Псевдопоэты

Леонид Костюков
ПРОВИНЦИАЛИЗМ КАК ВНУТРИЧЕРЕПНОЕ ЯВЛЕНИЕ

Город N
Сразу хочу исключить возможные неверные интерпретации данной статьи. Она не о том, что в Москве культурному человеку жить легко, а в российской глубинке — трудно. И уж решительно не о том, что москвич лучше провинциала. Во-первых, я так не считаю; во-вторых, если бы даже считал, догадался бы промолчать.
Речь пойдет о некотором культурном гетто, более всего похожем на советскую провинцию лет 30 назад, а сегодня нигде не существующем объективно и никак географически не обусловленном. Однако укорененном в отдельных мозгах — опять-таки безотносительно к местопребыванию их хозяев.
Давайте представим себе фантастический город N, где нет Интернета, куда практически не доходят книги, изданные не здесь, где столичные литературные журналы лежат в паре библиотек в очень ограниченном количестве экземпляров. Местное издательство специализируется на книгах членов местного отделения Союза Писателей. Такая оторванность, отрешенность от мира, культурная изоляция.
Внимательный пожилой читатель с хорошей памятью возразит: это не совсем советская провинция. В СССР некоторые книги (“Доктор Живаго”, “Лолита”, “Москва — Петушки”, “Школа для дураков” и т.п.) вовсе не издавались, зато Трифонова, Воннегута или Макса Фриша легче было найти именно в провинциальном книжном магазине. Это как раз сейчас Москва завалена книгами — в основном, плохими, но можно достать и почти любую хорошую, — а до провинции продукция малых издательств (именно они чаще специализируются на литературе, а не на книжном бизнесе) не доходит. Да, город N — умозрительный конструкт, гибрид давнишней и сегодняшней реальных провинций. Одно только наличие Интернета (где, напомню, выложены и все ведущие литературные журналы) полностью переворачивает картину.
Итак, сегодня ни один литератор объективно не прописан в городе N.Он может только добровольно выбрать его в качестве места ментального существования. На это есть свои резоны.
Первый поэт города
Давайте посмотрим правде в глаза: люди, не связанные прямо с литературой, теперь живут в городе N.Они (за ничтожными исключениями) не в курсе современной поэзии и прозы. Не знают также ХХ века: кто такие Гайто Газданов, Георгий Иванов или Борис Поплавский. Кто постарше — возможно, открывали для себя Заболоцкого или Арсения Тарковского. Точно читали Бродского и слышали Окуджаву. Новые поколения читающих людей знают Блока, Маяковского, Есенина, Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Пастернака. Далее — туман со случайными вспышками.

Иллюстрация — 2007-й год, занятия по повышению квалификации учителей; в зале московские преподавательницы литературы. Из примерно 30 человек Георгия Иванова не знает никто.


Маленькое замечание на полях: так было не всегда. Лет тридцать назад интеллигенция (преимущественно техническая) читала “Новый мир”, “Юность” и “Литературную Газету” — и, соответственно, представляла себе некоторую картину современной литературы. Тоже, конечно, неполную.
Сегодня поэт как правило гораздо лучше осведомлен в русской поэзии, чем непрофессиональная аудитория. В Москве, впрочем, на поэтическом вечере этого перепада реально нет, поскольку наполнение зала — литераторы. В провинции образовательный зазор между поэтом и слушателем, читателем, аудиторией существует реально.
В последние годы — возможно, с подачи покойного Бориса Рыжего, возможно, помимо него — утвердилось такое понятие: первый (лучший) поэт города. Но чем дольше я всматриваюсь в это сочетание слов, тем меньше вижу в нем смысла. И дело не только и не столько во втискивании поэзии в спортивный формат. Дело в локализации.
Потому что поэт пишет просто на русском языке, а не на русском языке в Саратове (Тамбове, Москве, Берлине). Потому что тело (вещество? пространство?) русской поэзии едино, и прирастает она одновременно со всех сторон.
Давайте задумаемся — может ли (первый) поэт города N опираться на ценности поэтической культуры, накопленные за пределами города N?
Ответ “нет” фантастический — кто ему запретит?
Ответ “да” полностью дезавуирует местный титул. За счет простого перепада осведомленности поэту для успеха среди земляков достаточно просто приспособить (разбавленные) достижения концептуализма, иронической поэзии, лианозовцев, “Московского времени” — кого угодно! — чтобы поразить девственную аудиторию. Речь, заметьте, не идет о намеренной вторичности, тем более о подлоге. Речь идет о совершенно нормальной стадии поэтического взросления, когда свое кристаллизуется в сердцевине усвоенного. При этом “эксперт” довольно легко отделяет свое от усвоенного. А для дилетанта и усвоенное неслыханно ново.
Это очень важное место статьи, поэтому попробуем здесь достичь если не согласия, то полного понимания.
Суть вопроса не во вкусовых различиях, не в том, что “эксперту” нравится одно, а неподготовленному залу (“народу”) — другое. На эту тему пролито уже не одно ведро воды; возможно, правда за народом. Я говорю скорее о таком мысленном эксперименте: умный, но неосведомленный любитель поэзии из зала восторгается каким-то конкретным только что услышанным стихотворением — эксперт предоставляет ему три стихотворения, написанные в разные годы разными авторами, — любитель вынужден признать, что восторгаться было особенно нечем. Происходит штурм уже обжитых высот.
Скоро мы вернемся к восприятию отдельного стихотворения, а пока немного еще поговорим о региональных титулах.
Чаще всего они просто забавны. Лучший плов в Тушино. Или — из “Красоты по-американски” — лучшая задница в штате. Но даже когда вроде бы осмысленны (спорт), осмысленны иначе, чем это кажется на первый взгляд.


