Успеть рассказать-2. Западники и славянофилы

Мила ЯШНИКОВА, Сергей КАБАКОВ, Юрий ТРОФИМОВ, Христина ЧУПРАКОВА, Михаил ВИЛИСОВ

Про Милу Яшникову (отчасти) есть газетный текст 92-го года, озаглавленный "Не все потеряно!". Это давняя подружка Марии… Надо сказать, что Людмилу Карповну после убийства в 1993 году Юры Липатникова избрали председателем общества русской культуры "Отечество" в Екатеринбурге. Она потихоньку тянет эту лямку до сих пор… Впрочем, вот текст Марии:

"Сильна ли Русь?
Война и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали   
Смотрите ж: все стоит она!

Пушкинские строки омывают душу, хочется, залившись слезами, восклицать: "Ваша любовь к России на вас и обернулась, она взаимна, неистончаема" -  и еще что-нибудь возвышенное, сердечное, и все будет малость.

Когда мы с Людмилой Яшниковой предложили студии часовую радиопередачу в день рождения Пушкина, честное слово  - не ведали, что творили. С легкостью необыкновенной набрала я телефон главного редактора и, только получив "добро", задрожала осиновым листом: эка замахнулись!

Десятитомное, юбилейное (к 150-летию), послевоенное издание Пушкина -  все сразу, с первого по десятый том -  я вытащила из книжного шкафа впервые. Нет, томики не новенькие (собрание было подарено мне матерью на одиннадцатилетие), но очутиться вот так, один на один, со всем наследием поэта, да еще имея целью уложить Пушкина в шестьдесят минут эфира... Но отступать было некуда.

Первые два дня я в упоении листала знакомые страницы, с умным видом делала закладки, выстраивала композицию: стихи прочтут актеры  - Яшникова запеленговала их в крепостных стенах филармонии; прозвучат романсы и арии в исполнении оперных звезд; один-два романса споют студенты, которых Людмила Карповна откопала в новом гулком, как спортзал, здании музыкального училища имени Чайковского... Однако чем больше я делала закладок, тем более мрачнело мое поначалу просветленное чело. "Мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна освещает снег летучий; мутно небо, ночь мутна..." -  нет, только бесы могли нашептать такую идейку: запихнуть Пушкина в композицию. В эфире вольный пушкинский стих,  - и вдруг к нему, как солдат с ружьем,   романс оперным голосом. Опять стих -  опять солдат... Яшникова с полуслова приняла мои сомнения, и мы решили не мудрствовать лукаво, а просто по-домашнему собраться, принести стихи, гитару и положиться на гений того, кто соединил нас в этот день, шестого июня, по всей России.
(Вдруг сейчас вспомнил: Лизу с новорожденной Машенькой 6 июня 1939 года выписали из роддома…)

Кое-как разместились в маленькой, недавно оборудованной студии, где еще пахнет известкой и невозможно втиснуть стул, не зацепившись за какой-нибудь провод и не стронув с места микрофоны. Но вот уж верно: в тесноте, да не в обиде. Нам сразу стало уютно, и каждый мог бы объяснить отчего: Пушкин сошел с пьедестала и очутился рядом, любя нас, сочувствуя нам, укрепляя наши нестойкие души.

"Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя..."  - голоса выходят из академического послушания, робко изливая нечто сокровенное. Последние звуки гитары поглощает новенькая звукоизолирующая обивка, и певица просит сделать дубль: в учебном заведении, где незыблемы исполнительские каноны, которые она преподает, могут не понять ее порыв петь Пушкина "без купола" (есть такой прием, заставляющий нёбо рефлекторно выгибаться перед выдачей высокого звука). Все машут на нее руками, понимая, что дубль  - это сбой с пушкинского настроя, где нет места казенной заданности.

Впрочем, заданность ушла сама собой, когда кто-то прочел:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
 Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов...

