Условный рефлекс

Наталья Баклина

Условный рефлекс
рассказ
Шарыгин появился внезапно. Просто позвонил в дверь, словно и не было этих шести лет, и сказал открывшей ему Татьяне
– Привет! А почему не спрашиваешь «Кто там?». Вдруг это недруг какой пожаловал!
– Тим? – она отступила от неожиданности. – Какими судьбами?
– Проездом из далёкого города Норильска, где живёт много диких комаров! Не забыла ещё, как кусают?
– Я ничего не забыла, – кивнула она, и ёрничество в его глазах на мгновение сменилось испугом: вдруг не впустит. Но она впустила
– Проходи.
Шарыгин вошёл и начал расстёгивать свою куртку неопределённого бурого цвета. В таких, как в униформе, ходила половина мужского населения Москвы, по крайней мере, та, что встречалась Татьяне в метро. И, по-видимому, половина мужского населения Норильска тоже: Шарыгин, хоть и был сверхаккуратистом, фасоном одежды предпочитал не выделяться.
– Слушай, на улице-то как прохладно для конца мая! Погода в Москве – почти как в Норильске! А ничего у тебя тут, – он оглядел тесную прихожую её небольшой квартирки. – Руки приложить, так вообще можно конфетку сделать!
– Некому прикладывать, – пожала плечами Татьяна, придвигая ему тапки Ивана.
– А что так? Безрукий мужик, что ли? – Шарыгин кивнул на тапки, которые оказались ему велики размера на три.
– С руками, – не стала объяснять Татьяна. Шарыгин же снял кепку и огладил обритую наголо голову.
– Во, видишь, совсем лысый стал!
–А ты почти не изменился, – она разглядывала его почти бесстрастно, с почти аналитическим интересом.
– А то! Я как хорошее вино, с годами только крепчаю! Девки за мной и за лысым знаешь как…
– Ты не женился? – она не хотела знать.
– Да не на ком жениться, – отмахнулся он, следуя за ней в комнату. – Им же всем что сейчас надо? Денег! А я и так Лариске алиментами туеву хучу денег шлю!
– Как она? Ты голодный?
– Да съел бы чего-нито… А Лариска нормально устроилась. Нашла себе какого-то шоферюгу в своём Мухосранске, вместе живут на мои деньги и моему же сыну мозги полощут, что отец у него – дерьмо!
– Ты заезжал к ним, да? – догадалась она.
– Заезжал… Да ну их всех! Ты обещала меня накормить!
– Пошли, – она повела его на кухню. – Есть зелёные щи и рыбный пирог. Щи без мяса. Будешь?
– Буду. – Он, угадав, уселся в «мужской угол», где обычно усаживался Иван. – А где твой-то? На работе?
– Я не замужем.
Она налила щей в глубокую миску, добавила ложку сметаны и поставила в микроволновку разогревать.
– Да? А что так? Не берут? – Шарыгин оценивающе скользнул взглядом по её располневшей фигуре, и она словно бы услышала: «Худеть надо, матушка!»
***
Эти слова были рефреном всей их пятилетней совместной жизни.
– Худеть надо, матушка! – хлопал он по её круглой попке, и Татьяна в очередной раз чувствовала себя толстой коровой, в постель к которой ложатся только из жалости. И мигом превращалась из взрослой уверенной в себе женщины, ведущего редактора городской газеты, в неуклюжую нелепую девчонку с ненавистным неправильным телом. В очкастую «жирную бочку», которая «родила сыночка». Впрочем, сыночка она ему не родила – сделала аборт. Сделала, потому что приближался отпуск, потому что собиралась поехать к дочери, а с Тимом всё было неопределённо, и ребёнок как-то так всё закручивал – не выбраться! Тим знал про беременность, насчёт аборта отмолчался, предоставив ей самой всё решать. Вот и решила, полагаясь только на свои силы и возможности…
Беременность была «залётной», хотя вполне закономерной. Шарыгин, старательно избегавший в их отношениях местоимения «мы» и предпочитавший формулу «я и ты» («мы» – это не с ней, «мы» – с кем-нибудь более совершенным), в постели был умелым и нежным. Татьяна просто плавилась в его руках и отдавалась ему со всем пылом души, как бы компенсируя несовершенство своего тела и доказывая: «Я достойна твоей, любви, достойна! Хотя бы потому, что я-то тебя – люблю!» А иногда просто отдавалась, ничего не доказывая, и в такие моменты ей чудилось, что и он с ней всей душой. Но потом она уже не была уверена, что не придумала этот отклик. Потому что если отклика не было, то всё, что она сотворила со своей жизнью, оправдывая себя любовью, оказывалось одной большой глупостью. Потому что без этого отклика всё было напрасно: и разрыв с мужем, и Дашка, застрявшая у деда с бабкой в далёком Череповце и третий год ожидавшая, когда же мать разберётся со своей личной жизнью и заберёт её к себе.
Ребёнок от Шарыгина всё бы усложнил ещё больше – и с местоимением «мы», и с Дашкой. Ребёнок бы вынудил Шарыгина принять её, Татьяну, как будто она смошенничала с этой беременностью и подловила его. И то, что он не возражал насчёт аборта, только подтвердило эти её соображения. Татьяна же хотела, чтобы он принял, наконец, её любовь: такую большую, такую искреннюю, – примет, в конце концов, ну не может не принять! А вместе с любовью примет и её саму, и её дочку. Она ждала этого и старалась стать более совершенной, пытаясь худеть и ограничивая себя в еде. Но округлые женственные формы ничего не брало, они просто пропорционально подтягивались. Соглашалась с его: «Ты и я – два независимых самостоятельных человека», хотя и примеряла на себя его фамилию, и «Татьяна Шарыгина» звучало куда как лучше, чем «Татьяна Смирнова». Она ждала, что он надумает уже оформить развод с женой, на которой женился так неожиданно, уехав из Норильска. И с которой прожил  всего год, а потом обратно в Норильск.
Когда он вернулся в город, Татьяна решила, что – к ней. Пусть Тим пока этого не понял – она-то чувствовала, что к ней! Потому что с его возвращением жизнь опять обрела и краски, и запахи. Потому что она остро ощутила, насколько мёртвыми стали их отношения с мужем, и с возвращением Тима прекратила все попытки их оживить.