Когда мы говорим о лучшем спринтере города или чемпионе по прыжкам в высоту, важен реальный результат. Возможно, он мирового или европейского уровня, его обладатель — профессиональный спортсмен. А может быть, это совершенно заурядная цифра; тогда городское первенство — только эпизод в жизни плотника-бетонщика или офисного клерка. Лучший футболист Томска — важно, потому что “Томь” играет в премьер-лиге. А лучший футболист Омска — так, баловство. А в хоккее — наоборот.
Так или иначе, важен твой уровень достижений вообще в избранном деле, вне локализаций.
Однако важная оговорка. Я считаю и пробую убедить читателя, что титул лучшего поэта города (в перспективе — регионального классика) лишен культурного смысла. Но он имеет физический смысл. К этому поэту вполне может прийти творческая молодежь. Его могут позвать на встречу с выпускниками местного гуманитарного лицея. У него берут интервью, его приглашают на местные теледебаты. А кого еще?..
По-моему, если можно говорить о правильном или неправильном поведении и позиционировании человека, оказавшегося в такой ситуации, хорошо, когда он ощущает себя представителем русской поэзии на месте. Как бы послом единой эфирной державы, а не местным гуру.
И наконец. Я ни разу, ни в шутку, ни всерьез, не слышал разговоров о лучшем поэте Москвы. И нас не сбивает с толку премия “Московский счет” — она выявляет лучшие поэтические книги, изданные в Москве, безотносительно к местожительству автора.
Стихотворение, хорошее само по себе
Представим себе совсем молодого, начинающего поэта. Он только пробует писать стихи и показывает их близким друзьям. Его стихи: неловки, туманны, неоправданно пафосны, невнятны, плохи. Потом уровень растет — и вот уже различимы то картинка, то музыкальный обрывок, то оттенок живого чувства. И в какой-то момент стихотворение проходит некий важный барьер, как самолет — звуковой. Это стихотворение приятнее читать, чем не читать. В общем, понятно, что хотел сказать поэт. Достигнут некий положительный результат.
Зафиксируем эту ситуацию. Мы к ней еще вернемся.
Ее аналог в музыкальном образовании — когда звуки фортепьяно для членов семьи становятся скорее благозвучны, чем душераздирающи. При этом ясно, что юный пианист еще не готов ни концертировать по стране, ни, тем более, писать музыку.
Теперь вообразим, что автор посылает эти положительные, в каком-то смысле удавшиеся, сами по себе хорошие стихи — в районную газету или в журнал поэзии “Арион”.
В районной газете их вполне могут опубликовать. То есть редактор отдела пропускает эти произведения сквозь себя, ощущает, в общем, скорее приятные эмоции — и с чистым сердцем ставит в номер.
С “Арионом” немножко сложнее. Я предположу примерно порядок действий, а если ошибусь, меня поправят.


