕЩЕЙ

Жабой сердитой сидит телефон на газете.
В книжке закладка торчит, как в березе топор.
Съели сегодня последний счастливый билетик,
Не повезло, что счастливым он был до сих пор.

Тапочки, тапочки — лодочки в озере прошлого.
Скрип половиц, как охрипших певиц голоса.
Кресло покрылось морщинами — старая кожа.
Люстра устала совсем погасать, погасать...

Веник  в углу, как наказанный кем-то ребенок.
Шуба в шкафу шепчет шапке про норковый мех.
Гордо сверкает стеклом небоскреб книжных полок,

Пусть в потолок он возносится, главное — вверх.
А телефон — он опять будет квакать спросонок:
“Что ты такими угрюмыми выдумал всех?!”
 
ЖУК

Сонливого,
тебя сбивают дети
с вот-вот зеленым вспыхнувших берез.
А ночью —
звук моторчика,
пусть ветер,
ты барражируешь по небу взад-вперед.
Что истребитель-воробей!
Авось, минует.
Жужжи, пикируй
и усы топорщь.
Кружи, кружи до самого июня,
и пусть теплеет майской ночи
толщь.
Когда ты спал уродливой личинкой
в земле промозглой,
скрюченный,
немой,
ты видел этот сон,
сон, что в ночи ты
взлетаешь за подружкой молодой.
В деревьях бродит кровь,
деревья в брызгах солнца,
деревья говорят на птичьем языке,
а как стемнеет —
снова жук несется,
и жизнь звучит жужжанием в жуке!

 
ПОД МАСКОЙ МЕТАФОРЫ
(драматургическая эссенция)

Лица и маски:
Поэт - молодой человек с  изменчивой внешностью и внутренностью. Временами кучеряв и смугл, небольшого роста, пишет преимущественно ямбом и хореем, а временами высок, коротко стрижен и пишет лесенкой. Иногда вообще  трудно определить, как он выглядит и что пишет. Подвержен изучению в школе детьми.
Режиссер - невысокий мужчина с брюшком. Стихиен. Бегает туда-сюда и наоборот. Атеист, ибо всегда кричит актерам "Не верю!"
Лирический герой  - человек с хронически восторженными глазами, имеет орден "Лирический герой 2-ой степени". Постоянно бубнит стихи про луну, что незаметно по пьесе. Безнадежно влюблен, хотя смирился с этим и привык. Ранен в битве за урожай.
Нелирическая героиня - экстравагантная особа с зелеными глазами. Цвет души - неопределенный. Основная черта - плохо скрываемая загадочность.
Суфлер(мелкий бес) - черт знает, кто такой. Искренне обижается на слова "А не в спецслужбах ли вы работаете, батенька?" Знает много тайн, от государственных до тайн бытия.
Священник - мужчина средних лет, собственно священником не являющийся, но вжившийся в роль.
Психоаналитик - друг Священника, умный, в белом халате и белых тапочках, по поводу которых постоянно комплексует. В коллективе зачастую бессознателен.
Хор облаков - легкомысленный, мягкий, подвержен веяниям времени.
Хор теней - отбрасываем хором облаков.
Хор масок - собрание неизвестных со скрытыми лицами, но душой нараспашку. Поэтому их души весьма распаханы.
          
        Освещенная часть сцены, которая в глубине покрыта мраком и бесконечна. Появляется Режиссер.

Режиссер:   
       Вы пришли в наш театр и чего-то ждете?
       Вы хотите страстей или просто шоу?
       Вот трагедия вам: тонет муха в компоте.
       Вот комедия: ей хорошо.
       И открыт снова занавес. Свет небесный
       Словно дождь в урожай сердец...
       Даже автору неизвестно,
       Что получится под конец.

                Уходит.

Хор масок:
       Можно назвать солнце прожектором,
       Мир - театром иль просто борделем. 
       Под разными масками корчатся жертвы.
       На чувства метафоры-маски надели.
       Можно назвать солнце гелием с водородом
       И добраться до истины - разбитого корыта,
       Можно назвать человека гением и уродом,
       Вырастить крылья ему, рога и копыта.
       Можно заглянуть ему в самую душу,
       Можно, кстати, туда же и плюнуть.
       А лучше - уйти в лес глубокий слушать
       Птиц, колокольчики и зарю юную.