А муж к тому времени окончательно пошёл в разнос. Четыре овощных лотка, открытых им по городу, стали давать приличный доход его карману и приличный вес его самомнению. Сергей вдруг почувствовал себя владыкой мира, крутым мэном, к кому липнут деньги и женщины… Татьяна от этой его крутизны морщилась – тоже мне, рыночный олигарх. А он перестал ей рассказывать о своих делах.
К ним в дом то и дело звонили женские голоса и с преувеличенной деловитостью просили пригласить Сергея Ивановича. В ответах «Сергея Ивановича», напротив, прорезалась некая покровительственная интимность. И после каждого такого разговора муж обязательно объяснял: «Иришка с «Центрального», или «Люся с «Торгового», или «Ниночка, бухгалтер», – мол, звонили ему по работе, по делу.
Какие такие дела у него были с Люсями и Иришками, Татьяна узнала много позднее, когда муж срочно уехал «в командировку» в Москву и больше в Норильск не вернулся. А к ней в дом сначала названивали какие-то люди: «Передайте Сергею, что если он не расплатится за товар до конца месяца, нам придётся принять к вам меры!». Меры приняла она – связалась с отделом по борьбе с экономическими преступлениями, и там, не найдя пока в происходящем состава преступления, её научили, что при случае надо говорить. А на другой день к ней явилась вся зарёванная Ниночка-бухгалтер и стала рассказывать жуткие истории, как она под своё поручительство брала товар на реализацию, а Сергей прокутил деньги с девицами, и теперь на ней долг, и кредиторы вламываются в дом и под угрозой жизни её сынишке требуют расплатиться…
– Вы представляете, он и вас обманывал, и меня обманывал! – рыдала она, призывая Татьяну в союзницы, и той было понятно, что Ниночку связывали с её беглым супругом не только деловые отношения. – Он с Иркой и Люськой пьяный на стоянке у рынка прямо в своём микроавтобусе устроил групповуху! Я знаю, мне ребята знакомые рассказывали, они там работают! И эти дряни у него всю выручку у пьяного вытащили, он как раз в тот вечер деньги за три дня снимал! А теперь с меня эти деньги требуют! Ну скажите, где он!
– Нина, да не знаю я! – у неё просто сердце сжималось, так жаль было эту несчастную дурёху, на свою голову связавшуюся с её непутёвым беглым супругом. – А давайте я вам телефон ОБЭП дам! Позвоните, в вашем случае точно есть преступные действия, там обязательно разберутся с вашими бандитами!
Ниночка в ответ как-то странно дёрнула горлом, перестала плакать и сказала, что обязательно позвонит. Больше она не появлялась, и звонить Татьяне перестали. Наверное, Ниночка просто была «засланным казачком» и разведывала обстановку…
Все те события Татьяна пропускала мимо, мимо. Удрал муж – да и фиг с ним, всё равно жизни уже не было. И сил не было видеть, как вчерашний мальчик-мечтатель, достаточно добрый, щедрый и незлобивый, за которого она вышла замуж, когда оба они ещё были студентами, превращается в азартного делягу, прогибающего мир «под себя». И слов не находилось, чтобы донести до него: так нельзя. Что такого – хищного, непорядочного, недоброго, – она не может любить. Хотя, может, она не слишком старалась донести? Может быть, перестав видеть в муже мальчика-мечтателя, она оправдывала себя, влюбившуюся, втрескавшуюся, или как там ещё можно сказать, в Тима?
Как не скажи – так и случилось. Она действительно влюбилась в старого школьного друга своего мужа. Друга, которому он устроил вызов в Норильск на очень даже денежную работу. Про которого она слушала все шесть лет их семейной жизни. Как Серёга помогал Тимохе подтянуть программу за девятый-десятый класс, и тот из двоечников стал почти хорошистом. Как они, два другана, вместе ездили рыбачить. Как они, два идиота-недоросля, делали дурацкие самодельные взрывпатроны и подбрасывали их в открытые окна квартир на первых этажах. И она даже видела этого Тимоху на фотографиях: два пацана, её будущий муж и его лучший друг, то кривлялись, изображая культуристов в плавках – худющие, один тощее другого, – то держали в руках огромных налимов – каждый килограмма на четыре, не меньше. И если Серёжка улыбался на снимках широкой счастливой улыбкой, то Тимоха смотрел с прищуром, мол, а вам – слабо?
С таким же прищуром Тим смотрел и вживую, подкалывая Таниного мужа по всяческим поводам. Приехав, он моментально получил комнату в общежитии и тут же зачастил к ним на семейные чаепития, где и упражнялся в остроумии. А Серёжка не обижался – хохотал. И Таня хохотала и думала, невольно сравнивая, что Тим – практически взрослый мужчина, а Серёжка – мальчишка ещё совсем… А потом Тим стал снится ей ночами в душных истомных снах, и Татьяна стыдилась этих снов и этой истомы. Верная жена, любящая своего мужа, не должна, не имеет право видеть таких снов! И пусть этот самый муж всерьёз занялся торговым бизнесом и у него почти не остаётся сил на интимные дела – это временные трудности! И с её стороны полное свинство пусть невольно, но предавать его даже так…
Уже потом, позднее, чтобы не так сильно чувствовать свою вину, она стала думать, что Сергей, наверное, как раз в то время и начал погуливать. Ну не может, не может молодой здоровый мужик по две-три недели не спать с собственной женой! И пропадать где-то допоздна, пока его жена пьёт чай с его лучшим другом и плавится от волн заполняющей её истомы… Через два месяца этой пытки Татьяна не выдержала и сделала так, чтобы у них всё случилось. И – пропала. Так, как с Тимом, с Сергеем у неё не было. Никогда. Даже в самые лучшие, самые сладкие дни. И они стали встречаться, и Татьяна перестала узнавать себя в женщине, которая в ней просыпалась: страстной и двуличной, способной смотреть на мужа, который вдруг опять начал приходить к ней в постель, честными супружескими глазами.
