Дверь в сердце - одним файлом

                СОДЕРЖАНИЕ

Индейцы – Парк песочных скульптур – О значении климата – Оборванная струна – Снимок в октябре – Счастливый год – Дверь в сердце – Боксер – Вспоминая поездки в трамвае – Лучшее - под конец – Я и «Феноменология духа» – На годовщину падения Берлинской стены – Непрочитанная книга – Улица – Снег в январе – Опасные связи – Все зависит от тебя – Демократия и этикет – Фургон старьевщика

====================================================

ИНДЕЙЦЫ

     Я пошел на Центральный рынок купить вишен. Мне сказали, что сейчас как раз время вишен. Можно купить хороших вишен – и дешево, и много. Вообще-то я редко ем вишни. Но тут подумал: почему бы нет.
     На мостике рядом с Кинофорумом я увидел двух индейцев. Это были настоящие индейцы – у них были индейские лица. Я сразу узнал их: такие лица могли быть только у индейцев. В детстве я смотрел много фильмов про индейцев, и поэтому хорошо знал, как они выглядят. И вот эти двое именно так и выглядели.
     Они были в широких штанах с бахромой сверху донизу, в рубашках и куртках – таких, какие носят индейцы. На шее у них висели бусы. У одного, повыше, на голове было украшение из длинных перьев. Лица у них были смуглые, носы чуть-чуть горбатые, а скулы широкие. Это были настоящие индейцы.
     Рядом на асфальте стояла электронная аппаратура. Индеец пониже включил ее, и зазвучала музыка. Индеец повыше взял длинную тростниковую дудку, а другой – флейту с несколькими стволами, и оба принялись извлекать из своих дудок грустные красивые звуки.
     На столике возле них лежали диски, наверное, с их записями. Может быть, они были членами какой-то группы, и на дисках была записана музыка этой группы. Я так и не посмотрел. На листке бумаги красным фломастером была выведена цена – пять латов.
     Народная музыка индейцев, конечно, совсем не походила на ту, что звучала в фильмах, которые я когда-то смотрел. Она была печальной. И мне почему-то расхотелось есть вишни.
     Я повернулся и пошел в Кинофорум. Там уже неделю показывали старый фильм Костнера «Танцующий с волками» – по одному сеансу в день. Я не смотрел раньше этот фильм, но знал, что в нем звучит настоящий диалект индейцев сиу.
     До начала сеанса оставался час, и я провел его в открытом кафе на балконе кинотеатра. Я пил пиво, смотрел на машины, ползущие к вокзалу и от вокзала, на здание университета, на башни соборов, на золотые звезды в руках Милды и прислушивался – иногда мне казалось, что я слышу печальную музыку индейцев. Но, скорее всего, я ошибался: индейцы играли далеко за углом.
     Я подумал: интересно, из какого они племени? Много ли они зарабатывают своей игрой? И еще подумал: наверное, это не такая уж печальная жизнь – быть индейцем, знать индейский язык, играть на флейте, разъезжать по Европе, зарабатывая деньги, а зимой возвращаться в прерии, к жене и детям, рассказывать другим индейцам о городах и странах, чинить вигвам, ладить лук, стрелы и охотиться на бизонов.

ПАРК ПЕСОЧНЫХ СКУЛЬПТУР

     Художники всегда казались мне кем-то вроде «песочных скульпторов» – тех, кто делает фигуры из песка. Потратить месяц и даже больше на картину, чтобы потом ее продать, расстаться с ней навсегда, – я не понимал, как можно заниматься таким делом. Простой каменщик, арматурщик – и тот может через год придти и посмотреть на дом, который он построил. А художник обычно даже не знает, где висит его картина.
     Еще меньше я понимал «песочных мастеров». Я думал: каково это, построить замок на берегу, а потом уехать, зная, что наступит сентябрь, пойдут дожди, и твой замок расползется, башни его обрушатся, стены рассыплются...
     Недавно я познакомился с одним таким мастером. И он уговорил меня съездить вместе с ним в Португалию. В южной части Португалии есть провинция Алгарве, а в ней – большой парк, где каждый год проводится фестиваль песочных скульптур.
     Мы приехали туда в мае. Погода стояла чудесная. Скульпторы усердно трудились: строили замки, лепили человеческие или звериные фигуры, создавали большие композиции на мифические и сказочные сюжеты. Вечером все отдыхали и развлекались.
     Я с грустью смотрел на растущий песочный городок. Позже, конечно, скульптуры сфотографируют; фотографии разместят в интернете, поместят в альбомы, но это будут только изображения, а сами замки и мифические герои исчезнут.
     Мне подумалось: вот, здесь каждое лето вырастает песочный город, а потом разрушается. И песок не помнит о тех зданиях и фигурах, которые строили из него. Он принимает любые формы, а потом забывает о них.
     И, по сути, вся эта парковая полоса – одно большое кладбище. Новые фигуры возникают на месте старых. И строят их из того же песка.
     Парк «Фиеса» казался мне символическим изображением жизни на планете – круговорот явлений, где ничто не задерживается надолго. И я не понимал, как можно находить удовольствие в создании таких недолговечных вещей.
     Но однажды друг пригласил меня посмотреть закат на море. Мы забрались на скалистый уступ метрах в десяти над водой. Внизу разбивались о камни волны. Их повторяющиеся удары не раздражали, а наоборот – успокаивали. Ветра не было. Облака сияли. И солнце быстро, но с достоинством, уходило в воду.
     Зеленого луча я так и не увидел, хотя друг уверял, что он был. Но я и без этого луча почувствовал то великое спокойствие, о котором раньше только читал в книгах, – спокойствие, при котором время теряет свое значение.
     Все возникает и исчезает – одно раньше, другое позже. И над всеми явлениями царит великий покой.
     Когда мы уходили с берега, я смотрел на недостроенные скульптуры и не понимал, почему раньше я их жалел. Сейчас я не чувствовал никакой жалости – только радость от того, что в мире существует такое замечательное место, куда съезжаются такие замечательные люди и создают замечательные скульптуры – сказочные фигуры, которые поздним летом или осенью размоют замечательные дожди.