Пропускание сквозь себя, дегустация никуда не девается. Но есть и второй аспект — а что, какую хоть самую малюсенькую детальку это стихотворение добавляет к отечественной поэзии? Что на свой лад интонирует, преломляет?
Эти вопросы не то чтобы идут во вторую очередь, требуют второго прочтения. Они встроены во вкус эксперта. Дело даже не в том, что эксперт эрудирован и мгновенно видит ряд, по отношению к которому данное стихотворение вторично. Скорее, на опытного редактора уже не воздействуют тысячи раз употребленные ритмические ходы, метафоры, способы речи. И как настоящая поэзия возникает из немоты, из невозможности сказать по-старому, так и экспертное восприятие отвергает испытанные способы речи, отсеивает их, как фон, остро реагируя только на то, чего до сих пор не было.
Пример стихотворения, “хорошего само по себе”*:


Проходил ты дорогой узкою,
Продирался сквозь бурелом,
Знал на вкус эту землю русскую,
На все стороны бил челом.


Зачернеют к весне проталины,
Ноздреватый колючий снег,
Что ж к полудню с тобой устали мы,
Неприветливый человек?


На реке заскрипят уключины,
Прогремит товарняк вдали,
Что-то было ведь нам поручено,
А исполнить мы не смогли.


Догорает заря над озером,
Шустрый ветер студит висок,
Землю рвет колея бульдозера
И уходит наискосок.


Нас, однако, интересует не чем это стихотворение хорошо, а чем оно плохо. Если коротко, тем, что уже многократно написано. Попытка встроить его в современную русскую поэзию кончается абсолютным провалом. Причем здесь современная русская поэзия понимается не как совокупность модных течений и просодий, а как вся русская поэзия на данный момент, с кристаллизованным прошлым и подвижным настоящим.
Чтобы лучше разобраться в ситуации, нам надо будет в очень деликатной форме сделать то, от чего нас предостерегал Блок, — заглянуть в келью поэта. Не вскрывая ему мозг и не сканируя душу, очень приблизительно, из свидетельств и оговорок — но все-таки представить себе, как происходит создание стихотворения.
Такие ключевые слова: вдохновение, измененное состояние сознания, некий гул, лихорадочный подбор вариантов, становящаяся речь. Понятно, что во время рождения стихотворения поэт очень сильно вовлечен в процесс. Ему не до читателя, не до ориентации в культуре. На первый взгляд кажется, что стихотворение и появляется на свет именно само по себе. Где же тогда встраивание в культуру? Иначе говоря, почему вдохновенный графоман раз за разом выдает общие места, а настоящий поэт (иногда) — нечто действительно новое, имеющее культурный смысл? Ответ — дело в таланте. Хорошо. Почему настоящий, талантливый поэт сначала, в юности, выдает общие места, а потом его стихи постепенно начинают наливаться культурным смыслом? Здесь мы уже говорим о становлении поэта, его пути. Понятно, что вопросы в каком-то отношении вечные, но мы можем их хоть как-то прояснить.
Насчет становления поэта у меня есть два соображения — общее и частное.
У Ивана Ахметьева есть замечательное стихотворение: “Для Бога / нас немного”. То есть каждый человек вместе с его ворохом привычек, вкусов, воспоминаний, конкретной судьбой, погруженный именно в свою эпоху, поколение, языковую ситуацию, — уже уникален. И ему нужно только докопаться до себя, отшелушить наносное. И тогда его органичная поэзия будет осмыслена именно через эту изначально заложенную в авторе уникальность.
Это — цель, направление движения, горизонт, мечта, кредо веры. Чтобы иметь какую-то опору здесь и сейчас, давайте вернемся в келью.
Допустим, поэт культурен. Это довольно емкое слово, и означает оно (по крайней мере, здесь) нечто существенно большее, чем просто начитанность и осведомленность. Оно означает, что поэт, допустим, три года назад воспринял Заболоцкого. Был — восхищен? — неточное слово. Был: оглушен, раздавлен, уничтожен. На некоторое время обратился в восприятие, в слух. Потом постепенно восстановилась творческая способность, но уже на других основаниях.


