Неоконченная жизнь рунического письма. Диатриба

***

Диатриба была специфически устной формой речи, импровизацией, возникающей по поводу и без,
перед конкретной публикой, или перед единственным человеком, она развилась из сократической беседы
Тофаларских рыбаков и Алтайских теленгитов из которых, бывало не выдавить и слова, а то наоборот, как их попрёт.
И как показала Туруханская экспедиция –  была немыслимо бредовой затеей кочевников.
                (Раскопки Ок-Тебеш, руны с балбалов Орского улуса).


***

Какую ньть замучь – цепляются коготки сарапула – гиеротические крюки степи, ты трогательно расстраивалась,
(затяжка на чулке) – лаковые ноготки ряски, а за ними плоть воды – снимай все и входи – что Чермное, что Чебачье.
И отправилась Аранрод в море и плавала в нем как рыба, и понесла от волны сына Тона,
обрыв баюкал его зыбкой – питал его силой – во блин, желтые бархатцы! Пей кумыс.
Не отрывай взгляда, на одном дыхании падающего Икара, увидишь за окном, в рапиде
всякая падаль плодится, жирея на трупах – кожа вся в струпьях в унисон с Сильвиями – кросно
располосовано – хлещет мачете Матисса, но уже не чувствую побоев, болевой порог сломали таблойда,
в клочья режи – уходит улов, а они все еще думают, что приносят мне страдания, выспрашивая,
смягчая согласные, на кандагарской кириллице – за тридцать драхм-то!
Тыкают ножами, камерами, горгульями травят, хорошо еще, что талибы не трахают.
А что им рассказывать –  как Мага сдал нам с потрохами своих бандюг – как мы ждали темноты
перед ограблением и рядом, на траве, присев мочились девчонки, как гоняли «Капрусы» на вибростенде
в секретной лаборатории Энска, как тырясь читал  героя «Четырёх ветвей Мабиногиона» - Дилана
и тошнотворного Сартра.  Это что – кафкианское преступление играть в шахматы на  крыше лютеранской кирхи,
разбирая партии Алехина? ___  Забираюсь в глушь, перевалив увал ___подбираюсь к Накатами и Бодайбо,
куда не ступала нога Мелькарта  ___сижу за порогом высоким сосны ___ слушаю шатуны пурги
где-то застрявших в пути, им бы пут распутать ___ им бы тепла талого рук ___ да водочки  сам брат
а белые платья жат ___всё кружат хороводом ___ кружат.

У тебя еще год – говорил – это лето последнее.
Из чего следует – воды и еще раз воды исполосованные ветками.
Капелька льда к сгибу локтя тянется по стеклу, вбирая другие
капли света, размывая – размыкая дня.
Так получилось – не совпадали мизинцами, покорно ждали, когда разрешится 
ладонь застыла, так и не решаясь ее обнять, артикль неопределенный, нота ля
и даже желание достучатся до сердца мулатки, добраться до груди, потом залезть в трусики.
Слиться, смешаться как листья разных пород дерев – ильма и сандала, не отрывая губ.
Сплевывать первую кровь от удара, правильно сгруппироваться, когда бьют ногами.
Как мерзко смывать чужую кровь членистоногих с лица и костяшек пальцев,
выбрасывая в мусор запятнанную футболку Лонгина.
До последнего молчать, как в виду охотского Герана слушали «Радио Свобода».
Верили Савве, шугались взрывов, варили горький чифир и травили мандавошек дустовым мылом.
Прежде прелюдий, брили станком девчонок, загнанных на Шикотан путиной.
Как нарвался в Хабаровске в комке на Монсеррат Кабалье, еще скуластую, (как ей упивался)
что-то в ней тогда было от Лоллобриджиды, как всхлипывал Марио дель Монако в «Паяцах» – Доминго отдыхает.
Запах постепенно усиливается; наконец, наступает момент, когда все мягкие части трупа рассыпаются по земле,
становясь просто грязным осадком черноватого цвета, в запахе которого есть нечто ароматическое.
Так распадается настоящее, донося из-за реки Мнемозины фиалковый запах.