О ЗНАЧЕНИИ КЛИМАТА

      Этим летом я снова поеду к своему другу в Германию. Он работает в Бонне, в математическом институте, и всегда приглашает меня отдохнуть пару недель в квартире, которую предоставил ему институт. Я навещал его там уже три раза, и у меня остались прекрасные воспоминания о рейнском июле, вине, холмах и замках.
     Насладившись прелестями рейнского лета, я возвращался в Ригу самолетом – рейсом из Дюссельдорфа. Поглядывая в иллюминатор на чистое небо Германии, я завидовал немцам, и негодовал на судьбу, поселившую меня в холодной дождливой Латвии.
     Если бы, думал я, эх, если бы я был математиком или программистом, а еще лучше – крутым бизнесменом, я бы перебрался в Бонн, Кельн или какой-то другой город земли Северный Рейн-Вестфалия и забыл бы о холодной зиме и пасмурном лете. Эти мысли отравляли мне жизнь всю остальную часть года, то есть примерно триста пятьдесят дней. И я даже подумывал, не отказаться ли от этих поездок.
    А недавно я узнал, что среди немцев есть и такие, кто считает родной климат ужасным. Они полагают, что в Германии вообще не бывает лета, и завидуют тем, кто живет южнее – французам, итальянцам, хорватам.
     Узнав об этом, я почувствовал облегчение: выходит, что немцы тоже недовольны своей судьбой! Я подумал: наверное, среди итальянцев, французов и хорватов тоже найдутся те, кто часто (когда термометр показывает 35 в тени) завидует немцам – их снежным зимам и нежаркому лету, а самые знающие, может быть, вспоминают и Латвию. И, кроме того, где-то на земле, подумал я, живут финны и карелы, ханты и вогулы, исландцы и эскимосы.
     В конце концов, подумал я, по сравнению с нашим прежним местом обитания, Райскими Кущами, все остальные территории выглядят приблизительно одинаково. И если человек придает большое значение климату, в котором он живет, значит, у него какая-то неисправность в душе, что-то его гложет посильнее холода и сырости. И ему, вместо того, чтобы заниматься метеорологическими наблюдениями, следовало бы пристальнее вглядеться в самого себя.