Тесное собрание наше загудело, как пчелиный рой. Не о том, что современнее Пушкина нет поэта (здесь было полное единодушие), но о том, остается ли этот самый современный поэт нашим национальным знаменем. "Нет! -  утверждал один. -  Сегодня для многих Пушкин -  провал, черная дыра, знамя Пушкина приспущено". "Не согласна! -  протестовала другая. -  Пушкиным пропитан воздух, мы дышим Пушкиным". "Если бы мы дышали Пушкиным -  разве бы с языков наших летел во все стороны сор и пошлость, разве желание заглотить кусок колбасы подавило бы духовный голод?!" -  "А откуда у вас уверенность, что и в продуктовой очереди человек не сочиняет стихи?!"

Пушкин, которым мы все-таки, видимо, еще дышим, сам снимал напряженку, потому что наше опасно разгорающееся, уже чуть ли не назойливо-политическое пламя вдруг гасилось трепетным, как свеча на ветру, девическим голосом: "Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила..." В нашей лодке, качающей нас в волнах эфира, наступило умиротворение, мы снова мирно и блаженно произносили, выпевали, слушали пушкинские строки:

Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге, вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положён сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?

(И жив ли тот, и та жива ли… 23 июля я принес моей умирающей Марии три розы -  в воспоминание того дня, когда она подарила мне дочь. Две красные розы увяли и облетели, а золотая стоит по сей день в голубой хрустальной вазе  - уже семь лет... восемь… девять… пятнадцать.)

"А давайте представим, что испытала бы девушка, получив вот такое письмо", -  говорит вдруг Яшникова, загадочно раскрывая тетрадь: "Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем; но пусть она вас больше не тревожит; я не хочу печалить вас ничем..." Смешно сказать, но сидим разиня рот, как будто и не слышали никогда этих летучих строк. Когда наступает пауза, у меня, у старой баушки на вате, вырывается: "Да-а! Такая уж не сказала бы "мне до лампочки". "Она бы сказала "ну ты круто-о-ой!"  - брякает Таня Голубева, как будто нарочно приставленная к нам, чтобы мы не сбились с курса, не сфальшивили, отдавшись романтической восторженности. И мы счастливо и неприлично долго хохочем, попирая законы эфира, где нынче в минуту принято втискивать столько слов, что голова распухает, как пивной котел, а сердце остается пустым и растерянным. И вдруг опять кто-то серьезно, грустно: "Да, совсем по-другому мыслим, чувствуем, живем..."

Потом были звонки: учителя, работница типографии, молодой конструктор с "Турбинки"... Оказывается, вы были с нами  - и те, кто отстоял в тот день в очередях, и те, кто холоден к проблемам желудка. Вы подпевали гитаре, и проговаривали знакомые строки, и очень хотели, оказывается, ввязаться в наше шутейно-серьезное...

Поздно вечером, уже из дому, созваниваюсь с Яшниковой. Рассказываю, как прошел день, который становится началом нового дня и новых дел, потому что узелки завязаны и на завтра, и на послезавтра, и на месяц вперед. Захлебываясь, выкладываю свои восторги и получаю "наказанье": у нее тоже был день, и он, оказывается, в сто раз насыщеннее моего, ее блокнот раздувается пуще журналистского. Говорю: "На сегодня надо поставить точку. Почитай лучше Сергея..."

Это она всегда пожалуйста. И вот мы вчетвером в двенадцать ночи: она, я, телефонная трубка и стихи Сережи Кабакова:

Грянет солнце, словно гусли!
Выйдет люд его встречать,
Чтобы пляской разогнать
Медленную пряжу грусти.

И мелодия, взвихрясь,
Прогоняет всё, что было.
Время новое вступило
В неожиданную страсть.

Так крестьяне выходили
В новогоднюю страду
И невзгоды, как траву,
Гулким игрищем косили.

Словно лебеди они
Всё искали винограда,
Опьяняясь снегопадом
На оставшиеся дни».
      
