Пленник снов. 3

Пленник снов.
   
   Скрипят и гнутся улицы в фатальном великолепии брызжущих кусков асфальта. Быстротечная, изменяющаяся, живая роскошь разрушения. С предметов стягиваются их оболочки и режутся на пёстрые ленты, а рядом растёт и пульсирует груда серых, чуть трепыхающихся смыслов. Где-то на обочине, среди растений, на пространстве, из которого ещё не выломан каркас реальности – где-то там ещё осталось несколько человек. Один из них дотрагивается до искалеченного фортепиано – неполноценный жалующийся звук просачивается сквозь пуховые комки воздуха и указывает дорогу разрушению. Во время возвращения обратно отзвук был убит птицей с карими глазами, пострадавшей в этом столкновении настолько, насколько были испуганы люди. Он умерла через несколько часов, птица с блеклыми перьями. Её тело превращалось в комок мятой фольги под зловещее крещендо всеобщего Абсурда. Никем не управляемая симфония.
   Я слышу её, я чувствую, как звуки проходят сквозь меня, почти не меняясь, словно тончайшие стальные нити: через все частицы организма, поочерёдно приводя их в судорожное упоение. Отчётливы только проколы кожи – отмечаемые цветными вспышками на чёрном фоне, и у каждой траектории боли есть что-то неповторимое, что не позволяет им сливаться в поток. Разные скорости, оттенки, тембры, узоры – не уследить, не запомнить. Множество нитей – самостоятельных произведений искусства, отсутствие времени на рассмотрение… Боль доводит до экстаза и, постепенно истончаясь, исчезает.
   Ничего не чувствуя – просыпаюсь, неохотно выбираюсь из нагромождений других реальностей,, отмечаю насмешливую неизменность обстановки вокруг меня в этом мире: живопись серыми красками повсюду. Громыхает кандалами дребезжащая радость: выбросить в серое за окном всё серое из комнаты… Не буду этим заниматься, бессмысленно. Головная боль. Снова в сон.

   На спине лежало ровное, плотное полотно света, по-летнему прямого и властного. Он ощущался как руки, спокойные, таящие в себе нерастраченную силу, готовые защитить, если понадобится, и даже без просьбы о помощи. Или как широчайший плед, укрывающий в расточительном добросердечии всё, до чего мог дотянуться, всех, не слушая протестов и благодарностей. Воздух от окна до кровати, пронизанный жизнью в виде лучей, изменяет свою природу и перевоплощается в живое существо, гибрид воздуха и света. Его ласка, обильная, бездумная и не заслуженная мной, становится невыносима. Резко повернувшись к нем у лицом (отшатнулся), рвануть штору, нелепую в своей материальности, грязную, но чёрную. Настороженность. Ожидание. Злость. Ощущение: тепло со стороны света, как милостыня – непросящему, даваемая от переизбытка. Не хочу! Это нужно другим, тысячам в тебя влюбленных; я не буду одним из, незначительной частью подтверждения твоей щедрости. Прежде чем предлагать, думай о совместимости даваемого и получающего, думай об этом непременно, если хочешь поделиться частью себя.
   Родство и неродство. Я признаю только полное слияние и взаимопроникновение (если нет – дистанция), один на один, как ненасытимые враги или любящие; и только по согласию и одновременному ощущению родства в одинаковой степени. Сложновыполнимые условия? И мне  нужен не тот, кто согласится с ними, а тот, кто ответит, что они и у него – те же. Поэтому – одиночество. Хотя вполне в формате города, отличающееся от многих других лишь осознанностью. Хотя… холодное воспоминание…
   Сумерки. Совсем рядом – кусочек Неба, тёмного и грустного, неприступного – и всё же неба. Глаза тёплые, во всём остальном – чёрный, непроницаемый чёрный, всепоглащающе-ледяной. Ну взгляни же, взгляни в мою сторону, отдели меня от шумной пестроты вокруг. Нет. Смотрит сквозь скрещенные ладони, сквозь стол и сквозь земной шар на небо Антарктиды, тянет оттуда холод для своей брони. Сейчас она защитит тебя, но что заберёт в плату? Я ведь вижу – глаза выдают – ты не лёд, ты просто свыклась с его оковами и принимаешь их как продолжение себя. Оборви эту зависимость от того, что равнодушно к тебе, пусть оно и сильно, и прекрасно. Иначе ты растворишься в нём. Слышишь? Не слышишь. Слушаешь что-то далёкое, да и ты уже не здесь. Скоро любой порыв крепкого ветра сможет рассеять тебя, как ничем не удерживаемую горстку чёрной пыли.  Куда же отправится твоя душа? Туда, к властелину, который примет тебя как должное, как где-то блуждавшую часть. А вдруг она заблудится, потеряется? Оставайся… Давай, я буду защищать тебя. Просто взгляни в мою сторону. Из кафе выгоняют тех, кто зашёл просто погреться. Тебя и меня. Я уже могу сказать «нас».
   Вспоминать тяжело. Всё, что связано с ней, слилось в один образ, в тонкую и узкую чёрную полоску, в ощущение цвета. Сначала это было как небольшой посторонний предмет внутри бьющегося сердца, явственно его чувствовавшего. Иногда, чтобы удалить что-нибудь из живой ткани, нужно прибегнуть к хирургическому вмешательству. Я не стал лезть и разбираться, расковыривая измученное подобными операциями подсознание. Не обращал внимания. Ведь не настолько уж чужеродна мне эта полоска, да она и не враждебна.
   Метастазы воспоминания начались этой ночью. Мне снилась чёрно-ледяная незнакомка, казавшаяся настолько реальной, насколько может быть таковой тень из сгущенного ночного воздуха, задёрнутая флёром воображения. Она была как ледяная статуя с человеческой сущностью, как душа, перемешанная с изваянием. Прошла от двери к окну. Нечёткий облик: контуры размыты, почти не видны. Темнота искажала, сливаясь с шёлково-чёрными волосами, но, как на поверхности ручья, на них задерживались лучи. Казалось, локоны из лунного света были наброшены поверх её волос, словно единственный убор невесты, и только они были различимы. Струясь, свет соскальзывал, капал. Всю таинственную и хрупкую фантазию разрушил рассвет, обрушивший тяжёлым грузом своё навязчивое греющее внимание, прогнавший видение, переводя меня в состояние простого биологического сна.