ОБОРВАННАЯ СТРУНА

     Однажды я слушал выступление симфонического оркестра. В первом отделении играли «Фантастическую симфонию» Берлиоза, а во втором – Равеля и Дебюсси.
     Берлиоз мне понравился. В перерыве я выпил два бокала шампанского. Я знал, что следующим номером будет «Болеро», и решил, что шампанское не помешает.
     Равелевское  «Болеро» динамикой напоминает «Пасифик 231» Онеггера. Но в железнодорожном опусе Онеггера нет, конечно, той чувственности, которой переполнено «Болеро». Хотя, может быть, некоторые меломаны томятся и возбуждаются больше, когда слушают «Пасифик».
      После первых же тактов «Болеро» я понял, что исполнение будет удачным. В звуках маленького барабана чувствовалась огромная скрытая энергия. С каждым проведением темы напряжение нарастало. Я заметил, что покачиваю головой и слегка постукиваю пальцами о колено.
     Вступали все новые и новые инструменты; музыкальная ткань насыщалась и расцвечивалась. К середине пьесы мне хотелось уже выражать свои эмоции как-то энергичнее. Но приходилось оставаться в кресле, ограничиваясь движением плеч, постукиванием правой ладони о колено и левой ступни об пол.
     Ближе к середине пьесы мое внимание привлек виолончелист во втором ряду. Он не только притоптывал и тряс головой, но еще и размашисто водил смычком и раскачивался из стороны в сторону. Иногда он даже подпрыгивал на стуле.
     Я ему позавидовал: мне нужно было сдерживать себя, а он мог делать, что хотел. Я завидовал ему даже больше, чем дирижеру, потому что дирижер (скорее всего, умышленно) жестикулировал очень сдержанно.
     Внезапно у виолончелиста лопнула струна. Все в зале, наверное, слышали этот звук, но только я понял, в чем дело, – ведь я не отрываясь смотрел на музыканта.
     Виолончельные струны рвутся редко. Чаще такое случается у скрипачей или альтистов. Я видел однажды, как лопнула струна у Башмета. Но я никогда не видел, чтобы рвалась струна у виолончелиста.
     Музыкант осторожно скрутил струну. Оркестр продолжал играть. Музыка звучала все громче и громче, а музыкант сидел почти неподвижно и только слегка покачивал головой.
     Я злорадствовал. «Вот так, дружище, – мысленно говорил я виолончелисту. – Посиди-ка тихонько, как обычный слушатель».
     Сам я отбивал такт левой ногой, и шевелил пальцами, и качал головой, и даже раскачивался, как это делал виолончелист.
     Музыка достигла кульминации. Тутти оркестра закружило меня, словно смерч.
     Когда все закончилось, я вскочил со стула, захлопал и закричал «Браво!». Дирижер повернулся и поклонился. А виолончелист сидел на своем месте и тихонько постукивал смычком о пюпитр.


СНИМОК В ОКТЯБРЕ

     Посередине мелкого озера чернел большой камень. Я снял туфли, закатал брюки и прошел по дну до самого камня. Уселся на валуне, скрестив ноги, и мой друг, оставшийся на берегу, сделал снимок.
     Стоял октябрь, вода была очень холодной. Вечером мы попали под сильный дождь. Я простудился и неделю провалялся с высокой температурой.
     Когда я смотрю на это фото сейчас, я забываю о неприятных последствиях хождения по воде. Я вижу озеро, небо и между ними – камень, а на камне – молодого мужчину с рыжей бородой и босыми ногами. Этот человек вызывает у меня симпатию (хотя сказать с уверенностью, что это я, трудно: расстояние до камня было большим, и рассмотреть лицо сидящего невозможно).


СЧАСТЛИВЫЙ ГОД

      Мы жили втроем в одной комнате – почтальон, телефонный мастер и водитель почтового грузовика.
      Мастер был самым старшим, а я самым младшим. Водителю было, кажется, двадцать пять, и он жаловался на больные почки. Говорил, что это у него от ветра и холода, потому что раньше он много ездил на мотоцикле.
      Я уже не помню, зачем он ездил на мотоцикле, – может быть, доставлял экспресс-почту или возил газеты и письма в отдаленные деревни.
      Больные почки не мешали водителю заниматься любовью. По ночам к нему приходила девчонка, и он усердно трудился над ней, пыхтя, отдуваясь, с перерывами на шепот и поцелуи.
      Я старался не прислушиваться к этому диалогу любви, повторяя в уме любимые стихи, но заснуть было трудно.
      Просыпался я ровно в пять (по будильнику) и шел на работу, зевая и проклиная любовный пыл своего соседа. На сон мне в такие ночи оставалось всего часа три с половиной, а случались это раза два в неделю, не реже. И мне казалось, что проклятия мои справедливы.
      Но сейчас я думаю, что это был самый счастливый год моей жизни. Любовь была повсюду – в моей голове (к поэзии) и рядом (на соседней кровати). Я был еще молод и хотел написать большую поэму.
      Стоит, может быть, добавить, что дело было в Пскове. Летом город зеленел листвой и белел церквями, осенью пылал кострами берез и кленов, зимой сиял сугробами, а весной шумел ручьями тающего снега и птичьими голосами.