    Появляются Поэт и Лирический герой.

Лирический герой: Хор поет всякую отсебятину...
Поэт: Да это я спьяну сочинил. Режиссеру понравилось.
Лирический герой: А меня ты тоже в нетрезвом виде сочинял? Мне прискорбно, что нас постоянно путают!.. Все, отмежевываюсь от тебя!
Поэт: Ну-ну, хватит. Знаем мы эти штучки. Творение бунтует против создателя, скульптор влюбляется в изваяние...

     Лирический герой, на миг позабыв, что он лирический, неприлично выругивается и, махнув рукой, исчезает.

Поэт (зевает, надевает колпак повара):
       Читатели мои изголодались,
       Хотя порой стряпнею недовольны:
       То пересолено, то подгорело малость,
       А то горчит и слезы точит больно.
       То сыро, то совсем не натурально,
       То слишком сладко, то с душком зловонным.
       На всех не угодишь: один печальный,
       Другой хохочет, словно заведенный.
       Тому давай пикантную клубничку
       И яблоки греха или раздора,
       Его приятель - тот любитель дичи,
       Экзотики и крови помидорной.
       Один - большой гурман, знаток-ценитель,
       Другой и клюкву с хреном переварит.
       Гурману палец в челюсть не кладите:
       Откусит, да еще вас обругает.
       И мне известно множество рецептов:
       "Пегас под шубой”, “Бисер со свининой",
       И "Тучи, фаршированные ветром",
       И "Сердце, запеченное слезливо".
       Различны пожеланья вкуса, цвета,
       Но кушать все хотят...И требуют поэта.

            Листает "Поваренную книгу"

       О! “Поэт, жаренный на костре"... Вот так всегда: начинается с поэтической кухни, а кончается площадью. И стой, жарься, как поросенок. Или как поэт-гражданин. Нет уж, мы сами умеем жарить - глаголом...Но - надоело.
Снимает колпак повара и надевает фуражку машиниста-железнодорожника. Наигранно-трагическим тоном:

        Судьбы моей перепутья,
        Езда в бесконечном тоннеле,             
        В котором люди и люди,
        Не слышащие прелюдий
        Весенней небесной капели.
Хор теней:
        Мы были людьми когда-то,
        Но слишком к небу глухими.
        Послушай, поэт странноватый,
        Стань тенью, забудь свое имя.
Хор облаков:
        Поэт, завидуй облакам,
        Любуйся с восхищением.
        Жизнь - перевоплощение,
Поэт:
        А если честно - хлам.

    Некоторое время стоит не то в нерешительности, не то в прострации.

Суфлер (голос снизу): Эй, Поэт, тебе на что голова дана? Шляпы мерить? Тогда надевай сразу противогаз, а на него - шутовской колпак. Это тебе к лицу.
Поэт: Ты для чего, нечистый дух, здесь находишься? Людей с толку сбивать. А ты даешь дельные советы (Снимает фуражку и надевает противогаз). Поэт в противогазе - это и вправду страшно...Вообще, противогаз - это страшно.
Суфлер: Я пошутил. Не будь лицемером.
Поэт: Чья бы корова мычала...
               
     С разных концов сцены появляются Священник и Психоаналитик.

Поэт (Суфлеру): Вот уж у кого язык подвешен...
Психоаналитик:
         Твоя психомеханика проста,
         Я знаю, отчего ты стал кривляться...
Священник:
         Одумайся, заблудшая овца,
         Ты человек еси, открой лицо и святцы.
Психоаналитик:
         Лирический герой, твое второе "я",
         Тебя уже покинул безвозвратно...
Священник:
         Соблазны мира над тобой стоят,
         И ты им душу отдаешь бесплатно.      
Поэт (снимая противогаз, чтобы было слышно):"Безвозвратно - бесплатно" - слабая рифма.
Суфлер: "Бесплатно"- от слова "бес".
Священник (Суфлеру, гневно): Изыди!
Суфлер: А чего я сказал-то? Сижу здесь, никого не трогаю.
Священник: Мне еще раз повторить?
Суфлер (обиженно вылезает на сцену; он в строгом костюме и наушниках): Ну и пожалуйста. Я всего лишь мелкий пакостник. А вы перед Режиссером отвечать будете...
      
