Ведьма из Лангедока

               
     Вдоль внутренней стены монастыря тянулась длинная крытая галерея. На галерее, на равном расстоянии один от другого, стояли стулья. Простые деревянные стулья с высокой прямоугольной спинкой и подлокотниками. Стулья были снабжены ремешками для пристегивания рук, ног и шеи. На одном из этих стульев сидела я. Рядом стоял палач инквизиции. Временами его лицо кривила ухмылка, приоткрывая вонючий рот с гнилыми зубами.   Специальными щипцами с очень длинными ручками, которые назывались "tortillon", он выкручивал мне соски, дабы принудить меня признаться в том, что я ведьма. Справа и слева от меня пытали других  – я слышала  плач, визг, люди захлебывались криком.
...
     Признать себя ведьмой я никак не могла, хотя и была ведьмой на самом деле. Нет, я не вызывала мор у скота и дети не начинали заикаться, поговорив со мной. Но я, как и мои мать и бабка, была ясновидящей – умела предсказывать беду и смерть, знала, какую болезнь какой травкой вылечить, а кому можно помочь только утешением. Для этих и для их родных я была истинной ведьмой, вестницей беды.
Я знала, что некоторые травы хранит свою силу в бутонах, а у других нужно собирать уже рапустившиеся цветы, плоды или листья, есть те, что собирают в полнолуние, а иным дает силу лишь тоненький серпик новорожденного месяца. Я варила зелья и разговаривала с птицами, знала, девочка или мальчик колотит ножками во чреве беременной женщины и какому младенцу суждено вырасти, а кто уйдет из жизни, так и не дожив до юношеских прыщей – короче, я была истинной ведьмой неведомо в каком поколении.
...
     Палач продолжал равнодушно делать свою работу. Из порванных грудей  по обнаженному  животу лилась моя кровь, но кричать я уже не могла. Сорванное горло издавало только сдавленный хрип. От едкого пота, заливавшего глаза, мои веки распухли и глаза не открывались, но и не видя, я знала, что на соседнем стуле пытают Робера.
     Специальной машинкой, "gresilons", палач дробил кончики его пальцев, крики и вой разрывали мне сердце, пока оно еще было в состоянии чувствовать. Оба мы оказались здесь по милости брата Робера, Поля.
...
     Семью винодела Гийома Жану я знала давно. Ухоженный небольшой виноградник на склоне холма давал отличный урожай, и вино, которое продавал Гийом, обеспечивало его семье безбедную жизнь. Робер, младший из сыновей, часто навещал меня. Мы познакомились, когда его, шестилетнего ребенка, свалила жестокая простуда. Вместе с матерью, Мари-Луиз, мы выхаживали его, вытаскивали из царства мертвых, в которое он уже почти ушел. Я готовила  отвары целебных трав, делала припарки на грудь, растирала ноги бодягой - речной губкой. Мальчишка выздоровел, и мы стали друзьями. Он прибегал ко мне, рассказывал свои ребячьи приключения, хвастался детскими победами. А я кормила его лесными ягодами и  поила чаем из целебных растений, рассказывала об их целебной силе. 
     Когда жена Гийома внезапно умерла от укуса змеи, Роберу было всего 14, а его брату Полю – 16 лет, и были они абсолютно не похожи. Поль -  длинный, тощий и заносчивый -  будто тянулся в небо. Он обожал носить просторные балахоны и мог часами разглагольствовать на любую тему, не любил работать, зато обожал поучать,  будто располагал обо всем исчерпывающими знаниями, был скуп и завистлив.
     Вскоре после смерти матери Поль, который не хотел копаться в земле, да и производство вина его нисколько не интересовало,  ушел в доминиканский монастырь, рассудив, что в стране, где всем заправляет инквизиция, церковная карьера прокормит его гораздо лучше, чем тяжелый труд винодела.
     Отмеченный настоятелем монастыря, как усердный и ретивый послушник, он был рекомендован к учебе, блестяще окончил семинарию,  к 20 годам стал священником и получил небольшой приход в окресностях Нарбонна.