ДВЕРЬ В СЕРДЦЕ

      Довелось мне полгода поработать на почте доставщиком, то есть разносчиком писем, газет и журналов. Еще в мои обязанности входила доставка пенсий и разного рода пособий. Не каждый, конечно, день, а то бы я стал богачом – ведь с каждой пенсии благодарные получатели отсчитывали мне пару рублей, а то и больше, смотря по тому, чья это была пенсия – полковника в отставке или швеи.
      Но я хотел рассказать о другом. Случилось это холодной псковской зимой. Я жил в общежитии. Вставал в пять и пешком шел к почтамту, потому что трамваи и троллейбусы в это время ходили редко, если вообще ходили. Участок у меня был самый трудный – корреспонденции столько, что я уходил на маршрут и возвращался последним. Уходил я последним потому, что долго сортировал корреспонденцию. Остальные уже собирали сумки, а я еще и половины не разобрал. В отделении я был единственным мужчиной, и, конечно, меня поставили на самый длинный маршрут.
      Чтобы доставщикам не скучно было разбирать корреспонденцию, в помещении включали радио. Радио рассказывало о хороших событиях и играло легкую классическую музыку. Однажды я услышал: играли что-то прекрасное. У меня дух захватило – так это было хорошо. Что же это, думаю, кто это сочинил, и как эта музыка называется. Разбираю почту и слушаю. Радио музыку доиграло и сообщило, что исполнялось Адажио из Второго фортепьянного концерта Бетховена.
      В тот день я наделал много ошибок – треть писем и газет попала не в те ящики. Это была последняя капля (я ведь и раньше получал замечания). Меня уволили, но я не жалел. Я решил, что это плата за то наслаждение, которое я испытал слушая музыку Бетховена.
      Конечно, в тот же день я пошел в магазин и купил пластинку с этим концертом, а к пластинке еще и проигрыватель. В те годы CD-плееров и компакт-дисков не было. Пластинку и проигрыватель я потом повсюду таскал с собой. Городов я повидал немало и какой работой только не занимался. Пластинка и вертушка всегда были со мной.
      Но странное дело: сколько я ни слушал эту музыку, никогда уже она не действовала на меня так, как в первый раз. И со временем я пришел к мысли, что особенно остро музыка воздействует на слушателя, когда он слышит ее в каком-то неподходящем месте и как будто в совсем не подходящее время – тогда она кажется ему лучом света в царстве тьмы.
      А если он слушает ее, устроившись в кресле или на диване, то контраст с действительностью получается не таким резким, не таким мучительным. А мука эта составляет необходимую часть наслаждения; без нее все кажется пресным – и «Лунная» соната, и Девятая симфония.
      Чтобы прекрасное вошло в наше сердце, нужно пробить в нем дверь.


БОКСЕР

     Он схватил меня за руку и спросил:
     – Ты меня узнаешь?
     – Нет.
     Он был настойчив:
     – Мы встречались на чемпионате.
     – По шахматам?
     – По боксу!
     Ростом он был на две головы ниже, но выглядел очень сильным.
     – Тебе чего? Денег? – спросил я и полез за кошельком.
     – Мы же встречались. Ты что, не помнишь?
     Он крепко вцепился в мое плечо.
     – Нет, – сказал я. – Разве я похож  на боксера? Вот тебе лат.
     Я показал ему пустой кошелек. Он нехотя взял монету, но плеча моего не выпустил.
     Дело было в самом оживленном месте города, у входа в цирк. Я дернул рукой, освободился и пошел, не оглядываясь.
     Он подбежал сзади и снова схватил меня за локоть.
     – Отстань, – сказал я, не оборачиваясь. В этот раз он держал меня не очень крепко, и я легко стряхнул его руку.
     Потом я встретил его на рынке. Он стоял с двумя другими мужиками, и они что-то обсуждали. Лицом и фигурой все трое походили на боксеров. Но говорили они, как я понял из нескольких услышанных слов, не о боксе.


ВСПОМИНАЯ ПОЕЗДКИ В ТРАМВАЕ

      В те годы на улицах по ночам горела только половина фонарей, а, может быть, и меньше. Бензин, масло, крупы, сахар, сигареты продавались по талонам. Работники получали зарплату произведенным товаром: ткачи – рубашками, чулочники – носками, электрики – лампочками. Троллейбусы, автобусы, трамваи ходили редко. Салоны не мылись и не отапливались. Зимой они покрывались инеем; летом на полу и сиденьях лежала серая пыль.
      В то время я работал учителем. Каждое утро я брел по темному и грязному переулку, садился в трамвай, и трамвай вез меня – сначала вдоль берега, потом через мост, потом снова вдоль берега, но уже в обратном направлении.
      Поездка была долгой. Какое-то время трамвай шел по центру города, а остальную часть пути – по заводским районам: глухие стены, грязные окна, трубопроводы, трубы, железный хлам.
      Понятно, почему трамвайно-троллейбусное управление ставило на этот маршрут самые старые, изношенные вагоны. В салоне обычно горело всего несколько ламп. Сиденья были погнуты, покорежены; многие – с порванной обивкой, некоторые вообще без нее. Двери не закрывались. Под ногами что-то гремело и лязгало.
      Штанга трамвая то и дело падала. Трамвай останавливался. Водитель, не меняя застывшего выражения лица, открывал дверь, натягивал рукавицы, выходил, пристраивал штангу, возвращался. И трамвай полз дальше – летом в клубах пыли, зимой весь в инее, среди сугробов.
      Позднее я узнал, что примерно в это же время Карло Куинтерио снял фильм «Поездка в Ад» с Хью Грантом и Тани Уэлш в главных ролях. Я посмотрел этот фильм на компьютере, когда у меня появился Athlon XP с DVD-RW от Еpson direct.
      Город в этом время освещался уже как положено. Салоны автобусов и трамваев отапливались. Талоны исчезли. А школа, где я когда-то работал, закрылась из-за недостатка учеников.


