***

                Сначала она родилась.Просто взяла и родилась, потому что не рождаться было уже нельзя. Вокруг были какие-то белые шапочки, все на одно лицо. Потом стали давать есть, но как будто одолжение делали, совали в рот какой-то шарик, оттуда текло теплое пойло, выбора не было: приходилось есть, что дают. И она ела.Однажды, видимо случайно, она попала к какой-то красивой тетке, которая по-хозяйски вытряхнула ее из сырых пеленок, завернула в сухие и сунула в рот другой шарик, который пах ее пеленками и из которого потекло в рот совсем не то, что раньше. Это было вкусно и понравилось так, что наевшись досыта, она уснула, успев, правда снова намочить пеленки, но ей это было все равно: тетка, что держала ее на руках была теплая. Уже засыпая, она услышала, как женщина сказала:"Моя Машенька!" Так она узнала, как ее зовут. И еще она поняла, что эта тетка, что избавила ее от сырых пеленок и дала вкусного молока - ничего себе, полезная. Потом были какие-то перетаскивания, какие-то новые белые шапочки, но тетка уже не пропадала.                Откуда Машеньке было знать, что отрицательный резус-фактор крови этой тетки, окрасивший кожу ребенка в желтый цвет, стал преградой между ними, правда не на долго. Но этого " не на долго" хватило, чтоб тетка в панике торчала возле детской палаты роддома, чтоб хоть увидеть ребенка. Откуда Машеньке было знать,что свекровь тетки, напуганная болезнью ребенка, написала невестке в записке, мол, не оставить ли ребенка в роддоме, последствия непредсказуемы. Откуда было Машеньке знать, что тетка даже не осудила свекровь за эту записку, помня, что эта старая женщина была вынуждена отдать свою больную дочь в дом инвалидов, когда та попыталась выбросить из ревности грудного младшего брата из окна второго этажа.       А, между тем, шли дни, была какая-то маленькая трясущаяся комната, в которой воняло, но в которой она впервые увидела глаза своего отца. После трясущейся комнаты были опять новые белые шапочки, которые щипали больно, сначала сзади, а потом за голову. За голову щипали даже при папе, его-то она узнавала сразу, когда бы он не появлялся.У него не было белой шапочки, но у него были глаза папы. Эта тетка, что давала вкусное молоко и меняла пеленки тоже была хорошая, но папины глаза могли заменить все: и сладкую воду и сухие пеленки и молоко.В них было небо, голубое, без облаков, синее, со множеством звезд, белое с огромным солнцем, от которого щурились веки. В папиных глазах всегда горели яркие точки, а в этих точках было понятное: тепло, когда холодно, прохладно, когда жарко, вода, когда хотелось пить и даже молоко доброй тетки было в его глазах.Когда щипали за голову при папе, он так кричал, как будто у него были сырые пеленки, наверное, ему тоже было больно, потому что его тоже щипали.От его руки тянулась трубка к Машиной голове и они кричали вдвоем, еще неизвестно, кто громче. Наверное, папа: его боль была сильнее. Правда он кричал без слез и злыми словами.                Все когда-нибудь кончается,кончились и белые шапочки, тетка больше вообще не исчезала, Маша поняла, что она - навсегда, что ей тоже нужно дать имя, она назвала ее мамой.Появился другой дом, который, как оказалось и был настоящим, с красивыми потолком и стенами. В новом доме были бабушка и дедушка. Они были не лучше папы. Или были еще лучше? В этом новом доме папа не кричал, он вообще не говорил никаких слов, а таких, которые Маша слышала, когда ее щипали белые шапочки, она от папы больше никогда не слышала. Зато, каждый вечер папа приходил и склонялся над кроваткой, в которой Маша проводила много времени. Сначала она лежала в кроватке, потом научилась садиться, потом вставать, держась за перила. Со временем жизнь стала меняться в лучшую сторону: если раньше ее просто брали на руки, когда она начинала пищать, то потом стали даже сажать на огромный диван, обложив подушками. И, наконец, начали отпускать на пол. Пол был больше дивана. Он был настолько больше дивана, что просто никогда не кончался. А там, где он, все-таки, поворачивал, все равно был опять пол.Были, конечно двери на большом полу, но стоило заплакать, как любая закрытая дверь сразу открывалась и можно было опять спокойно ползти дальше. Была, правда одна маленькая, но очень интересная дверь. К ней почему-то редко подпускали, стоило приблизиться, как сразу брали на руки и уносили на другой конец большого пола, откуда добираться было далеко. Но и оттуда можно было добраться, просто на это уходило больше времени. А к этой маленькой двери тянуло. Если дверцу потянуть на себя, открывались сокровища: за ней стояли такие штучки, большие и маленькие и если потащить такую штучку, все равно - большую или маленькую -  и положить на бок, открывалась крышка и на пол высыпались богатства. Если хватало времени, можно было ими поиграть. Но времени часто не хватало. А если хватало, то потом Машу сажали в большое корыто и долго плескали на нее несладкой водой. И мылили, между прочим, мылом, которое щипало глаза. Можно было, конечно, просто трепать за волосы кукол, разбирать на части машины, которые приносил папа, или отрывать плюшевые уши медведю, которые назавтра почему-то снова оказывались на прежнем месте, но все это было скучно. А вот запускать руки в белый порошок или в зернышки, рассыпанные на полу - это было просто здорово. Пусть потом и кусалось мыло в корыте.                Скоро перестала интересовать маленькая дверь, которая оказалась створкой кухонного шкафа. Интересы переместились выше: Маша встала на ноги. Сначала опорой был диван, ставший почему-то коротким, а потом он и вовсе оказался ненужным. Появились кнопки на телевизоре,магнитофоне, клавиши на пианино и струны на гитаре, висевшей чуть выше пола, прямо возле кресла.                Однажды мама сказала:"Сегодня пойдем на работу." Маше одели новое платье, красные туфли и завязали в волосах два банта. После недолгого пути мама привела Машу в большой двухэтажный дом. В этом доме была  комната, в которой стояло черное, как дома, пианино. Сама мама села к пианино, как иногда садилась дома, а Маша села на стульчик рядом с девочками и мальчиками и стала работать вместе с мамой. Это было уже "В людях".