Целительная жажда жить – что открывается внезапно в теле
провозвестники давнего настроя заточкой под ребра
веревкой пеньковой вытягивая края занесенного снега
искуса сладкого хруста, что осыпается с губ
с движением пальца  эпителий – чутко
как по ободку бокала рождается звук – стынь
в гулкой пустоте лодыжки – в полой кости крапивника
воспоминанья, что щедро отдавало тело  ириса.
Рачихинский уголь осыпался вместо снега на головы мальчишек
Только черные клавиши Steinway Sons перебегают от меня к окну.
В переплете Париж – много труб – много крыш – много крыс.
Большая птица начинает свой первый полет с хребта Большого Лебедя – Эйфеля.
Мне бы хотелось рассказать как я доставал с полки «Костюмы и ткани Елизаветинской эпохи»,
Ни на йоту не веря в существование Вильяма – потрясателя копий, тем не менее, следил
как развивалась интрига Мананнана мак Лира – предрекающего непогоду сердца.
Как преследовали на красном фоне лики Лигейи,  на оливковом – Суюмбеки. 
Как пробовал первые горячие капли самогонки, роль макаронника в пьесе де Филлиппо, на Усачевке.
Все это не по мне – пока не попробуешь спариваться с Коломбиной – все играет, до последнего оргазма
тело гадюки с мотивом каймы из антиподных тюльпанов красных.
Срывал хрупкие сосульки сваровски, кленовый сок и березовый со ствола  в Ургале.
Бирюза, альмандины, я взгляда оторвать не мог, словно на вздымающиеся  волны взрыва 
чувствуя  накатывание, опустошение внизу живота волна за волной
смотрел – она дышала, дышала, а потом кончила –
воздетые подмышки ренессанса.

Только увижу тебя в ночной рубашке слегка
розовой “Quelle”, слегка приталенной и…но это на короткий срок.

когда она смотрит ниже подбородка  на  крестиком пришитую пуговицу
и в сущности – ничего не говорит – звуки с улицы.

ты сентиментален – когда я ей сказал –  как трогательно
когда на баскетбольной площадке после дождя – дождь

пар изо рта осень на пляже пустынно
она прищуривала глаза, когда говорила, оставляя подстрочник
на белом вязаном свитере – черные волосы

когда она придумывала новые чудачества
будто отходят корабли

когда она улыбается другим – так же как и мне
узнаю – для меня у нее нет особенной улыбки

полуобернувшись – она смотрит в глубину комнаты
задумчиво – но  мне почему-то – тревожно

у нее вот здесь вот родинка.