ЛУЧШЕЕ – ПОД КОНЕЦ

     Я собрался посмотреть «Капричос» Гойи, выставленные в Музее зарубежного искусства. Переехал Вантовый мост, запарковался, прошел мимо охранников у ворот Президентского замка и толкнул дверь музея. Дверь была заперта. На доске с расписанием против «понедельника» было указано «выходной». Огорченный, я решил прогуляться по Старой Риге. Вдоль Малой Замковой прошел до здания Национальной библиотеки, повернул на Екаба, прошел мимо собора, здания Сейма, вышел на Торню, миновал кусок старинной стены, где проводились какие-то реставрационные работы, подошел к Пороховой башне, спустился по ступенькам рядом с гранитным всадником на гранитной лошади, которого часто изображал на своих картинах Рерих. Здесь начиналась улица Вальню. Я пошел быстрым шагом, поглядывая на витрины магазинов с элегантно одетыми безголовыми манекенами, на столики за окнами итальянского ресторана «Монтероссо», на часы в магазине «Гельветика», на украшения и предметы искусства в каких-то бутиках, иногда на девушек. Так я дошел до закрытого для проезда отрезка улицы Бривибас, пересек его и двинулся дальше, по левую руку – банк «Парекс», по правую – «Свед-банк», мимо гостиницы, кафе, магазинов, лотков с изделиями художественного промысла и сувенирами, вошел в книжный магазин «Вальтерс-ун-Рапа», полистал там выложенные на стенде у входа альбомы и купил один большой, уцененный в два раза по случаю всемирного экономического кризиса и называвшийся «Мир улиц. Городская культура пяти континентов». Альбом состоял, в основном, из снимков. Я просмотрел, наверное, треть фотографий и почувствовал себя так, будто совершил кругосветное путешествие. От огорчения, причиненного неудачей с Гойей, не осталось и следа. Но все же чего-то этому дню не хватало – для полной завершенности, а мне – для радостного удовлетворения, которое я, без сомнения, испытал бы, доведись мне увидеть офорты Гойи. Я вышел из магазина, раздумывая, не зайти ли в бар, не выпить ли чего-нибудь, но пока я перебирал в уме близлежащие бары, передо мной выросла афишная тумба (или как эти конструкции теперь называются?) – металлический прямоугольный стенд, под стекло которого с обеих сторон были засунуты большие листы с рекламой. На моей стороне красными буквами было напечатано: «RAMMSTEIN. World Tour 2010». И пониже: «4 марта. Арена “Рига”». Сердце у меня застучало, словно барабаны Кристофа Шнайдера в Du Hast. И я понял, что день постарался напоследок и сделал для меня все, что мог.


Я И «ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ДУХА»

     Иногда мне приходит в голову мысль: неужели я никогда не прочитаю «Феноменологию духа», ни на русском, ни на немецком? От этой мысли мне становится не по себе. И я думаю: нельзя больше откладывать, завтра начну читать «Феноменологию духа».
     Наступает завтра, а «Феноменология» лежит нераскрытой. Я рад свободе (ура, суббота!): читаю романы Энн Райс, Пола Остера, Леона Вишневского, брожу по инету, играю в шахматы и «Героев», слушаю Бонни Райт и Бадди Гая, смотрю чемпионат мира по снукеру или фигурному катанию. И лишь ночью, натянув одеяло, спохватываюсь, что так и не открыл «Феноменологию духа». Завтра, говорю я себе, с самого утра обязательно начну читать эту великую книгу. Какого черта! Не зря же я когда-то выложил за нее десять латов, а  может и больше, уже не помню.
     Вот постою под душем, выпью кофе, посмотрю почту, узнаю, чем закончился матч Мерфи и Салливана, каковы шансы нашей сборной попасть в четвертьфинал чемпионата мира по хоккею, послушаю «квинов», покормлю голубей и начну читать «Феноменологию духа».