     Робер же был маленький, плотный, коренастый, он любил землю и земля любила его. У него была душа зяблика. Робер вместе с отцом вставал на рассвете, работал на винограднике – осенью обрезал виноградные кусты, готовя их к зимнему отдыху, весной подвязывал молодые лозы, но больше всего любил сбор урожая. Он любовно поднимал ладонью горячую от солнца виноградную кисть, как мужчина поднимает тяжелую грудь зрелой женщины. Ловко обрезав хвостик, Робер бережно укладывал гроздь в корзину. Уборка винограда продолжалась с рассвета до заката – нужно было собрать весь созревший виноград до того, как ягоды начнут лопаться от жары и загнивать.
     Собранный виноград давили ногами. Сцеженный сок сбраживали в дубовых бочках и разливали по бутылкам. Вино Гийома Жану пользовалось хорошей славой и быстро раскупалось. Порой за ним приезжали покупатели  из самой Тулузы.
...
     Роберу было 22 года, когда он похоронил отца. Дом, виноградник и все хозяйство Гийом завещал Роберу, справедливо рассудив, что ставший священником Поль вряд ли вернется домой. Ему достались только деньги – небольшая сумма, которую Гийом скопил по луидору.
     В хозяйстве нужны были рабочие руки, и Робер женился на Аннет, дочери мельника, взяв за ней небольшое приданое. Девушка веселая и работящая, она охотно разделила с Робером бремя работы на винограднике. Когда Аннет забеременела, они наняли первого работника.
     Наша дружба с Робером продолжалась. Теперь он приносил с собой вино, которое мы пили вместе. Я была первым дегустатором и оценщиком вина из нового урожая. Часть вина я оставляла и настаивала на травах. Красное вино, настоянное на шалфее, петрушке, зверобое, тысячелистнике обладало многими целебными свойствами. Настоянным на травах вином можно было даже помочь женщине зачать ребенка или увеличить количество молока у роженицы.
     Я уже не помню, кому из нас первому пришла в голову мысль добавлять в вино для продажи целебные травы, но идея понравилась нам обоим, и Робер из вина нового урожая сделал две небольших партии с добавлением трав. Вино расхватали мгновенно. Из следующего урожая уже половина вина была настояна на травах. Оно имело чуточку странный привкус, пилось легко, и человек, выпив этого вина, не только не мучился похмельем, а напротив, имел прекрасное самочувствие и ясную легкую голову.
     Так начался период процветания Робера. Через три года он удвоил площадь своих виноградников, нанял семерых рабочих и начал строить новый дом. Травы, на которых настаивали вино, работники собирали в лесу, а некоторые -  такие как шалфей, ноготки, ромашка и лаванда – выращивались на специально устроенном травяном огороде. С каждым годом вина пользовались все большим успехом, их уже заказывали заранее, не дожидаясь нового урожая. Робер начал экспортировать свои вина во Фландрию, где их тоже моментально раскупали.
     Площадь виноградников приходилось все время увеличивать, покупая участки земли в окрестностях, и нанимать новых рабочих. Те из соседей, дела которых шли не очень хорошо, охотно продавали землю Роберу и нанимались к нему работать – Робер щедро платил и не обижал своих работников.
      У Анетт было уже трое ребятишек, и она давно перестала помогать мужу, занятая домом и детьми, однако Робер держал ее в курсе всех своих дел и во всем советовался, полагаясь на ее женскую рассудительность.
...
     Судьба Поля складывалась не так благополучно. Оказалось, что и на церковном поприще трудно продвинуться, не имея богатых и влиятельных покровителей. Инквизиция владела всем и не хотела делиться, а для службы в богатых и щедрых на пожертвования приходах почему-то всегда находились другие, более подходящие кандидаты.
     Полю  достался небольшой бедный приход, и все его старания и красноречие воскресных проповедей не могли заставить людей давать ему то, чего не было у них самих. Порой приходилось просто голодать, ожидая, пока случится свадьба или крестины и он получит от прихожан немного денег. Приезжая навестить Робера, где его всегда радушно принимали, Поль буквально давился обильным угощением, не находя себе места от злости и зависти. Он прекрасно знал, что стоило ему только заикнуться, и Робер обеспечит его всем необходимым, но гордыня не позволяла Полю просить помощи у брата.