Наш друг Сережа Кабаков — очень интересный поэт. Большой, грузный, бородатый. Муж певицы и сказительницы Лены Сапоговой. Ставил башмаки под вагоны на железной дороге, работал в литейном цехе, ездил в вагонах-холодильниках. Можно бесконечно повторять и плакать: «Словно лебеди они всё искали винограда, опьяняясь снегопадом на оставшиеся дни…». На оставшиеся дни… У нас их больше не осталось… Он родился в Алапаевске, где прожили большую часть жизни создатель музея русской народной живописи Иван Данилович Самойлов, русские народные художницы старенькие Христина Денисовна Чупракова да Анна Ивановна Трофимова. Ах, какие у Анны Ивановны акварели… Она жила на втором этаже деревянного дома – сначала с сыном своим Юрием, а потом одна. Работала в какой-то конторе ("Заготскот" или "Заготзерно"), а уж когда вышла на пенсию… Юра приохотил её к рисованию, вместе писали простые и роскошные букеты, у меня стоит один за иконами. Пейзажи… Тонкое изящество и свобода, аромат, благоухание.

Алапаевск мечен, как Екатеринбург. Там томились в узилище мученицы великая княгиня Елизавета и инокиня Варвара. Потом их живыми бросили в глубокую шахту недалеко от Нижней Синячихи. Да ещё великого князя Сергея Михайловича, князя Палея и трёх сыновей К.Р. (великого князя и поэта Константина Константиновича Романова) – Иоанна, Константина, Игоря. Данилыч ещё в начале восьмидесятых показывал нам это чёрное место в сосновом лесу. Теперь там монастырь.

За тридцать лет до этой треклятой алапаевской шахты К.Р. посвятил Иоанну, своему первенцу Ванечке, такую вот горькую колыбельную. Как он угадал? Впрочем, глухое дворянское недовольство и брожение не утихало с декабря мятежного и страшного 1825 года. Почва содрогалась, всё время что-то клокотало под землёй. Кончилось время, чуть не целый век, когда гвардейцы ставили баб-императриц и ходили у них разнузданными фаворитами. В фаворе, в случае… Мужики-императоры взнуздали их железной рукой, а выводишь солдат на Сенатскую площадь – так на виселицу.

В тихом безмолвии ночи
с образа, в грусти святой,
Божией Матери очи
кротко следят за тобой.
Сколько участья во взоре
этих печальных очей…
Словно им ведомо горе
будущей жизни твоей…

Горе… В начале войны, в сентябре 1914-го был ранен в ногу и умер корнет князь Олег Константинович, а скоро – и сам К.Р.

Растворил я окно, –
стало грустно невмочь, –
опустился пред ним на колени…

В 83-м вышла "Колея" Майи Никулиной. Куда-то меня понесло… цепь ассоциаций… С ней в литературном каком-то узком кружке общался Серёжа Кабаков, а мы не знакомы. Ни я, ни Мария. Лишь однажды узнали: она взяла очерк Марии про музей русской народной живописи (и его создателя) в один из сборников. Да вот и к стихам Кабакова вступительная её статья, мир тесен: "Он весь из пространства дальнего – мифологического, докультурного, где наших канонов и нашей эстетической нормы просто нет, так что он вправе с ними не считаться: он ничего не знает о том, что великий Пан давно умер и что "недохлебных дорог" не бывает. Ему не надо понимать мир и – Боже избавь – перестраивать его, его дело – путь и слово".

В напряжении великом
мы идём по одному,
как Орфей и Эвридика,
друг за другом через тьму.

Напрямик к заветной двери.
Молод, смел и невредим,
так он любит, так он верит,
что идёт она за ним.

Вся прощенье и прохлада,
в новый жар и в новый день,
только азбучная правда,
только память, только тень.

Не зовёт, не окликает
и по правилам игры –
и ничья, и никакая
до загаданной поры.