«Он сам виноват! Он хуже Тима, он слабее его», – с такими оправданиями было как-то легче чувствовать себя почти правой в своей измене… да что там – в своём предательстве. В своём совместном заговоре с Шарыгиным, который по-прежнему смотрел на своего лучшего друга всё с тем же прищуром и отпускал всё те же шуточки-подколы, как будто бы ничего не происходило. И даже согласился вместе с ним заняться бизнесом и через полгода сумел купить себе квартиру, вытащив, к неудовольствию Сергея, половину денег из оборота.
Уже потом, когда Тим съездил в отпуск и познакомился с Ларисой, а та забеременела, и он засобирался уезжать из Норильска в Подмосковье жениться, Татьяна набралась смелости спросить его: как же так? Как же их отношения, почему у них всё вот так закончилось? «Потому что я не могу уводить жену у своего друга, – объяснил тот. – А отношения… Ты ведь сама этого хотела, а женщине отказывать нельзя».
«Я сама этого хотела, я сама это начала», – Татьяна окончательно приняла вину на себя и попыталась снова зажить прежней супружеской жизнью. Не получилось. То ли Сергей всё-таки догадался, то ли просто так сложилось, но он как раз устроился торговым агентом в фирму, организованную акулами бывшей советской торговли. И перестал ночевать дома: они в своей конторе постоянно чего-то там праздновали, и ему непременно нужно было вливаться в коллектив, и в преферанс они там играли допоздна, и ему было проще переночевать в конторе, чем тащиться домой через весь город. В общем, то ценное, что было в их браке, и на что она пыталась опираться, возвращая себя в семью, исчезло безвозвратно. Разве что семилетняя Дашка напоминала, что они – семья и своими школьными хлопотами отвлекала Татьяну от давящего ощущения в области сердца.
А через год с небольшим Тим вернулся. Вернулся разбитым и злым на жену – там у них что-то не сложилось, она не захотела отделяться от матери, и он измучился жить примаком в чужой семье. Для Татьяны все эти подробности были не важны. Он вернулся.
Муж к тому времени как раз входил во вкус красивой жизни. Ушёл из прежней конторы и затеял собственный бизнес, устроив торговлю по городу овощами с лотков и набрав штат молодых продавщиц. Таня тоже входила в силу: из простого библиотекаря, внештатно пописывающего статьи в городскую газету, она сначала превратилась в штатного корреспондента, а потом и в редактора рубрики – у неё оказался неожиданно живой и образный стиль. И этими своими карьерными передвижениями она совсем отгородилась от мужа, которому окончательно стало не до них с Дашкой. Он даже деньги почти перестал приносить – Татьяна теперь рассчитывала только на свою зарплату. Иногда обращалась за помощью к Тиму – пару раз попросила его сходить в школу на родительские собрания, потому что сама не успевала, а Сергея просить было бесполезно. И Тим сходил, представился родственником, и потом с удовольствием пересказывал ей, что там говорили. А Татьяна осторожно прикладывала к нему образы нового мужа для себя и нового отца для Дашки, и ей этот новый нравился ей гораздо больше прежнего…
Дашка как раз проводила каникулы у родителей Сергея в Череповце, когда муж уехал из Норильска. И вскоре там же и объявился, сообщив ей в торопливом звонке, что сейчас у него всё более-менее нормально, но будут большие неприятности, если она скажет кому-нибудь, где он. Из-за возможных неприятностей Татьяна остереглась забирать дочь и подала на развод. Развели их на удивление быстро, с первого же заседания. Она перешла жить к Тиму и стала ждать, когда же начнётся жизнь, где будут трое: Тим, она и Дашка.
Четыре года она жила этим ожиданием. Первые три  – видясь с дочерью раз в год, во время недолгих отпусков. И ревя в самолёте, оставив не менее зарёванную дочку опять на попечение деда, бабки и отца, она уговаривала себя, что вот-вот всё наладится, и она заберёт Дашку обратно в Норильск. И Тим, наконец, разведётся, и они втроём заживут душа в душу. А он не разводился. И смотрел на неё с прищуром. И говорил, что она какая-то не такая: и фигура у неё не та, и хозяйничает она не так, и что если как подруге он это ей прощает, то жена у него должна быть совсем другой.
От этих слов у неё начисто пропадало ощущение полёта, которое он давал ей в постели. И Татьяна словно бы жила с разными мужчинами: с нежным, внимательным и чутким любовником, который чувствовал каждую клеточку её тела, и со строгим и требовательным судьёй, который ставил ей, как женщине, слишком низкие баллы… Хотя нет, был ещё и третий – общительный острослов с цепким умом, с которым было весело и интересно.
На четвёртый год мать переслала ей письмо, которое Дашка написала бабушке из Череповца. Там было «А мама теперь нас с папой не любит, она теперь любит дядю Тимофея». И тогда Татьяна словно очнулась, и рванула в Череповец, в три дня увезла оттуда Дашку и предъявила её Тиму как факт: принимай. Но в одиннадцатилетнюю Дашку, сговорчивую и прежде всегда с ним дружелюбную, словно бес вселился. Она начала бешено ревновать мать к Тиму, а тот начал жаловаться на девчонку, вменяя ей  какие-то совсем уж несусветные грехи вроде специально испорченного кинескопа в телевизоре.
И Татьяна сдалась. Съехала обратно в свою квартиру, выселив оттуда квартирантов. Ещё подождала немного, не привыкнет ли Дашка опять к Тиму. И дождалась: тот сказал, что одну он её, Татьяну, пожалуй, готов принять в свою жизнь, а вот с Дашкой – нет. Пусть уж она и дальше живёт у бабушки с дедушкой. И ещё добавил что-то про самцов обезьян, которые убивают детёнышей, рождённых самками от других самцов. Вот тогда Татьяна поняла, что больше ждать нечего. Что втроём у них ничего не получится, что ей нужно выбрать между дочерью и этим мужчиной. Она выбирала дочь. Продала квартиру и уехала в Тулу – знакомые как раз покупали там себе жильё, помогли закрепиться и ей.