   Ещё один вечер, ещё одна из чёрных бусин, нанизываемых на бесконечную нитку. Но с тех пор, как ты появилась, они стали чуть прозрачными, стали мерцать внутри едва различимым красноватым – будто там поселилась какая-то живая теплота. Густое вино, называемое жизнью – я устал его пить в одиночку, не чувствуя вкуса и не осознавая забытья. Давай, я вылью его на твою грудь: оно потянется вниз сонной абстракцией из огромных капель, тёмное багровое на светлом. Подчиняясь непонятному распределению, капли будут двигаться (замедленное распадение бус?), казаться безвольными и равнодушными. Как люди. Уходящее солнце напоследок заглянет в комнату сквозь шторы, заглянет внутрь одной из капель, отметив её золотистым… Увидит там… Что? Таких же двоих, как и мы, таких же неприкаянных, пытающихся искать смыслы, спрятанные на пересечениях мысленных пространств? Микро-мы внутри вина, макро-мы внутри всего мира и – несчастливая переходная стадия – реальные мы в замкнутом пространстве. Я пробовал разлитое губами. Если мы так похожи, то почему на два пространственно разделённых объекта (тела) разделена одна душа, большая, однородная и, наверное, гармоничная? Она взглянула совсем по-другому, и не на меня, а как-то насквозь, не замечая одежды и кожи – подумала о том же? Это не было неприятно.
   Она изменяется, она – оборотень в нападении, раздражённый неподвижностью жертвы. Стон ли, рык ли – из каких-то потаённых недр, ей самой не известных, из тех времён, когда люди были почти как звери, и когда любовь не разделялась с подчинением. Так обрушиваются в море вековые скалы, так одновременно кидается на ножи десяток рабынь – так она падает на кровать в ореоле искривлений пространства и в тисках моих – будто и не моих, непривычно сильных рук, схожих с инквизиторскими инструментами. То, что запомнится – вспышками и кусками: мгновение неприкрытой шеи внутри взрыва мечущихся волос, неналожимая на происходящее лента звуков, ресницы – как готовые к обороне копья, и зрачки – как провалы нового дантова ада. Вино – внутри моей головы, переживающей инсульт: бурные столкновения – ближний бой – волн алкоголя и крови, смешение их в разумное взрывчатое вещество.
   Она изменяется. Нас ещё удерживает что-то рядом на уровне разума, но, кажется, любые комбинации произносимого начисто лишены смысла. Дистанция в несколько слов – непреодолима, будто в несколько жизней. Сказать что-нибудь необходимо, чтобы она увлекла меня за собой вниз не только этим восхитительным бунтующим телом, но и тем, что я знал в ней до этого, тем, какой я её знал. Где-то там, ниже, всё будет уже не важно, а понять происходящее мы успеем, когда будем подниматься обратно.