НА ГОДОВЩИНУ ПАДЕНИЯ БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЫ

     Однажды на детских соревнованиях по шахматам два паренька играли окончание слон и ладья против ладьи. Позиция была теоретически ничейной. Она была ничейной и практически, учитывая, что оба игрока имели первый разряд. Но тот, у кого было материальное преимущество, имел еще и преимущество во времени. Ходы игроки не записывали, потому что у каждого оставалось меньше пяти минут. Судья тоже не делал никаких отметок. Он просто стоял и смотрел. На все двадцать столиков был только один судья – обычная практика детских соревнований того времени: судит один, а в ведомости расписываются несколько. И этот судья сделал предупреждение тому пареньку, который играл на время. А потом и вовсе остановил игру, объявив ничью.
     Тогда вмешалась мама этого паренька. Она была мастером спорта и хотела, чтобы сын ее стал гроссмейстером. Она воспитывала в нем спортивную злость, учила биться до последнего, использовать все возможности для победы. И сейчас она потребовала продолжения партии, заявив, что судья не имел права прерывать игру. А судья сказал, что он имеет на это право. Начался скандал.
     Похоже было, что эти двое давно уже относились друг к другу с неприязнью. И теперь они могли открыто высказать все, что думают друг о друге. Первый высказал все судья. Мама не нашлась что ответить. Она забрала сына, пообещав написать жалобу в Шахматную Федерацию. Но жалобу она так и не написала. Как мне потом рассказали, через неделю она пришла в Шахматную школу, где работал тот упрямый судья, и залепила ему пощечину. Звон был такой, что слышали его чуть ли не во всех помещениях. Мстительница удалилась, не сказав ни слова. А получивший оплеуху сказал, что будет жаловаться в Шахматную Федерацию. И он действительно пожаловался, но почему-то никто из присутствующих не дал показания в его пользу. И тогда этот незадачливый шахматист обиделся на коллег и подал заявление об уходе.
     Зачем я рассказываю эту историю? Не знаю. Вообще-то я хотел написать о поражении Валуева в поединке с Хэем, а получилось о шахматах. Хотя эти истории возможно как-то связаны. На пресс-конференции Хэй сказал: «Уже в начале боя я попал по его голове. Оказалось, что это самая твердая штука, по которой я когда-либо бил. Это все равно что бить по кирпичной стене».
     На такую же стену наткнулся Каспаров в матче с Крамником на звание чемпиона мира. Вариант, который применил Крамник в испанской партии за черных, так и называется: «берлинская стена». Пять раз Каспаров пытался пробить эту стену, но безрезультатно. Он проиграл матч, не одержав ни одной победы.
     Похоже, я добрался до истинного мотива, заставившего меня написать все, что я здесь написал. Недавно в Германии отмечали двадцатую годовщину падения Берлинской стены. По своей привычке немедленно откликаться на общественные события, я хотел написать что-нибудь о Стене, но как-то забыл об этом. Однако забытое не исчезает полностью – оно лишь уходит в тень, опускается в глубину, и там продолжает жить и влиять на наши мысли и наши поступки.
     Написанное подтверждает сказанное: подобно тому, как во сне в причудливых образах проявляются наши подсознательные страхи и желания, так и в рассказе о скандале на шахматном соревновании проявилось мое забытое желание написать о Берлинской стене.


НЕПРОЧИТАННАЯ КНИГА

     Начальник команды сказал: «Рано. Дождемся восьми, а потом позвоним и узнаем, где нас разместили». Девчонки устроились на скамьях в зале речного вокзала, а мы пошли знакомиться с городом, пообещав вернуться к восьми.
     Мы проходили квартал за кварталом, поднимались и спускались (город располагался на холмах). На одной из улиц я увидел газетный киоск и в нем, на витрине, – сборник НФ. Тогда я очень любил фантастику. Стругацкие, Лем, Шекли значили для меня гораздо больше, чем Гоголь, Достоевский и Толстой. Киоск был закрыт. Я постарался запомнить улицу, чтобы позднее вернуться и купить сборник.
     Искать киоск я отправился лишь на третий день. И странное дело: я узнавал названия улиц, фасады домов, но киоска найти не мог.
     Я так и не купил ту книгу. Через год или два я прочел ее в библиотеке. Оказалось, что это сборник произведений фантастов из социалистических стран. Ни один рассказ мне в нем не понравился.
     История могла бы на этом закончиться: можно было забыть о киоске и книге. Но нет, тот киоск живет в моей памяти: вот он стоит на холме, озаренный утренним солнцем; его окна блестят, и в одном из них видна обложка сборника, который я так и не купил. И мне почему-то кажется, что под этой обложкой напечатаны совсем другие рассказы, не те, что я прочел в библиотеке, – кажется, что в этой книге написано что-то важное, и если бы я нашел ее тогда и прочел, моя жизнь сложилась бы по-другому.