Когда лихо разбужено, осознаю, что в лабиринте, ближе зловонное дыханье минотавра – и не думаешь
о спасительных нитях  Ариадны – этой мистической паучихи, что связывает тебя с миром, скорее о Пасифае.
Как ее с быком угораздило, но лучше такое, чем вялая эротика и безжизненная лексика провансаля.
(Что там по Фрейду)? Или запираюсь и пробую напиться, ухожу подальше, где никому не слышно звуков трубы.
Это потом осгудовские факторы – оценка – сила – активность, пнуть в живот раздувшийся труп зализанных в усмерть.
А досель –  жгу костры на пустыре или корни воды врастают в пятки  лианами лимонника – не остановил
постыдно как Маца с Турнаем пястью сдвигали точку сборки Зибе, как у него остановилось сердце в защитке,
как он в паспорте вымарал – еврей и написал – русский (это до Хайфы)
Лина показывала шрам, оставленный от его характерного прикуса на попке.
Проявляются  пленки, проступает загар на твоей спине – имена погребаю всех сук,
соотнося  аутентичность жильных струн с майн стримом – стрижа
два Севра смотрите подробно в воду как расщепляются кристаллы серебра,
как рисовал Сёра – каплями спермы – бледна – дева севера – но это
пока я не залег в нишу токономы – лязг Эдо, Хокусай и Грааль чашек династии Рикю – церемониал ножен.
Жить на высоте выше двух тысяч метров, заваривать корешок, иногда  заглядывает молчаливый Линь Бо и молчит.
Где реки берут слух, где греки  пилят сук, где ставят препоны камни Индигирки и косы шаманки.
Сюжет – Ангарскую сосну пилять, дружба 2  на морозе глохнет.
Борода, брови в инее ресницы, жарко – сбрасываю рукавицы
от спины как от печи пар валит – когда так бьется сердце – душа не болит. 
Наматываю портянки и в валенок – пустынного озера, в Февральске, где я оставил фалангу
безымянного пальца  прожорливой скипе Соломее,
(а мог бы попасть под раздачу Юдифи) и хорошо темперированный клавир на виниле
(так Блоку было жалко Шахматовские книги – спалили) - все диски на линии 146 меридиана –
единственное о чем жалею – без меня уже достраивали мост Селемджи.
Листья вдруг заляскали, будто там спаривались сотни сов Китса – так что отшатнулась гумбольдтова синь.

Единственно, словом ингибирую высвобождение  линейно-ланцетовидных листьев,
соцветия которых, предположительно выполняет роль нейромедиатора болевого пути.
Похожую роль выполняет скользящий поплавок Байкала – символы позволяют нам действовать
в ином измерении – схожу на другом конце света, спарываю знаки отличия, меняю походку,
По-другому кончаю, пишу – старец рыб, моя первая притча о воздухе, сгустившемся до яблока,
о перистых  краях птиц,  по которым ветер проводит манной – и молнии ластятся
и гриб стелется, как белый иней, погружая свои гифы в лиственную пасту, собираем – жарим,
аксиома Артема – а что их мыть – кроме мха никакой грязи. Нопфлер нанизывает неофитов паству
единственно гитарным рифом – не в стадии абстинентный синдром – я в связке.

Петляя по дороге, поднимаемся выше от Турочака, ты что-то говорил про  Дена?
Да, помнишь, он  в Питере боялся перейти дорогу, а тут три раза пытался свалить за кордон.
Через Монголию? Через Ульгун или Сайлюгем, не помню, искал уязвимое место.
Сбегал из дурки и опять за свое – хотел в Индию попасть, на Тибет к кайласам – И что?
Ничего, исчез – с тех пор не слышно – или погранцы завалили, или где-нибудь в ашраме.
Да, женщины цвета корицы, цветные  тики, сари, ароматические палочки, ситары там – раги.
Глохнет вездеход, геофизики грузят кабелем, пру – заземление ставлю по Гринвичу,
что бы по ночам ей не звонить.  Не щадите женщины – они не жены декабристов.
Греки сбондили Елену или ахейцы ее сплавили с обрыва лиственницей.
Говорил Олег, закупоривая флягу с брагой камеральщиков.
Через сколько лет он меня и узнал по усеченной призме пальца флагеллантов,
когда я выуживал из тандыра лаваши. Отсеченная голова Тукая в  «Сенном базаре … Кисекбаш»
говорила – не гнаться за золотыми миражами, предавая их покою на дне Кабана – и мы ехали за туманом.
Шакирды прибрежного медресе провожают расходящиеся улочки Махенджо-Даро – и милости уже не ждут.
Перед лицом нашествия  настигает ясность.  Мальчишки катят колесо вимана по снегу рун и дальше –
до границы Европа-Азия каменного пояса – уступа уральского, место притяжения гранитов, гнейсов
с плоскостью руд и нашей киноварью улиц, что бы смешать, столкнуть в узорный малахит – прожилки трав,
глубоких дум, где в омуте зеленом душа невоплощенная болит так рано канувшая в лету.
Судьбу узнаешь по полету птиц, прочти – он книга сомкнутых страниц – там есть и о тебе.