     Он решил добиться перемены в своем положении иным способом. Зная, что церковные власти всегда рады наложить лапу на чужое богатство, Поль решил, что инквизиция непременно позаботится о нем, получив все богатство Робера. Для того же, чтобы церковь могла конфисковать имущество, Робера нужно было объявить еретиком. И Поль донес инквизиции, что его брат Робер совместно с ведьмой (то-есть, со мной) готовит колдовское зелье и продает его под видом вина. Инквизиция быстро приняла меры, и мы с Робером оказались в монастыре, на этой галерее пыток.   
      Странные времена пришли к нам в Лангедок. Безропотно покоряясь власти  инквизиции, люди не удивлялись уже ничему. Сосед, которого знали с детства, с кем, напялив парадные башмаки, бегали по воскресеньям в церковь, внезапно мог оказаться еретиком. Приходили люди в балахонах, выволакивали его из дому и уводили, зачастую навсегда.  И никого не интересовало, почему сосед донес на соседа – то ли из мести, так как третьего дня кабанчик "еретика" потоптал несколько грядок в его огороде, то ли и вправду слышал, как дьявол нашептывал соседу в ухо. Люди боялись спрашивать, боялись думать, боялись сомневаться. То, что случилось с соседом, касалось только его самого.
...
     Крики вокруг меня постепенно стихали – у людей уже не было сил кричать, да и палачи, очевидно, изрядно утомились от своей работы. Время клонилось к вечеру – солнце уже перестало жечь мое лицо и незащищенное тело и пришедшая  прохлада заставляла трястись от озноба – когда появился ОН. Он медленно шел по галерее, и по мере его продвижения все звуки замолкали. Никто больше не хрипел и не стонал, палачи не обменивались шуточками и не осыпали грязной бранью пытаемых, заставляя их признаться в отступничестве. Не слышно было даже свистящего дыхания утомленных палачей, только мертвая тишина.
     Я не слышала шагов, просто почувствовала, что ОН остановился возле меня. С трудом разлепив раздутые веки, я приоткрыла глаза. ОН не походил на инквизитора. Высокие, узкие черные сапоги, черные штаны. Длинный, почти до колен, черный камзол. На руках черные кожаные перчатки. Он выглядел скорее воином и вершителем судеб, нежели священником. И только на голове глубокий, тоже черный, похожий на монашеский, клобук, который полностью скрывал лицо.
 - Да и есть ли у него вообще лицо – промелькнуло в моей голове.
Черный недолго постоял возле меня, словно прислушался к чему-то, затем сделал левой рукой небрежный жест, будто выбросил мусор, и двинулся дальше.
...
     Очнулась я на обочине дороги – то ли от ночной прохлады, то ли меня вернула к жизни жалобно стенающая в кустах птица. Во рту сухая горечь, язык распух. Нащупав мокрую от ночной росы траву, я стала облизывать ее. Попыталась встать, но ноги не держали. В голове мутилось, мысли расползались, как истлевшая ткань савана. Тогда я поползла.
     Медленно, точно гусеница, двигалась я в ту сторону, где чувствовала свой дом. Временами теряла сознание, потом, очнувшись, цепляясь за траву и кусты, проползала еще два-три метра. Моя рука нащупала крупные, почти круглые листы подорожника – я сорвала их и налепила на кровоточащие груди. На одной сосок был вырван полностью, на другой болтался на лоскутке кожи – я отрвала и этот, выбросила в траву.
     Потом мне подвернулась палка, и я смогла кое-как подняться. Проковыляв несколько шагов, я валилась в траву и долго отдыхала.
     Монастырь находился не так далеко от моего дома - будь я на ногах, дорога заняла бы не больше, чем полчаса. Не помню, сколько времени я ползла, ковыляла, падала, лизала мокрую траву. Когда я очнулась, светило солнце, а я лежала нагишом  у собственного порога. На животе корка засохшей крови, из-под прилипших листьев подорожника все еще сочится жидкость. Но глаза уже слегка открываются, а  живот сводит от голода. Прошло еще много времени, пока мне удалось заползти в дом, и тут я внезапно вспомнила, что готовила для больной дочки викария отвар – девицу донимала лихорадка. Кружка так и осталась на столе, когда за мной явились балахоны и уволокли в монастырь. Это оказалось моим спасением – на четвереньках я доползла до стола, вскарабкалась вверх и дотянулась до кружки. Потом, сидя на полу, выпила отвар и тут же заснула прямо на щербатых досках.