УЛИЦА

     Снесли несколько старых домов, расширили улицу, закатали ее в новый асфальт и повесили на тросах желто-оранжевые лампы. Они горели по вечерам и ночам. Это была самая светлая улица в районе. Я гулял по ней, когда был в плохом настроении. А такое случалось часто. Жизнь казалась тусклой и неподвижной, как мертвый глаз птицы. Когда меня особенно доставало, я шел на эту улицу и гулял под оранжевыми лампами и думал о Нью-Йорке, Париже и других больших городах, которых никогда не увижу, потому что проведу всю жизнь в этом городе, где я родился, где меня угораздило появиться на свет, и где света хватает всего на одну улицу имени Карла Маркса. В то время я часто ходил в кино, читал много книг, слушал музыку, ссорился с родителями, пробовал пить вино. Я считал себя человеком конченым. Мне было пятнадцать лет.


СНЕГ В ЯНВАРЕ

      Ночью бог включил снежную пушку и засыпал весь город снегом, а небо как следует почистил метлой. Я смотрел на мир глазами Сальвадора Дали – в такой же снежный день в Фигерасе он подумал, что мир завернули в саван. Но мне казалось, что я вижу сияющие льны, о которых недавно прочел в стихотворении Верхарна. Я подумал: «Почему бы Богу не включать снежную пушку почаще, как он это делал во времена моего детства, когда еще не было разговоров о глобальном потеплении, когда никто не боялся таяния льдов (наоборот, опасались наступления ядерной зимы и Четвертого ледникового периода)?» Морозы тогда доходили до минус тридцати, и занятия в школе часто отменялись. Чудесное было время. Мне хотелось бы в него вернуться. Но действительно ли я этого хочу? Не знаю. Есть желания, которым лучше оставаться желаниями. Сальвадор, мечтавший в детстве о снеге и увидевший однажды заснеженный мир, не написал ни одного снежного пейзажа. Может быть, и я никогда не напишу больше о снеге. Но каждое зимнее утро я буду подходить к окну с надеждой, что бог ночью включил свой снегогенератор, и в мире остались только два цвета: белый и голубой.


ОПАСНЫЕ СВЯЗИ

     Литовцы выпускают бренди «Ватерлоо», латвийцы выпускают бренди «Бонапарт», французы выпускают бренди «Наполеон», испанцы выпускают бренди «Наполеон». Испанцы выпускают бренди в прикольной посуде – в стеклянном бюсте Наполеона. Правда, я так и не смог найти изображение этой бутылки в интернете, и у меня даже появилось сомнение, не подделка ли этот бюст темно-медового цвета, который продается в соседнем маркете «Максима», не помню уж по какой цене. Этот бюст напоминает мне медвежонка Винни в полный рост, доверху залитого густым темным медом. Есть у нас такая фирма, что разливает мед вот в такие бутылочки, и теперь, когда я думаю о Бонапарте, мне обязательно вспоминается Винни, а когда я думаю о Винни, мне вспоминается Бонапарт. И я не знаю, как разрушить эту цепь ассоциаций. Может быть, мне нужно купить испанского Наполеона и латвийского Винни и выпить первого, заедая вторым. Если так, то это нужно сделать как можно скорее, пока я еще в состоянии отличить первого от второго, потому что со временем эта связь станет прочнее – на голове Винни появится треуголка, и он засунет правую лапу за борт мундира, а у Наполеона на щеках появится шерсть, и на руках вырастут когти. После этого, сколько ни пей, образы уже не изменятся. Так что нужно спешить. Тем более что на полке в «Максиме» остался всего один «Наполеон», подлинный или поддельный – для работы ассоциаций это не имеет значения. Поэтому я выключаю компьютер и бегу в магазин. Не забыть бы еще купить лимонов: без них столько бренди и меда в себя не влить. «Вперед! Смелее! – говорю я себе. – Это будет твой Аркольский мост, твое сражение при Маренго, твоя битва под Ульмом. Главное – купить все что нужно и употребить не позднее полуночи. Тогда утром все встанет на свои места».