Препоясаться  потуже, чтоб не сдул хабар в обскую губу, закушенную до крови.
Согреваешься когда идешь борзо. Горячо когда уходишь к Иртышу марта – под лед.
Холодно – когда ты вот так вот смотришь – минус 43, при дыхании звонкий шорох льдинок –
Буд-то все кончено, переселяюсь в другую оболочку телефонной будки красной, лондонской.
Соскальзываю в метро Сухаревки, перочинный плащик распахнут –
лезвия блеснут ножек, поднимаюсь следом за ней, широкие штанины пролета,
окна второго этажа выходят на редут, расшивают на лесах щели, трещины, звук широкого шпателя.
Долгая минута  лоэнгрина тянется, обласканная обрывками из других с другими актов –
двуязычное издание Мериме в марокене, гладкий капрон горячий как рельсы турксиба –
настигаю сатиром, фавном, после по коммуналке крадусь, обшарпанными стенами Брайля.
Предубеждения против мокриц, трусов развешаны ххх, в зеркале опустошенное лицо спермы Пана,
дорожка муравьев, пытается накормить кофе – мерзкая еда меня инструктировали истведы
разбирать твой эме-саль и иероглиф намастэ и анне капси пелетне – переход в другую тональность
незаметен, как у Шёнберга – мой жест спасет, когда я призываю папоротник и отпугиваю
степных волков, наклоняясь за камнем, травы в рост уже в начале июня дягиля.


На Феодосийском бреге Грина айвазовское гладит пятки, что бы не бть штрейхмудами аравийскими,
(портовики бастуют) остаемся без работы, без цейлонского, без «Примы» – правда есть пара хвостов сельдей
и печеный картофель.  Портовые печенеги угощают Беломор-каналами и мы сдаемся корейцам, собирать лук
за пару червонцев и жрачку, что бы вернутся по Транссибу в отдаленное место ссыльных
каторжников. Поем – темные силы нас злобно гнетут – ссыпая золотые слитки метафорического лука.
Киммериец тут валандается, местный – мы обычно собираем  девайс, соединяя стеклянную трубочку
посредством резинки с половинкой пластмассового флакона, в котором продается пипетка,
предварительно сделав на конце отверстие…короче – на пипетку, которую…короче раскуривай.
Земеля, говорит – какой я тебе «земеля» я  шумерец – ну ты грузишь – не я – Сулейменов
у него – Шуб-Ер это – (Сиб-Ер)  – сибиряк что ль? – Что ль, что ль.
Мы с Юрасиком ржем, глядя на свои пальцы, это просто маленькие умные роботы, управляемые мозгом –
уму непостижимо. В эпилоге грузим киммерийца Кастанедой, точкой сборки, Ньютон Майклом.
Вы что, мамаша – это Стиви Рей Вон – это тебе не Хендрикс и не Клэптон, мать его
и не Джон5 и не Сатч - эти вообще дрочеры – слушай это за гранью осени – а ты говоришь Смоки.
Смотрю на истребленную руками открытку, возбуждаясь от слов Иродиады «жду» - сносит.
Страшная фраза в бане на излете диско – надо забывать это слово пиво, брат бледнолицый
топоры слышишь, катящиеся слезы винограда – «Goodbye Ruby Tuesday» - Изабелла – goodbye.
Гейгер установлен на максимум – поджаривают черти в чернобыльской зоне. Но свезло.
Пронесло без преза, она сперва читала свои стихи, потом закрыла дверь на ключ – взмах Кирки
и оседаю на пол Улиссом – хотя в прелюдии казалась чопорной, оттаивая светом
как гравюры Шолета, Козенса и Гиртина – на свет божий из кладовки – от которых веяло слабым
силлабо-тонически  уловимым ароматом ситтима, вне времени подсолнуха, выпавших горошин,
вне окружающего мира – принадлежа единственно – себе.