Потом туда же переехала мать Татьяны, выбравшись из Киргизии – ей, русской, жить вне России стало совсем уже невмоготу. Потом Татьяна старательно выдирала из своего сердца Тима, обучаясь жить без него. Заодно обучалась быть мужиком – в их доме как-то враз сложилось, что она заняла мужскую роль, зарабатывала на жизнь, а мать взялась вести хозяйство и воспитывать Дашку. Та как раз начала входить в переходный возраст со всеми этими любвями, страданиями и шумными компаниями у подъезда. И мать скандалила с ней по этому поводу, и требовала от Татьяны «взять девчонку на короткий поводок». А та, чувствуя вину, что так долго жила врозь с дочерью, старалась наверстать недоданное. И не то, чтобы потакала ей, а не решалась командовать. Договаривалась, интуитивно чувствуя, что чуть только пережмёт – Дашка совсем потеряется. И так ёжик-ёжиком, чуть что – колючки торчком.
Так они и жили: мать орала на Дашку и закатывала истерики Татьяне «Я вам вместо прислуги, вы меня ни во что не ставите, так и знала, что угол в твоём доме мне придётся отрабатывать!». Дашка обижалась на бабушку и писала в своём дневнике, куда та лезла с контролем «Не смей это читать. Я тебя ненавижу!». А Татьяна крутилась между ними обеими, стараясь их как-то вразумить и примерить, зарабатывала деньги на жизнь и чувствовала себя мужиком, у которого есть дочка и склочная истеричная жена… Куда уж тут до личной жизни!
А Шарыгин, с которым она, улетая из Норильска, рассталась по-хорошему и  навсегда, через два года вдруг опять появился на горизонте. Он продал квартиру в Норильске и переехал в Каширу, где жила его Лариска, налаживать отношения с женой. Но отношения испортились окончательно. Татьяна была в курсе событий, потому что Тим  звонил ей за поддержкой и утешением. Она поддерживала и утешала. Реанимировала, когда дело шло к разводу, и он разъехался с женой, о которой не мог говорить спокойно – просто задыхался от злобы. Они опять стали любовниками, и Татьяна опять отдавалась ему со всей охотой, и Шарыгин даже сказал как-то, видимо, комплиментом: «Ты стала такой страстной, что от тебя любой мужик голову потеряет». А ей не нужен был любой, ей нужен был он. Но она не спешила говорить это Тиму: когда-то в ответ на её любовь он ставил ей условия. А теперь не ставил. И теперь Татьяна хотела, чтобы он начал нуждаться в ней, зависеть от неё. Чтобы наконец-то понял – это она его женщина. И сам сказал ей об этом.
Дашке исполнилось шестнадцать, когда Шарыгин развёлся с женой, а у Татьяны лопнуло терпение. Вот прямо вдрызг, вдребезги! От проходной, в общем-то материнской реплики на тему, что Татьяна плохая мать, мирная ситуация завтрака на кухне взорвалась дичайшим скандалом. И вот тогда они всё друг другу высказали! Татьяна орала матери, что вместо того, чтобы поддержать её, замотавшуюся на работе и добывающую деньги им всем на жизнь, та долбит её своими придирками, кровопийца, всю душу вынула! Мать в ответ вопила, что если бы знала, какая дрянь у неё родится, то сделала бы аборт! Дашка металась между ними с робкими просьбами «Не ссорьтесь!» И обе в пылу отмахивались: «Не лезь!»
Татьяна уехала в Москву через неделю. Уехала, чтобы заработать на новую квартиру – жить с матерью под одной крышей уже не было никакой возможности. Про Дашку она тоже всё придумала – вот устроиться и заберёт дочку, пусть в техникум какой-нибудь поступает. Да и Тим подал на развод, и опять появилась надежда, что теперь, когда Дашка почти взрослая, семнадцатый год, они всё-таки сойдутся. И заживут.
Устроилась Татьяна через два месяца, всё это время мотаясь на выходные в Тулу: нашла работу, сняла комнату. И привезла в Москву Дашку, с которой бабушка эти два месяца не разговаривала: «Раз ты заодно со своей матерью, я тебя знать не желаю». Дашка теперь была не просто ежом – дикообразом. И рассказала матери, что ей было так плохо, когда какой-то там Дима (Таня в глаза не видела этого мальчишку), сказал, что больше её не любит! Так плохо, что ей даже захотелось перерезать себе вены. И дочка показала сгибы у локтей, исчирканные глубокими царапинами. Как же тогда Татьяна возненавидела мать, которая в своей идиотской обиде не увидела, что происходит с Дашкой! И не просто не захотела помочь ей, Татьяне – сделала всё, чтобы ей стало ещё невыносимее, ещё труднее! Ей срочно потребовалось надёжное мужское плечо. И Татьяна решила поехать в гости к Тиму. И взять с собой Дашку – пусть поглядит, какой она выросла. Когда расставались – совсем ведь пигалицей была.
***
– Вкусный супец, – похвалил Шарыгин, вытаскивая её из воспоминаний. – А добавки можно?
– Можно, – Татьяна налила добавки и поставила на стол уже разогретый пирог. – Слушай, а как ты меня нашёл?
– А по адресной базе, через Интернет, – пожал он плечами, мол, не вопрос. – Боялся, что ты фамилию сменила. Знаешь, сколько в Москве проживает Смирновых Татьян шестьдесят шестого года рождения? Восемьсот двадцать семь! Но Татьяна Никандровна только ты.
– Значит, ты нашёл меня по отчеству.
– Ага, проявил боевую смекалку!
– И какие у тебя планы? – она поставила вторую порцию супа, и Шарыгин ответил, зачёрпывая.
– Думаю у тебя немного пожить, если не прогонишь.
– А если прогоню?
– Тогда на вокзал, куплю билет и поеду к матери в Крыжополь.
– А, ну ладно тогда…
– Это в смысле «Что, даже чаю не попьёте?»
– Это в смысле можешь пока остаться. Постелю тебе в Дашкиной комнате, а она со мной в зале поспит.
– А Дашенька, как она? – Татьяне показалось, что его голос изменился.
– Спасибо, всё нормально. Мальчик у неё хороший, Денис, второй год встречаются, в сентябре собрались свадьбу играть.
– Здорово! Посажённым отцом позовёте?
– Сергей обещал приехать.
– А ну да, если будет двое папаш, гости удивятся… Как он, Серёга?
– Нормально, в Питере живёт. Женился четыре года назад, сыну третий год пошёл, сеть магазинов держит. Нормально у него всё.
– А у тебя?
– И у меня нормально. Риэлтором долго работала, видишь, квартиру, вот, купила.