Вдруг (честное слово) вспомнилось из “Метаморфоз” Заболоцкого: “Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел / Я отделил от собственного тела!”
Теперь вернемся к ситуации создания стихотворения так болезненно культурным (много раз умершим и воскресшим) поэтом. Каждый раз в ходе сверхбыстрого перебора вариантов, опасно подходя к “зоне Заболоцкого” или “зоне Льва Лосева”, поэт получает что-то вроде электрического сигнала: так уже нельзя. Он поневоле стремительно становится собой, потому что уже успел побывать другими и отделить мертвые тела от собственного тела.
Да, конечно, тайна творчества заповедна. Да, у всех все по-разному. Но примерно так — по крайней мере, на таком уровне сложности и драматизма — идет работа поэта. Примерно так он выходит на фронт языка, в ничейную зону, где нет еще готовых выразительных средств.
Но есть другой путь. Добиться начальной адекватности, внятности стихотворной речи (вспоминаем стихотворение, хорошее само по себе). Видно? Видно. Понятно? Понятно. Вот и хорошо. А потом — без учета поэтического пространства взрослеть, мудреть, обретать опыт, выстраивать иерархию ценностей. И насыщать этим примерно одинаковые стихи.
Это путь поэта из города N.
Культурный смысл
Сейчас я скажу довольно странную вещь. По-моему, разговор о поэзии в русской культуре в каком-то важном отношении только начинается. Свидетельство этому: практически нет таких азов, которые можно было бы опустить по умолчанию, понятных всем более или менее заинтересованным собеседникам. Разве что — благодаря наличию двух ключевых слов удалось развести поэзию и стихи (вино и сосуд). Разговор о стихах идет давно и насыщенно, со всей филологической конницей и ратью, и сейчас уже в стадии определенной усталости, хорошо отвечающей усталости русской силлаботоники. А вот о поэзии — практически не на что опереться. Только на смутные ощущения. А для долгого и серьезного разговора о смутных ощущениях нужна доверительность. Возможно, она была в воздухе русского Парижа 1960-х, после смерти Ходасевича и Г.Иванова, повторной эмиграции Набокова. В этой атмосфере Георгий Адамович пишет свои “Комментарии”. По понятным причинам ни в СССР, ни в новой России эта книга не расслышана должным образом. Здесь предпочитают спорить, а о поэзии спорить глуповато.
К чему я это говорю? Это я извиняюсь за то, что важнейшая категория поэтической культуры, о которой сейчас пойдет речь, не имеет под собой внятного термина. Дмитрий Кузьмин предпочитает говорить о приращении смысла или о культурной вменяемости. Дмитрий Александрович Пригов в случае отсутствия этого говорил о народном промысле, типа деревянных ложек. Я бы назвал это культурным смыслом. Так или иначе, речь идет о чем-то новом, приращении, смещении, сдвиге. Важно — не формальном новом и не содержательном, а именно выразительном. То есть новое содержание, отчаявшись выразиться старыми способами, находит новый способ выражения. Новое содержание — тоже некая сложная категория, включающая в себя оттенки настроений, темп переживания, фон времени.
Так или иначе, есть культурно бессмысленные стихи. Именно про них возникает вопрос: а зачем это вы написали? Я бы немного откорректировал его: а зачем это вы нам принесли? Само по себе письмо без последствий — сугубо личное дело автора.
Заметим, речь идет о статистически господствующем явлении. Из миллиона стихотворений, написанных за год по-русски, более 99,9% не имеют культурного смысла и бесследно исчезают, будучи помещенными в русскую поэзию, условно говоря, от Сумарокова до Херсонского. Как старательный детский рисунок в Третьяковке.
Между тем их автор, возможно, много лет пишет стихи, это важная часть его жизни, и он не готов согласиться с положением дел. Со своей невостребованностью, с тем, что поэзия в его жизни играет роль хобби. С тем, что русская поэзия — это корпус авторов и стихов, видный отовсюду, даже из города N.И современная русская поэзия — тоже корпус, видный отовсюду. И если ты хочешь там оказаться, надо принести туда кусочек живого, которого там еще нет.