Ладно уехали, провожая себя – себе же ручкой машешь.
Откат за стеклом плавный – на боковой полке – забросив рюкзак
оглядываю попутчиков – пассажиры империала, глаза мертвых рыб,
взор неподвижен, незряч, готовый отчалить.
Занавеску за прут закладываю – на дорогу выпить, все отказываются.
Сонм загадочных безмолвных существ – кто они? Лунные жители? Ушельцы?
Плеснуть за окно градусы, помянув отца в тайгете сгинувшего – водкой
по ошибке – захватившего гармонь – (хотели отыграться на гармонисте)
свои же – узнав, убитого в вагончик перетащили – еще дышал –
но уже не говорил. Мне кажется, я всё на него истратил.
Неизвестный самому себе что впрочем, не мешает быть известным шпалам.
Несется вихрем омнибус – оставив, тюменский эреб – дальше.
Вечно ускользающий Улисс, всматриваюсь в проходящие лица –
в 18 00 на перекрестке Мясницкой и авеню 16  - уж точно не этот
и не тот – все на автомате – не Вергилий, пребывающий в чистилище
ушедшего века, готовый быть проводником века настоящего – любого Данте.
На берег выброшен, родившийся меж створок раковины. Гибельность наклонного света сквозного
глядя на холеные руки проводниц. В определенной плоскости – количество которых может быть бесконечно.
Там отсутствие и здесь – ибо невозможно пребывать в том, что само в себе уже не пребывает.

Избавленные от усилий, вплоть до «Логики», в карманах руки обнаружив рыб, стоишь на перекрестье улиц.
Плоть пляжа, удалив единым жестом, без сожаления вступив, где догма лужи – призрачное,
не перестанет числить нас как неопределенное понятье  ущербное – удушье.
Уже лишь потому, что непременно надо где-то быть в определенной точке,
где пребывать смешно, а быть так – тошно.
Невозможность прийти к определению тупого кохинора, словно дислексия – (может и от выпитого).
Все конвейер, так если вдруг в любой предмет вглядеться и не найти его безумным – безумие.
Множится абсурд и только темное, что слава яйца, признак сущего, утешит – не понимай его как внеположное,
иначе не взобьешь омлет. Оно как тварь  букв – множится дефиниторно и тут же – на крыше его нет, ни в доме
ни в подвале вечно затопленном – оно нечто наподобие точила – оселка, как способ придать решимость не себе,
хоть бы и предметам, что толпятся в ожидании, в окне и что тогда спрашивать, если заранее вопрос направлен на искомое.
Ну, вот задай себе вопрос – что бытие? – но ты уже знаешь, ты в этом направлении идешь, ты его топчешь.
А смутность возникает – когда оформился вопрос в правильные уложенные пазлы, в готовые прогнуться формулы.