– Слушай, а в Кашире поможешь мою хату продать, пока Лариска её совсем не убила? Пустила туда каких-то хмырей, дальних родственничков, всю сантехнику мне изгадили! И тараканов развели.
– Я сейчас ушла из этого бизнеса, опять редактором в журнал по недвижимости вернулась. Если хочешь, хорошее агентство могу порекомендовать.
Он кивнул неопределённо, принял от неё второе и начал рассказывать что-то о своих делах, о каких-то «козлах-начальниках» и бестолковых сослуживцах. Татьяна не слушала. Она смотрела на Шарыгина и вспоминала.
**
Дорогу в его Каширскую квартиру Татьяна знала хорошо – ездила к нему сначала из Тулы, потом – из Москвы. Он же после развода начал ходить в церковь, отпуская в молитвах душевную боль из-за неудачного супружества. И в прошлый Татьянин приезд читал ей вслух Молитвослов и говорил о заповедях, которые он нарушал. Мол, они оба занимались блудом, а это – грех. «Ты может, и блудил, а я с тобой любовью занималась!» – ответила тогда она. И вот сейчас, везя Дашку в гости, она вновь прикидывала насчёт их жизни с Тимофеем. Пусть увидит, что Дашка уже выросла, что Татьяне теперь никем не надо жертвовать, выбирая. И что теперь у них всё получится: и ему не надо будет блудить, и ей можно будет любить. С тем и позвонила в дверь, шагнула к нему, голому по пояс, с привычным поцелуем в щёку и отстранилась, с гордостью показывая на дочь:
– Узнаёшь?
– Привет, радость моя! – сказал он, раскрывая Дашке объятия. А та сказала
– Привет, Тим!
И всё рухнуло.
Позднее она просто не могла вспоминать о тех двух днях. Ревела. И сердце болело. Очень.
С того дня всё в их с Дашкой жизни  пошло не так. Дашка примерно через год забеременела, и в свои неполные семнадцать лет сначала решила рожать. А потом, поняв, какая на неё ляжет ответственность за ребёнка, испугалась и запросилась на аборт. И Татьяна повела её, чувствуя, что не может ответственность за Дашкиного ребёнка взять на себя – ну куда им младенец, обе живут в Москве на птичьих правах, ни жилья, ни путной работы. А больше ответственность брать было некому –  перепуганный мальчик-отец никак не ожидал таких последствий одноразового секса, его мамаша- пенсионерка – тоже, а Татьянина мать, Дашкина бабушка, прокомментировала, поджав губы: «А я предупреждала, что ваша Москва этим и закончится! Сами это заварили, сами и расхлёбывайте!»
Впрочем, увидев Дашку в больничном халате, ожидающую свою очереди в операционную, Татьяна готова была плюнуть на все страхи и увести её оттуда – пускай рожает, прорвёмся! Но дочь проявила характер – «нет!». Чистку Дашке делали в Тульской больнице, сделали плохо. Уже дома у неё поднялась температура, и она бормотала в полубредовом состоянии: «Все мужики сволочи, а Тим – скотина!» А Татьяна сидела рядом в бессильных слезах, чувствовала себя виноватой и готова была умереть вместо Дашки. И вспоминала о своём неродившемся ребёнке от Тима …
 ***
Шарыгин наелся, и они вернулись в комнату, усевшись по разные стороны дивана.
– Ты в Норильск давно вернулся? – спросила Татьяна, понимая, что настолько тщательно вычеркнула его тогда из своего сердца, что почти ничего о нём и не знает.
– Да года четыре уже… В Кашире этой ни работы нормальной, ни денег. Устроился на комбинате инженером-электриком, комнату опять дали в общежитии. А Дашенька скоро дома будет? Хочется увидеть, какой она стала!
 – Да не знаю, наверное, поздно будет, они на даче у родителей Дениса. Хочешь фотографии посмотреть?
– Хочу.
Татьяна достала несколько маленьких толстых альбомов. Тот, где её Норильская жизнь – с Сергеем, а после – с Тимом, отложила. Открыла с тульскими и московскими снимками, сделанными в последние несколько лет. Вот их дачка под Тулой, весна, все деревья в цвету. Дашка, ещё подросток, с красно-чёрными выкрашенными волосами. Ох как мать тогда ярилась из-за этой «клоунской» причёски! Вот она, Татьяна, в редакции тульской газеты на праздничном сабантуйчике по случаю чьего-то дня рождения. А вот уже Москва, она на выставке недвижимости. С одной стороны – Милка, со второй – Иван. Интересный он, всё-таки, мужик. Вроде и некрасивый, но основательный.
– Начальник, что ли? – оценил Шарыгин.
– Ага. А вот Дашка в техникуме.
Эти снимки Дашка сделала через несколько месяцев после повторной чистки – недоработки тульских гинекологов исправляли в московской больнице. К тому времени она уже оправилась после всей этой истории и начала улыбаться. Да и Денис, который появился в Дашкиной жизни в этот кризисный момент – просто взял и подошёл на улице познакомиться – очень поддержал.
– Какая она здесь… славная, – сказал Шарыгин ласкающим голосом. И Татьяна вмиг ухнула в воспоминания
***
«Привет, радость моя!», «Привет, Тим!» Дашка шагает навстречу Тиму, а тот целует её. По взрослому. Как женщину. Совсем не так, как только что чмокал Татьяну. И она чувствует, что происходит что-то не то.
Татьяна вдруг отчётливо, не просто картинкой – всеми ощущениями вспомнила, как это было. Вот Тим, высокий, стройный, с голым торсом, источающий ту самую сексуальную силу, на которую в своё время откликнулась она. Откликнулась, измученная неопределённостью отношений с мужем, мыслями о собственной неказистости и нежеланности, да и просто охотой истомившегося тела. Теперь на этот призыв откликалась её собственная дочь. Откликалась всей своей жаждущей любви душой и всем своим подросшим, истерзанным гормональными бурями телом.
Татьяна вспомнила, как заквохтала тогда, захлопотала, заговорила что-то весёленькое, потащила всех пить чай, пытаясь этой своей суетой то ли напомнить о себе, то ли привести их в чувства. Всё происходящее было таким неправильным, что она, разводя суету, давала им возможность одуматься. Но Тим посмотрел на неё с прищуром. А Дашка – с понимающим превосходством. И послушно пошли пить чай. Они все втроём говорили что-то, но Татьяна видела, что на самом деле это разговор двоих. В словах Тима слышался отчётливый сексуальный призыв, и Дашка откликалась на него всё охотнее.