    Если видение выбирает зрителя, он становится рабом. Видение ставит свои декорации, импровизирует и затягивает смотрящего внутрь спектакля, от которого никто не в силах отказаться. А потом – либо поглощает подчинённого, либо обрывается под влиянием внешних обстоятельств.
   Мне не хочется думать, что та, с которой срисован посещающий меня призрак, умерла. Но эта мысль настойчиво двигается, шурша чешуёй, напоминает о себе лёгким, пока ещё не ядовитым покусыванием. Раньше глаза незнакомки казались тёплыми, но когда я видел её в последний раз, они были покрыты тоненьким слоем льда, только образовавшегося и ещё не получившего власти над зрением – единственным, что нас связывает отчетливее, чем перехлёстки обрывками мыслей. После этого она не приходила. Долго.
   Я заметил, что видение ревниво: когда ночь идёт по её сценарию, мне не снятся мои чудные сны. Её нет уже почти неделю – сны вернулись, утопили и размешали в перламутре, как это только они умеют, сделали косточкой внутри спелого фрукта.
    Жить на дне моря. Подняться на поверхность, чтобы попробовать кислорода – и остаться притянутым звёздными лучами на границе воды и воздуха, где не хочется никуда, где спокойны всевышние тучи, и подводный мир снова кажется загадочным. Безветренность сушит лицо – всколыхнуться, несколько брызг – на кожу, выпиты с наслаждением, будто раньше я никогда не пробовал этого. Между двух стихий, безразличных, но могущественных, подвластный обеим и свободный от всего остального, незначительного. Вдох воздуха – вдох воды, удовольствие рассеивается в их смешении игристыми пузырьками. Струя за струей, неслышимый поток наполняет мою пустоту, растворяя оболочку из кожи. Сознание равнодушно отмечает это. Теперь его носитель – безграничная плоскость воды, соседствующая с воздухом, это позволяет видеть невообразимо больше. Как красиво небо…
   Утомлённые звёзды, застывшие в апофеозе, вынужденные навечно оставаться идеальными. Кто-то по ним находит путь, кто-то – теряет. Каждый причастен к ним в какой-либо степени от заинтересованного взгляда до обожания. Из-под воды они виделись мне другими, и только сейчас я понял их. Нужно ли это самим звёздам? Если у них человеческая сущность, то они смертельно устали. Теперь я им сродни: я – такое же прекрасное явление природы, грань воды и воздуха. А звёзды – они отражаются во мне. Может быть, я отражаюсь в них.

    Третий день без еды. Столкновение необходимости поддерживать материальную часть своего существования и необходимости одиночества. Моя элегантная подруга-скрипка, всегда готовая помочь в чём угодно, даже в добывании денег. Улица – какофония. Люди. За спиной – стена, успокаивающе-неровная. Это хорошо, это значит, что людей нет хотя бы позади меня. Хочется, чтобы они не смотрели на меня, не прикасались, не подходили близко, хочется не видеть их лиц и движений, они неприятны. Может быть, в этом активном, жизнедеятельном тесте и есть какие-то обособленные красотой индивидуальности – но я их не вижу из-за всеобщей панической спешки, а чтобы найти и осознать что-нибудь прекрасное, нужно время и возможность пристально вглядываться. Есть тела, самцы и самки, обклеенные многочисленными ярлыками и пытающиеся демонстрировать разнообразие их комбинаций.
   Кусочек пространства, временно принадлежащий мне. Скрипка – валькирия. Начать играть. Расставляя звуки из горного хрусталя, музыка обозначает границу между мной и улицей; мелодия растёт и разветвляется, как сильное экзотическое растение. Оно обвивает хрустальную основу, плетёт плотный покров, чтобы защитить меня, помочь спрятаться. Я забираюсь ещё глубже – внутрь играющей скрипки, где полумрак и запах старого талантливого дерева. Здесь спокойно. Струны и смычок движутся, совершая гармоничный танец, сюжет которого похож на мифологическую космогонию. Я вижу, как создаётся новый мир внутри музыкального инструмента, вижу блеклую сферу, разворачивающуюся в свежий и лёгкий слой внутрискрипичной реальности. И рядом со мной – то ли моё видение, то ли призрак Художника, незаметно появившийся, обнимающий за плечи, так же, как и я, наблюдающий за происходящим. Шёпотом: «я отдаю тебе всё это». «Сейчас струна порвётся» – вполголоса.
   Кувырком пролетая обратно на улицу, разбивая драгоценные все преграды, хватаясь за колючий воздух и распахивая глаза: рядом – мой любимый Художник (позади него ветер кружит чёрную пыль). И тихо-тихонько, голос похож на затягивающий в тёмную глубь водоворот: «Аллоль, сейчас струна порвётся». Разорвавшийся мир хлестнул меня по рукам.