ВСЕ ЗАВИСИТ ОТ ТЕБЯ

     И ведь знал же я, знал, что «Дары смерти» еще не вышли, но черт дернул меня поискать в инете – вдруг, думаю, пиратские копии уже выложены, ну конечно, сейчас, так тебе и поднесут на золотой тарелке, – предложений-то, самой собой, десятки, если не сотни, Предлагаем вам посмотреть фильм «Гарри Поттер и Дары смерти» Часть 1, Смотрите у нас «Гарри Поттер и Дары смерти» онлайн бесплатно, 7652 закачки, и я, как лопух, решил проверить, а вдруг у них это есть, ну и проверил, и теперь у меня из правого нижнего угла выходят такие длинноногие симпатяшки и вытворяют черт-те что, Доставьте себе удовольствие, Лучший сайт знакомств, а куда этот самораспаковывающийся архив закачался, я так и не понял, теперь придется весь комп сканировать, и где гарантия, что Avasti найдет этот вирус, а главное, чего же он раньше молчал, когда эта хрень скачивалась, вот тебе и дары от неизвестного доброхота, хорошо еще что познакомиться зазывает, поразвлечься, а то преподнес бы и вправду смертельный дар, убил бы мой винт, а так еще ничего, можно в Word’e работать, не обращая внимания на девиц, вот только ничего серьезного в таких обстоятельствах не напишешь, эх, времена, разве Унгаретти и Элюар сталкивались с такой проблемой, даже Буковски нигде о таком не писал, а он непременно написал бы, если бы с ним что-то похожее приключилось, значит, я как бы на передовой, пишу, можно сказать, в борделе, или в заведении вроде старого Мулен-Ружа, рядом со мной за столиком Тулуз-Лотрек, закрашивает черным ногу танцовщицы, одевает на нее чулок, а эти девицы из угла, наоборот, все с себя снимают, жизнь бьет ключом, Марсель уже пьян, и мне приходится его догонять, за шампанское платит, конечно, он, если бы мне пришлось думать еще и о деньгах, вряд ли я бы написал хоть пару строчек, а с девицами, вроде, даже веселее, может, и правда, стоит познакомиться, к черту дары смерти, к черту Гарри Поттера, в жизни есть очарования посильнее, и я подумаю, если Avasti найдет этот файл, удалять его или нет, может, это не злонамеренная интервенция. а удача, все зависит от человека, все зависит от тебя – обратишь ты случившееся себе на пользу или потерпишь от него ущерб. 


ДЕМОКРАТИЯ И ЭТИКЕТ

     Это случилось зимой. Сдавая одежду в гардероб Национальной библиотеки, я увидел спускающегося по лестнице президента республики. Вестибюль в библиотеке так мал и узок, что мы встретились с президентом взглядами. Наверное мне нужно было поклониться, сказать «добрый день» или что-то вроде этого, а, может быть, и не стоило ничего говорить.
     Демократия так запутала отношения между верховной властью и гражданами, что увидев вблизи президента республики, не знаешь, как поступить. Любопытно было бы узнать, как ведут себя граждане Швеции или Финляндии, встретив премьера в обычном супермаркете, – если, например, он/она занимает за ними очередь в кассу. Такое, я слышал, случается.
     Мои колебания закончились, когда гардеробщица протянула мне номерок – я повернулся к президенту спиной. Президент и двое его сопровождающих молча прошли мимо.
     Похоже я все-таки выбрал неверное решение, потому что с тех пор моя жизнь пошла под уклон. Не думаю, что в этом замешаны какие-то властные органы или структуры. Я уверен, что президент не обратил на мою спину никакого внимания. И все же дела мои идут все хуже и хуже. Может быть, в этом виноват общий финансовый кризис. А, может быть, показав президенту спину, я испортил свою криямана-карму.
     Президент давно уже в отставке – играет в теннис, катается на яхте. А я все вспоминаю тот случай в библиотеке. Надо же быть таким невезучим и мнительным человеком!


ФУРГОН СТАРЬЕВЩИКА

     Отец рассказывал мне о фургоне старьевщика. Он застал еще те времена, когда в городе можно было увидеть лошадей. Фургон тянула гнедая лошадь. Она медленно катила фургон по улице, сворачивая во дворы. В городе часто попадались и телеги, их тоже тянули гнедые лошади. Гнедая масть, рассказывал отец, самая распространенная. В деревнях можно было увидеть и другие масти, но в городе лошади все были гнедыми. Так ему, по крайней мере, казалось. Неизвестно, так ли оно было на самом деле.
    Фургон представлял собой обычную телегу с натянутым над ней брезентом. Он был завален и увешан изнутри разными вещами. У старьевщика можно было выменять одну вещь на другую. Взрослые редко что-то меняли, но дети очень любили меняться. Все тащили какие-нибудь вещички, игрушки, книжки, а взамен получали воздушный шарик, леденец или еще что-нибудь такое же малополезное, но очень привлекательное, прямо-таки сказочно заманчивое, когда видишь это висящим на стенке фургона или в руке старьевщика.
     Однажды отец обменял длинный китайский фонарь с двумя батарейками на простую елочную игрушку из картона, то ли рыбу, то ли зайца, и ему за это попало от родителей. Услышав эту историю, я нисколько не удивился. Я тоже любил меняться. Незадолго до этого я отдал мальчишке из соседнего подъезда гоночную машину с дистанционным управлением за маленький складной ножик и теперь с беспокойством ждал, когда все раскроется.