– Что ты творишь? Прекрати немедленно! – сказала тогда Татьяна Шарыгину, выбрав момент, когда Дашка ушла в туалет. – Ты же знаешь, что у нас сейчас сложный период, что у Дашки неудачи с мальчиками, что мать моя с ней два месяца не разговаривала! Перекрой, пожалуйста, свой сексопил, она же тебя как своего воспринимает, у неё на тебя никакие фильтры не работают!
– Зайка, ну перестань, – сыто улыбнулся Тим, – ты всё придумываешь! Мы просто давно не виделись, мы общаемся.
«Может, и вправду, придумываю?» Она понаблюдала за собой, потом за ними. Нет, всё верно. Дашка его хотела. А Тим упивался этим её желанием. И упивался Татьяниной паникой, словно брал какой-то реванш. Она попыталась прекратить этот кошмар, к вечеру засобиравшись домой – мол, хоть и приехали мы до завтра, но что-то мне нездоровится, вернёмся-ка, доча, домой.
– А ты поезжай, а Дашенька пусть остаётся, – прищурившись, предложил Тим. – Я завтра посажу её на автобус, доедет спокойно. Или ты мне не доверяешь?
– Ой, да, мам, ты езжай, а я завтра приеду! – подхватилась Дашка, и Татьяна поняла, что прекратить этот кошмар у неё не получается. Что Тим только что почти прямым текстом предложил отдать ему Дашку. «Может, и вправду, отдать?» – мелькнула вдруг мысль. Отдать, и переложить на него все хлопоты о ней. А Дашка, наконец, найдёт свою любовь и успокоится и станет счастливой, пусть хотя бы она… И тут же отчётливо поняла: с Тимом – не станет. В памяти сами собой всплыли слова, как-то сказанные им ещё в Норильске: «Эх, где б найти девчушку лет шестнадцати и воспитать из неё правильную жену». Нашёл, получается, привезли с доставкой на дом. И ещё вдруг увидела, что и её, Татьяну, он почти пять лет их совместной жизни тоже воспитывал! Потихоньку ломал… Но не сломал, а вот Лариску, тоненькую улыбчивую смуглянку на их свадебной фотографии и рыхлую тётку с угрюмым взглядом на семейном снимке накануне развода – сломал. И Дашку, её глупую, доверчивую, самоуверенную, ершистую Дашку, хлебнувшую лиха из-за её, Татьяниных, поисков великой любви и сейчас тоже этой любви ищущую, он начнёт ломать-перевоспитывать. И ведь сломает, потому что невозможно сопротивляться человеку, которого любишь. А ещё Татьяна почувствовала, что если она сейчас схватит Дашку в охапку – а так хотелось! – и утащит отсюда, девчонка обязательно заартачится. И назло матери сделает по-своему. Ведь что помешает ей потом созвониться с Тимом тайком, просто из дурацкого подросткового протеста? Из дурацкого желания доказать матери что она взрослая – сломать себе жизнь.
И Татьяна, конечно же, никуда не поехала, и Дашку не стала тащить. Ей оставалось только принять происходящее. И наблюдать за ним с по возможности бесстрастным лицом – разреветься перед ними обоими, тем самым расписавшись в собственном бессилии, было почему-то совершенно невозможно. Почему-то Татьяне казалось, что если она так сделает – вот тогда-то и сломается. А если Тим и Дашка перешагнут через её обломки – просто умрёт. И Дашка потом умрёт тоже.
Тим предложил ей ночевать в запроходной комнате, мол, мы с Дашкой будем болтать допоздна, тебе спать помешаем. И она, оказывается, всё ещё на что-то надеялась, потому что ей представилось, что он придёт к ней ночью и этот кошмар закончится. Но потом картина ей представилась по-другому: она спит в дальней комнате и оставляет их без присмотра! И случается такое, после чего она потеряет дочь. Поэтому Татьяна легла на «стратегическое» место: диван в проходной комнате, откуда могла бы наблюдать за перемещениями Дашки и Тимофея.
Спала она плохо, а утром решила сходить в церковь, надеясь на облегчение и отчасти пытаясь напомнить Тиму его собственные слова о заповедях и о блуде. Тим поддержал её идею, и она впервые в жизни отстояла всю службу, и даже на колени опустилась, надеясь, что псалмы, рокот священника на старословянском и запах воска от множества горящих свечей очистят душу, снимут тяжесть и дадут прояснение смятённому разуму. Каменный пол был твёрдым и холодным. Колени болели. Душа тоже. А когда она, спустя два часа, вернулась в квартиру, в воздухе было  разлито нечто такое, что она поняла: случилось. Свершилось. Они переспали. А она оказалась полной дурой, которая попёрлась в церковь и допустила, чтобы это произошло.
«Господи, у меня теперь никого не осталось, кто бы меня любил, никого! Ни матери, ни дочки, ни мужчины!» У неё схватило сердце, схватило всерьёз, без дураков. Будто кулаком сжали, будто скрутили тугой петлёй – даже дышать стало трудно. Тим забеспокоился, сбегал к соседям за корвалолом и накапал ей тридцать капель. А Дашка, глядя на мать, устыдилась и засобиралась в Москву. Последнее, что Татьяне предстояло вынести – Дашкин с Тимом прощальный поцелуй у автобуса, в губы.
Всё, что она могла сказать дочери, пока они ехали до Москвы, было:
– Даш, я вижу, что между вами происходит. Ты уже взрослая и сама решаешь, как тебе жить. Но подумай вот о чём: он старше тебя на двадцать один год. Он только что развёлся. Он видит в тебе не женщину, а заготовку, из которой можно выстрогать идеальную жену. Ты хочешь, чтобы тебя обстругивали?