Поэт-любитель не согласен. Он предпочитает считать актуальную поэзию чем-то вроде то ли филологического заговора, то ли закрытого клуба, в который принимают новых членов по тусовочным соображениям в лабиринтах Москвы. Он поверхностно пролистал эти книги, альманахи и ресурсы и находит современную поэзию художественно слабой и не продолжающей славных традиций классической русской поэзии. И у него есть две точки зрения: про будущее и про настоящее.
В будущем он надеется на то, что наваждение рассеется, недомерки не будут допущены в вечность, историческая справедливость, в том числе на его счет, будет восстановлена.
В настоящем он ищет товарищей по позиции, легко находит их в рамках любого районного литобъединения (потому что их много) и образует с ними первичную поэтическую ячейку города N.
Думаю, многие читатели этой статьи согласятся с тем, что тезисы поэта из города N не выдуманы мной сейчас. Мы слышали их по отдельности и совокупно. У этих взглядов есть и системные носители. Например, коренной москвич Евгений Степанов.
У меня к этой системе тезисов непростое отношение. В целом я считаю ее антикультурным бредом с конспирологическим оттенком, возобновляющимся в разные эпохи. Вместе с тем, как всякий устойчивый бред, эта система опирается на отдельные верные положения. Иначе она не вербовала бы новых и новых адептов. На ее входных дверях написаны дельные вещи.
Начнем с того, что всякая современная поэзия (музыка, живопись) действительно гораздо жиже и разбавленней соответствующей классической. Нетрудно понять в чем дело — там уже произведен культурно-исторический отбор, а тут еще нет. Поэзия Серебряного века в этот самый серебряный век была по большей части мишура и перепевы. Отсюда, в очищенном виде, Серебряный век выглядит куда величественнее. В общем, анатомия явления очевидна. Но очень невнимательному и желающему обмануться слушателю можно выдать перепад качества между классикой и современностью — по желанию: либо за свидетельство общего упадка, либо за нелигитимность современной поэзии.
Наверное, это рассуждение понятно. Менее понятно отношение к традиции. На деле традиция — это причудливая кривая линия, проведенная по очень отдельным и непохожим вершинам из прошлого. То есть, чтобы продлить традицию, надо всего-навсего стать новой вершиной. Однако в повседневности имеются в виду совершенно другие рецепты — следовать образцам. И наивный стихотворец, подражая Есенину, Цветаевой и Рубцову, считает себя традиционалистом. А всерьез продолжали традицию, например, Всеволод Некрасов и Лев Лосев, ни на кого не похожие.
Наконец, есть стихотворения, имеющие внятный культурный смысл, но не живые, по сути — несуществующие. Скорее, бумажки, положенные на хорошо рассчитанные места, обозначающие (еще не реализованные) возможности. Покойный Пригов занимался этим сознательно. Некоторые хорошие девочки и мальчики с филологических факультетов под руководством культуртрегеров занимаются этим наивно. Конечно, эта деятельность только раздражает оппонентов и обесценивает в их глазах само понятие культурного смысла.
В общем, критическая часть обсуждаема. Современная поэзия по определению не идеальна. Я, например, не понимаю, зачем умные и одаренные Родионов, Нугатов или Сваровский пишут десятки похожих стихотворений. Почему Гронас или Медведев, подойдя к возможности очень серьезных инноваций, отступили. И так далее. Культурный смысл там, где он есть, мерцает. То есть, то нет. А вот когда отсутствует, тогда отсутствует абсолютно.
Когда революционеры переходят от критики господствующего мейнстрима к альтернативам, вот тут становится реально тошно.
Культурная бессмысленность
Начнем с цитаты — заранее извинившись за ее чисто иллюстративный характер. Художественного смысла я в ней, к сожалению, не нахожу.