Ну а теперь куда? Бери правее в нифильхейм, ввинчивает окурок в землю
огибаем священное древо, истера – терпкие клочки желаний на ветках
как стаи мальков  от ветра – трепещет.
Нистагма зрачков, нервное движение кисти –
от пейзажа в Арле – к вечности, колется щетина
горячие от солнца красок – тубы с лазурью плавятся
с земляной зеленью – огнями ильма горят – не тускнея
оплавленного берега, реки, с арбою моста.
И хочется играть в Лорелею шептать в ушко – сладкий
щербет воображаемых инструментов, которыми можно общаться изгибами виол басовых
и Домского органа, их потертости лака, побитости краски, где-то на северо-восток от пятки
сеточка кракелюра. Хвостоногие фонтаны манипулируют Самсоном раздирающим Далилу –
из руна растут ноги, стекают золотистые капли неисправного будильника на итальянский кафель
“Metlahskaia plitka”. Не надо, оставь его пусть его шутит – Шалюн, насмешкин.
И станет вездесующим и наречется – Неречем. Да не постигнет его полыни полыньи  полова полного палева.
В октябре как-то, постулата застукали за углом бара, люди, которые клянутся – да поглотит
меня клоповник  клипот, пламя все никак не могло хватиться за листья. Думаешь слабому можно верить.
Им бы все, стебаться в Ниццу и надвинув черезполосый маркиз на хитиновый покров, прикрываться бокалом
мартини, маленький глоток, мелкие шашки, озираются – будто из-за угла мешок пыльный.
Нацарапано на алатырь-камне – латынь, латает переходы от мертвого к нашему.
Шесть ступенек, шесть колонн с западной стороны и витражных окон шесть – стекла в обводах темного свинца –
синие – красные – желтые…и ныне и вовеки веков Амон Ра.
Отныне им как кринам стоять в молитвенных позах, пропуская сквозь складки свет Лиггей.
Перенасыщенный раствор цвета – их антифоны бьют под дых кирпичной кладке.
Колебания в свободной среде – стихают, пока вновь в нижнем минорном регистре
звук органа, с невосполнимым опозданьем – последует за фугой, склонившись
уходят пальцы в звуки простужено (эффект присутствия – долби)
волна зарывалась в песок, ломаясь хрупко
зарываясь в жуткий холодок Лойолы.
Иван гелисты пишут, проговаривая текст – Ом мани падме хум – замеряя  циркулем  крайнюю плоть апоэпарха,
высунув язык, вырисовывая экслибрис – нет, тут еще Египта не хватает, получается – его укрыли язычники.
Согревая пальцы в митенках, за нами записывает Симокатта, а пока мы отпущены на волю,
на границу Склавинии, мошки, морошки и каштана.

А мнилось вам как на исподе лета, расшитом золотыми нитями собора
как камедью руанской вечер  просвечивал потусторонний сговор
денниц и сенниц – вина и сидра преосуществленья.
Еще канон – вне всякой мистики.
В золоте фона,  в потускневшей ассисте икон
движешься – точно внутри прелюдий
сомнамбулой, канатоходцем
и потоки партит то подхватывают
то отпускают – медленное берега парит
легкой дымкой сгорающей ботвы, что
впитывает жадное дыхание растений
источая камеди желанье медленное
трав дичку – перванш руин
пририсован к битве
к разрозненному небу
и скудные крины –
в распахе инь
и краски Севра
с выплеском воды
белого кувшина омел
смел – разметал атте
Аттилой на голову разбил.

А в метрополии всё шло своим чередом
волхвы приносили из провинции скорбные вести – Осириса убивает брат Сет
сестры Исида и Нефтида перевозят тело, по бездорожью, в волость Аалу
(с мавзолеем решили погодить до весны) – та скоко той зимы?
Гор облачается ястребом и изобретает силлабо-тонические кисти и финикийский пурпур.
Энлиль таки научил, на свою голову варить шумеров пиво (пак-пир)
Первая партия приходит в Ниппур – все удачно перепились
Племянник Артура – Гвалхмей разбил на аввалоне сад и разлил первый сидр.
При обильных вливаниях некоторые забредали в потерянный Эдем.
Язычники жаворонки благодаря видению Гюльви освоили полиметричные трели
Оставив, уже набившую оскомину пентатонику, пастухам Тавриды.
Скади хотела остаться в горах, но Ньёрд соблазнил ее видом  на берег моря.
Притихла, взбивает масло, шьет – козы вспрыгивают на низкую крышу бани – идиллия.
Как прялка тебе идет – говорил он, забивая папиросы у окна, улыбаясь.
Нифильхейм себе – сказал я, подбрасывая плавни в костер – а жизнь то налаживается.


И уж точно останется погребенным во мне  трехтомник корней и гравия, что
взрывает переплетения Мебиуса – потому что никакое слово не священно.