Дашка независимо дёрнула, плечом, мол, всё это родительские нотации, и вообще, понятно же, что ты ревнуешь. А после, как она рассказала матери гораздо позднее, обрисовала их ситуацию в неком чате, где торчала сутками. На Дашкино счастье, среди сопливых реплик таких же юных дурочек, как она («Ах, перед любовью не должно быть никаких преград! Если вы по-настоящему любите друг друга, твоя мама должна понять, отойти в сторону и не мешать вашему чувству!») попался ответ тридцатилетнего парня, который написал почти слово в слово то же самое, что Татьяна говорила ей в автобусе: «Если сорокалетний мужик связывается с шестнадцатилетней девчонкой, скорее всего, он не умеет строить отношения с состоявшимися женщинами и попытается вылепить из тебя подругу под свои комплексы. Ты готова быть материалом?»
Эти слова до Дашки дошли, и она очнулась. Перестала отвечать на звонки Шарыгина, пожаловалась матери, что его вкрадчивые разговоры её пугают, и она не хочет больше, чтобы он звонил. «Скажи ему об этом!», – посоветовала Татьяна, и тогда Тим перезвонил ей и спросил «Ты там что, Дашке про меня гадости наговорила? Почему она не хочет со мной разговаривать?» «Не знаю. Но если не хочет, может, ты отстанешь и перестанешь ей звонить?» Потом у Дашки, один за другим, сменились три парня, от третьего она и забеременела. А потом познакомилась с Денисом, с которым у них всё пошло по-взрослому.
А Татьяна, вернувшись в тот жуткий день из Каширы в Москву, сразу поехала на работу – нужно было составить несколько договоров на аренду квартир, завтра предстояли сделки. И там дала волю слезам, которые копились в ней со вчерашнего страшного вечера. Она ревела в пустом офисе, теряя за расплывающимися буквами смысл знакомых слов. Такой её и застал Иван, их старший менеджер. Спросил, в чём дело, и она не смогла больше сдерживаться – рассказала. Он выслушал, выдал ей свой платок, потом сам составил договоры и потащил Татьяну ужинать в ближайшее кафе.
***
– А ты говорила – замуж не берут, – Шарыгин добрался до снимков, которые они с Иваном сделали в Италии. Татьяна на этих снимках была молодой и весёлой, Иван – спокойным и основательным. И когда какой-то прохожий улыбчивый итальянец щёлкнул их на фоне моря, снимок получился очень удачным, и выглядели они на нём как-то правильно.
– Это не муж, это друг, – Татьяна перевернула страницу.
Не рассказывать же Шарыгину, что Иван присматривает за ней вот уже пять лет. И каждый год зовёт замуж. А она не идёт, потому что как-то у них не складывается. И в постели она с ним – почти бревно, никаких полётов, хотя он очень старается. И как представит, что надо будет подстраивать под него свою жизнь – а как же по-другому, если замуж – нападает такая тоска! Тоска от слова «замуж». И не потому, что за Ивана – именно потому, что замуж. Другой бы давно уже прекратил отношения, но не Иван. Тот все эти пять лет потихоньку приучает её к себе и ждёт, когда она согласится.
– Ух ты, какая красавица! – восхитился Шарыгин, добравшись до свежего снимка с Дашкой, Денисом и чёрной зеленоглазой кошкой Агатой.– Я про кошку, хотя Дашка тут тоже ничего, взрослая совсем. А кошка ваша?
– Нет, это Денискиных родителей. Правда, на Катьку похожа? Такая же шустрая.
Катей звали кошку, которая была у них в те три года, что они с Шарыгиным жили в Норильске почти полноценной семьёй. Крохотным котёнком Татьяна подобрала её в подъезде, имя дал Тим и полюбил кошку чрезвычайно. Катька оказалась очень шустрой, активной, умненькой, ласковой и хорошо обучаемой. Тим приучил её к месту в туалете, причём так, что Катька научилась писать с края унитаза. Объяснил, где можно точить когти, и она поняла – драла специальную обмотанную тряпками доску. Вот только забираться на кухонный стол Тим не мог её отучить – кошка вспрыгивала на него и гуляла.
Как-то вернувшись вечером с работы Татьяна не нашла Катьку. Зато нашла Тима, который лежал ничком на диване и был просто никаким, словно умер кто-то из его близких. Рассказал, что вынес Катьку во двор погулять, на них бросились какие-то собаки, и кошка вырвалась из его рук, спряталась за гаражами и, по всей видимости, сгинула. Татьяна тогда принялась утешать его как маленького, мол, походи, поищи, откликнется, отыщется. Не отыскалась.
– Помнишь, как ты переживал, когда Катька потерялась?
– Она не потерялась, – Шарыгин разглядывал фотографию с изменившимся лицом. Грех на мне, я перед батюшкой каялся. Она… Я её убил.
– Что? Ты что! – Татьяна выпустила альбом, и тот упал с глухим стуком.
– Да так вышло по-дурацки… Я хотел отучить её на стол запрыгивать, помнишь, никак не мог? И придумал током шугануть. Так, чтобы прыгнула, а её шарахнуло, и она бы навсегда запомнила, ну, знаешь, условный рефлекс. Пластинку пристроил, и ток вроде слабенький подвёл, но не рассчитал – ей хватило. У Катьки сердце остановилось. Умерла.
Татьяна помолчала, переваривая. Поднявшиеся воспоминания клокотали в груди.
– Надо же… прямо как я… – сказала она тихо
– Что – ты? – он поднял на неё непонимающий взгляд.
– А ты меня в тот раз тоже таким зарядом долбанул, что у меня тоже сердце остановилось… Слушай, мне очень нужно спросить тебя… Очень, а то я не успокоюсь… Вы переспали с Дашкой, да? Утром, пока я в церкви на коленях стояла, да? Переспали?
– Тань, да ты что, за кого ты меня принимаешь? – отшатнулся он. – Тань, не было ничего, ты всё тогда придумала!
Она не слушала и продолжала
– Знаешь, когда Дашке неудачно сделали аборт…
Тим переменился в лице – ужас, жалость, ненависть мелькнули в глазах тенями, сменяя друг друга.
– Аборт? Зачем? Вы что!!! Ты что!!! Как ты могла! Лучше бы ты мне её тогда отдала! – теперь он подался в её сторону, словно желая схватить. Татьяна стиснула кулаки, защищаясь.
– Значит, не было, и я всё придумала? И лучше бы отдала её тебе? А для кого лучше? Для тебя? Чтобы ты и её стал приучать к порядку электричеством? Как Катю приучал, а? Как меня все наши годы шарахал, а я никак понять не могла, что не так!