     Складывает подслушивающую и подсказывающую аппаратуру
в чемоданчик, нажимает кнопочку на часах. Появляется вертолет без опознавательных знаков, забирает Суфлера и исчезает в глубине сцены.

Поэт:
         Не судите, не анализируйте,
         Не раскладывайте по полочкам,
         Не корите, не терроризируйте,
         Что душа не с креста, не с иголочки.
         Вы - две крайности, две условности,
         Сами в грех и невроз впадаете.
         Мне за вас нужно мусор слов мести,
         И меня вы не понимаете.

Священник (Психоаналитику): В чем-то он прав. Махнемся?
Психоаналитик: Попробуем. Чем мы хуже его. Все равно бутафория.

     Ряса и медицинский халат меняются обладателями.

Поэт (задумчиво): Когда вещь принимает облик другой вещи - начинается поэзия. Все дело в умелом подборе масок. Масок-метафор...
Психоаналитик: А внутри - болванка?
Священник: А снаружи - ежегодная листва, пестрота и...
пустота?          
Поэт: Чья бы корова мычала...
Психоаналитик (обиженно): Чей бы пегас ржал...

     Поэт уходит, но пол начинает двигаться наподобие эскалаторной дорожки, так что Поэт находится на одном месте. Поэт бежит, но дорожка тоже движется быстрей.

Хор масок:
         Мы не игрушки. Мы живые.
         Иди к нам с чистыми руками.
         Мы лишь помощники. И с нами
         Свернешь ты горы...
Поэт:
                Золотые?

    Обессиленный, падает; дорожка останавливается. Появляются никого не замечающие Лирический герой и Нелирическая героиня.

Лирический герой:
         В черном платье
         Стояла
         Ты.
         Блики свечек с тобою играли.
         Свет плескался на дне темноты.
         Пахло в воздухе чудо-словами...

Нелирическая героиня: Ладно тебе, все этак по-заумному. Я и словов таких не знаю (улыбается собственному склонению "слова").
Поэт (в сторону): Вот ее стоило бы приукрасить: "Щеки как розы", "уста как лепестки". Даже соригинальничать можно: "лепет лепестков" или "лепестковый лепет"(записывает метафору, чтобы не забыть). Да пусть Лирический герой сам разбирается, это он по ней сохнет, а не я. Нечего было мне суверенитет объявлять. Еще неизвестно, кто из нас третий лишний - я или он.
Лирический герой (Нелирической героине): Я не могу сказать тебе больше этих слов, ведь я "бумажный", выдуманный, а с хозяином-поэтом я поссорился... Не хочу быть его маской.
Нелирическая героиня: Да ведь и Поэт без тебя ничего не может. Ему хуже.
Психоаналитик: Потрясающе! А мне она показалась недалекой!... Вот почему противогаз. Намеренное искажение подлинного лика. Когнитивный диссонанс.
Священник (сквозь зубы): Гнусная профессия - психоаналитик...
Психоаналитик: Ну кинь в меня камнем!

     Из суфлерской ямы вылезает Режиссер.

Режиссер: А ну, прекратите это безобразие! Я этого не задумывал!
Поэт: Опомнился. Мы уже полчаса по-своему комедию ломаем. И ни с жанром, ни с ролями определиться не можем.
Режиссер: Вам нужен умный, талантливый режиссер. А теперь - все свободны.
Психоаналитик (Режиссеру): Кстати, насчет освещенности и бесконечности сцены: хороший режиссерский ход; сцена символизирует свет сознательного и темную глубину бессознательного.

     Все разбредаются в глубь сцены; польщенный Режиссер испаряется. Остается один Поэт.

Поэт: Зря под конец все на прозу сбились. Ну, не беда (читает под опускающимся занавесом) 
           Пусть образы разноцветные
           Бутафорятся и гримасятся.
           Начинка пусть будет секретная:
           Метафизика. Несуразица...

    Хочет еще что-то сказать, но, видя, что все кончено, спускается со сцены к публике.