...Карие, усталые,
Милые глаза,
Вот сползает малая
По щеке слеза,

Вы немало видели
Горя и стыда,
Что ж тебя обидели
Люди и года?..

Да и я, признаться,
Рядом гужевал,
А что делать, братцы,
Сам не понимал.

Выйду на крылечко,
“Беломор” возьму,
Серебрится речка
Сквозь ночную тьму.

Но ведь было что-то
Кроме суеты,
Боли и заботы,
Да пустой мечты.

И не страшно стариться,
Если сквозь камыш
Протекает старица,
Тихая, как мышь.

Ниже по течению
Ждут нас, как тогда,
Мир и приключения,
Сны и города...

Плюс 7 строф до процитированного фрагмента и 9 строф после.
Надо ли объяснять, почему это плохо? Как ни странно, надо.
Здесь ничто не ново. Размер взят из “Смерти пионерки” Багрицкого. Сама ситуация расхоже литературна. Слова вступают в привычные сочетания, за счет этого несут привычные оттенки смыслов. Не сказано практически ничего, а то, что сказано, донесено невероятно медленно. О поэзии как о сжатой речи здесь говорить не приходится; темп высказывания — бытовой, плюс еще пробуксовка на ненужных красивостях.
Лишний раз извиняюсь перед неназванным автором.
Убедительны эти доводы? Для меня — убедительны, но не доказательны. Загвоздка в том, что о поэзии вообще нет доказательного разговора. Каждый отдельный недостаток не универсален (в другом случае может стать достоинством). Например.
“Русская песня” Семена Кирсанова совпадает по размеру со “Смертью пионерки”. Ритмы различаются. Размеров вообще ограниченное количество — из чисто математических соображений. Ритм же строится на основе того или иного размера с помощью повторов, синтаксиса, внутренних рифм, фонетики и у осмысленного стихотворения как максимум индивидуален, как минимум — есть. У процитированного выше стихотворения индивидуального ритма вообще нет, есть размер. Но это не доказательно (что такое ритм? предъявите, определите его). Это в лучшем случае убедительно.

Ситуация “Я встретил вас” — расхожая. Пастернаковское “Давай ронять слова” медитативно и очень медленно по темпу. Формула сжатой речи не универсальна.
Мы вынуждены вернуться к началу обсуждения и повторить: в процитированном стихотворении ничто не ново. Ничто не живо, ничто не вдруг. Здесь не происходит никаких поэтических событий. Это уже написано бесчисленное множество раз. Это вторичности, банальности и общепоэтические места.
Еще несколько наблюдений.
Все же, как правило, в культурно бессмысленном стихотворении сильно превышен разумный объем. Этому есть метафизическое объяснение. Поэт, претендующий на культурную осмысленность высказывания, понимает, как мало реально нового может добавить к уже совокупно написанному. Он выжигает не только гиблые варианты, но и лишние звенья внутри стихотворения. Идеология “парижской ноты” чуть не 80 лет назад довела эти внутренние требования до максимума. Имеет реальный смысл только самая суть стихотворения, его сердцевина; вовсе не нужно “приручать” его, организовывать архитектуру, вход, выход, договаривать. Впрочем, “парижская нота”, конечно, тоже не универсальна.
Если ты говоришь перед Пушкиным, Заболоцким, Арсением Тарковским, сама ситуация дисциплинирует и выпрямляет речь. Если же ты просто говоришь стихами, сама ситуация рыхлая и невнятная; такие и стихи.
Осмысленное стихотворение датируется примерно тем временем, в котором оно написано; иногда (Иннокентий Анненский) предвосхищает будущее, и культурная датировка позже буквальной. Речь идет о ритме, темпе, скорости и дальности метафоры, о впитанной стихотворением культуре.
Неосмысленное стихотворение невнятно по дате. Оно могло быть написано и 50, и 30 лет назад.
Здесь важный переход к генеалогии поэта. Ведь культурное время складывается из культурных событий. ХХ век, например, русской поэзии состоял из Анненского, Блока, Гумилева — и так далее, не буду утомлять читателя длинным списком. На вопрос Т.Адорно: “Как писать стихи после Освенцима?” — я бы попробовал ответить: заведомо иначе, чем до. Но не менее драматичный вопрос — а как писать стихи после Мандельштама? Я бы ответил так же.
У поэта из города N как правило все в порядке с политической историей. Телевизор-то у него есть, поэтому он в курсе и перестройки, и войны в Персидском заливе, и 11 сентября. Это отражено в его стихах. Но он пишет после Пушкина и Есенина, как если бы не было Мандельштама и Заболоцкого, не говоря уж о последующей истории. И образует диалог с собратьями и читателями, как если бы не было последних 50 лет литературы. Выстраивая какие-то диковинные малые иерархии.
Здесь я рад, что могу привести примеры, не задевающие настоящую провинцию. Малый зал ЦДЛ внутри Садового кольца Москвы — натуральный город N с остановившимся временем, со своими, никому не ведомыми местными авторитетами. Внутри Бульварного кольца — “Литературная Газета”...
Не то чтобы мне было больше нечего сказать. Но цель данной статьи — скорее открыть тему, чем исчерпать ее.