Она перевела дыхание, успокаиваясь. И сказала, вглядываясь в его лицо
– Но я не об этом сейчас. Когда Дашке неудачно сделали аборт, у неё поднялась температура. И она в полубреду говорила, что все мужики козлы, а лично ты – сволочь. И, знаешь, мне почему-то очень трудно у неё спросить, почему она так тебя назвала. Так что тогда между вами было?
– У неё были месячные, – глухо ответил Шарыгин, уставившись взглядом на упавший альбом. – Не было ничего.
– Месячные, значит… Слушай, а как же тогда насчёт блуда? Ты же как раз накануне говорил мне, что это грех!
– Бес попутал… – пробормотал он и словно очнувшись поднял на неё яростные светлые глаза. – Что ты от меня хочешь? Чтобы я каялся? Волосья на башке рвал? Так нету, – он хлопнул ладонью по макушке. Звук получился гулким. – Башка лысая!
– Я понять хочу, почему ты так себя повёл. Почему ты меня – вот так? Ведь ты же видел, как мне было плохо! Ведь видел же!
– Слушай, не мотай душу, а? И так тошно. Нипочему. Из спортивного интереса.
Тим отвёл глаза, но Татьяна успела догадаться.
– Потому что тогда, в Норильске, я выбрала Дашку, а тебя оставила, да? Потому что теперь ты мог бы взять реванш и оставить меня без Дашки, да?
– И поэтому тоже. Знаешь, как мне было хреново, когда вы улетели? Я неделю жрать ничего не мог, одну воду пил, подыхал как собака раненый!
– Тим, но ведь ты сам нас не принял… Тим, я ведь столько лет пыталась… Ты же не захотел…
– Я захотел. А вы уже улетели. А потом ты позвонила и сказала, что ты привыкаешь жить одна и тебе так лучше!
– Я так сказала? – она попыталась припомнить, и не смогла. Да, наверное, ляпнула что-то такое в их телефонном диалоге, как всегда – многословном и многослойном, со скрытыми смыслами и явными подначками. – Но ведь потом я почти вернулась к тебе! И когда ты развёлся с Ларисой, мы могли бы начать всё заново!
– С тобой – нет. С Дашенькой могли бы… Я бы ей объяснил, я научил бы!
Он шумно перевёл дыхание. А Татьяна тихо спросила через долгую паузу
– Тим, а как бы ты её учил? Так же, как меня? Ночами – лаская, а днём говоря, что она – полное ничтожество? Условные рефлексы бы вырабатывал, током шарахал до остановки сердца? У меня вот – остановилось. Я пятый год никого не могу полюбить, Иван за мной ходит, замуж зовёт, а я – не иду. Потому что не могу замуж без сердца…
– Прости… – Тим опять опустил глаза.
– Да я не для прощения тебе это говорю. Я хочу, чтобы ты понял – нельзя тех, кто тебя любит, гнуть под себя. Они умирают от этого, а ты остаёшься один!
Они оба молчали. Пауза звенела такой струной – вот-вот лопнет! И Татьяна опомнилась
– Ладно, прости, что я завела этот разговор, в общем, кто старое помянет, тому…  – Она подобрала альбом и снова раскрыла. – Давай дальше фотографии смотреть!
– Нет, Тань, – помотал головой Шарыгин, твердея лицом. –  Знаешь, я всё-таки сегодня к матери поеду. Рад, что у вас так хорошо всё сложилось, что вы устроились, пойду я.
– Ну ладно, как хочешь, – не стала настаивать Татьяна. С ней что-то происходило: в груди поднимался жар, и опять закололо сердце. Она встала проводить его до двери.
– Если что, пиши, адрес знаешь. И на свадьбу Дашкину приезжай, пятнадцатого сентября. Мы на тебя не держим зла, правда! Я просто хотела кое-что для себя понять, и ты мне помог.
Шарыгин торопливо оделся, скомкано попрощался и шагнул за порог. А она вернулась на диван и расплакалась, чувствуя, как сходит жар в груди и отпускает сердце. Она как-то разом всё про него поняла: Тим боялся любить, потому что боялся терять. Поэтому и дрессировал, приучая к себе, привязывая. Почему? Да Бог его знает, может, потому что и она, и Лариска, и те женщины, которые были у него раньше, не смогли ему дать любви в достаточной мере. Она вдруг увидела, как он на самом деле боится нелюбви и одиночества, и как из-за этого страха боится впускать к себе в сердце, прирастать душой. Точно так же, как в последние пять лет этого боится она…
«Боже мой, боже мой! Шарыгин, ну как же мы так с тобою-то, а? Ну в клочья ведь друг друга изодрали! Ну нельзя едь так, ну нельзя!» Она плакала, со слезами выпуская всю ту обиду, что сидела в ней годами.  И ей становилось легче, легче, и вот уже совсем легко и ясно, ничто не сжимало ей сердце. «Тим, я больше не держу на тебя сердца. Пусть у тебя всё будет хорошо».
 И тут же, словно почувствовав что-то, позвонил Иван.
– Таню, ты там как?
– Я – нормально, – она шмыгнула носом и в этом своём состоянии спокойной ясности вдруг отчётливо увидела: а ведь и этому мужчине она не даёт достаточно любви! – Слушай, что-то давненько ты меня замуж не зовёшь.
– А что такое?
– Я согласна. Или ты передумал?
– Так, никуда не уходи, через полчаса я у тебя!
А Шарыгин вышел из-за башен многоэтажек и встал на краю Алтуфьевского шоссе. Тягостный разговор с Татьяной накладывался на сварливое выражение Ларискиного лица и чужой взгляд десятилетнего сына. В голове крутилась одно: «У меня не осталось никого, кто бы меня любил», и от этого очень хотелось броситься под мчащиеся машины. Тряхнув головой, Тим разглядел на той стороне шоссе круглые луковки куполов с крестами. Он перебрался через дорогу и спустился к маленькой церквушке на берегу пруда, сохранившейся здесь с невесть каких времён. Перекрестился, настраиваясь, и под звон колоколов – как раз начали звонить к вечерней службе – вступил на маленький притвор, стаскивая с головы кепку и вспоминая: «Бог есть любовь».
Москва, ноябрь 2009.