     Проснулась я уже на следующий день. Все тело болело, но раны на груди начали подсыхать. Какое счастье, что в моем доме был огромный запас лечебных трав! Я заварила себе целебное питье и даже, двигаясь с большим трудом, приготовила что-то поесть. Три дня я жила, в основном, на целебных отварах, которые готовила сама себе.
...
      А через три дня в моем доме появился Робер. Он рассказал, что его, так же как и меня, по мановению руки черного человека просто вышвырнули за ворота монастыря. Пальцы его были раздроблены, но все остальное тело почти не пострадало. Инквизиция конфисковала его виноградники, винодельню и новый дом. Старый же дом и довольно большой огород оставили семье. И категорически запретили, под страхом отлучения от церкви, делать вино.
     Я приготовила мазь из трав, намазала искалеченные пальцы Робера и замотала чистыми тряпкали. Потом мы оба долго плакали, и от радости, что оба остались живы, и оттого, что догадывались, откуда свалилась на нас эта напасть – предательство близкого человека бьет намного больнее.
     Через некоторое время я окрепла, раны на груди зажили. Жуткие шрамы, которые остались на месте вырванных сосков, выглядели устрашающе, но я никому не собиралась их показывать, а мне самой это уже не мешало.
     Изуродованные пальцы Робера тоже постепенно зажили. Кривые, короткие, в буграх, они остались такими на всю жизнь, и всю жизнь мучительно ныли на перемену погоды.
     Но и с такими пальцами Робер умудрялся обрабатывать свой небольшой огород. Аннет и подрастающие ребятишки помогали по мере сил, и семья вполне могла прокормиться, продавая свежие овощи. Земля попрежнему любила Робера, и своими корявыми пальцами он ласково пестовал каждый росток, каждый кустик в огороде. И детишек своих приучал любить землю и понимать язык живых растений.
...
     Что же касается Поля – его чаяния не оправдались. В награду за то, что он проявил бдительность и обогатил церковь, Поль получил благодарственное письмо и благословение самого епископа. Но перевести его в другой, более богатый приход никому даже в голову не пришло – ведь он просто выполнил свой долг христианина перед церковью. Поль впал в отчаяние, перестал спать по ночам. Злость на инквизицию за то, что зря лишил почти всего и чуть не погубил родного брата, муки совести и запоздалое раскаяние не способствовали сладким сновидениям.
     Пытаясь заснуть, Поль подолгу ворочался с боку на бок, затем, отчаявшись, одевался и выходил на улицу. Словно огромная черная птица, бродил он по окрестностям, потом останавливался и подолгу смотрел в небо. Всю жизнь занятый карьерой священника,  Поль произносил молитвы и исполнял обряды, никогда не задумываясь всерьез о существовании Бога. И только теперь, ожидая кары за содеянное, он обрел веру. Вглядываясь в ночные небеса, Поль пытался представить, что думает Бог о его жизни и поступках, накажет ли его за предательство брата и ложный донос. "Я не Каин, я не убивал своего брата" – бормотал он, и, глотая слезы, просил прощения у Бога. Поль перестал следить за собой, опустился, его воскресные проповеди стали жалкими и невнятными. Потом он стал пропускать службы, и недовольные прихожане пожаловались церковным властям. На место Поля прислали другого молодого священника, так же надеявшегося сделать карьру на церковном поприще.
     Поль впал в нищету, гордость его была растоптана, но после того, что случилось с Робером по его вине, он не  осмелился попросить помощи. Пару раз прихожане видели, как он воровал овощи на огродах, потом Поль исчез и никто не знает, где и как закончил он свое бренное существование.
...
     Моя жизнь вернулась в прежнее русло. Живя лесом и его дарами, я почти не зависела от людей, их мнения. Меня сторонились еще больше, чем раньше, хотя случалось и теперь, что ко мне прибегали тайком за каким-либо лечебным отваром, приворотным зельем или снадобьем.
     И только одно не дает мне покоя – кто был тот черный, по приказу которого инквизиторы сохранили мне жизнь. Хотя, наверное, лучше мне этого не знать...