Но успевшая быстрее
умереть
и оттого
не ведомая Орфеем,
но ведущая его.
(М.Никулина)

Да? Может быть… может, и так… может быть, Мария с Божьей помощью теперь служит мне поводырём… "Друг за другом через тьму…" Успела ли… успел ли поэт вглядеться и увидеть тот невечерний свет, который "во тьме светит"? И тьма не объяла его…

Сентябрь обступает. Сгорает душа.
Уходит в тепло поднебесная птица.
Пустеет дорога. И жизнь хороша,
как утренний скверик из окон больницы…

Двадцать пять лет нет-нет да и смотрела Мария из окон… из тех самых окон… да вот я там лежал всего трижды… по пустяковым причинам… мне не понять.

Роясь во всяких бумагах, я нашел старые листочки. Рукой Марии написано: «Отрывки из стихотворных обрывков Юры Трофимова — те, что сгодились для нашего притязательного телевидения! Стихи талантливы — ясно ли это из обрывков??». Я уж теперь не помню, но выходит: Мария успела показать городу и миру двух чудесных алапаевцев — самодеятельную художницу Анну Ивановну и ее сына Юрия. Юра, кажется, был геологом, а потом стал зарабатывать на жизнь фотографией. Работал там в забубённом алапаевском быткомбинате. Мария показала и его необыкновенные фото, но это ничего не изменило в его дальнейшей жизни, в его судьбе. Наверное… Мы не можем знать… Нам не дано предугадать…

«И еще раз о девочке, которая попирала все законы
перспективы, цвета и композиции.
Она очень мне нравилась —
с грязным бантом и коленями
в ссадинах.
Она говорила: я буду раскрашивать…
Я дал ей белый лист, кисть, воду и акварельные краски.
Я чувствовал, что произойдет чудо:
город станет сиреневым, улицы — синими, небо — зеленым…
Люди будут добрыми-добрыми, а солнце ярко-ярко красным.

Глазами твоими окрашу застывшее небо,
Взгляда теплом согрею дрожащие звезды…

Знаешь,
как родилась моя любовь?
Читал глаза больных детей,
Слушал рост вдавленных в грязную жижу трав,
Вдыхал и пил чистый колючий снег.
Разбивал нос, губы, глаза о прозрачные стекла своего несовершенства.
Окрашивая кровью, познавал границы…
Смеялся глазами здоровых и плакал глазами больных.
Зеленая пышная поднималась во мне трава…
На этом, пожалуй, можно и закончить про то,
как родилась моя любовь,
если бы она родилась именно так.

В колодце утонули три птицы:
смех, любовь, грусть.

Где лицо твое камень
Где глаза твои камень
Где твоя вечность камень
Песок песок песок…

Есть искусство жить.
Есть искусство лгать.
Искусства быть правдивым — нет.

Какое чудо — это невесомое перышко птичье,
и эта пыль, дорожная серая,
со следами босых детских ног…

(Иногда я хожу в наш грибной лес – по дороге, недавно испорченной железным трактором, и вспоминаю легкий жёлтый песок на том же пути и наших маленьких девчонок… С ними мы идём купаться к ближней воде под берёзами, и они просят совсем ещё не старую бабушку Маню: а нам можно босичком? По тёплому песочку? Ольга и Таня… Потом одна из них скажет отроческим стихом:

Пахнет Россия весной,
солнцем нагретой сосной…
Пахнет Россия летом,
дикой сурепкой и ветром…

Пахнет Россия осенью,
прелой листвой на просеках…
Пахнет она зимой,
снежною целиной…

И в погоду любую
я Россией любуюсь.

Это Ольга. А теперь появилась третья девчонка – Мария, но нет уже на земле ни той глубокой воды, ни молодой бабушки, ни жёлтого песочка на длинной дороге, уходящей в лес… Мы уходим с ней в поле, где бродит чёрное, белое и красное коровье стадо, где дико кричит пастух и скачет наша рыжая собака с палкой в зубах. Идём по длинной дороге к дальнему тихому лесу.)

Может быть, это ветер…
Южный ветер зимой,
приносящий тепло и тупую боль.

Остановите солнце.
Пусть светит
светит
светит.
Оранжевое расплавится в желтом.
Не стучите громко —
проснутся сны
(Ю.Трофимов).

Ольга… Она "не такова, чтобы свет благодати мог постепенно озарять её душу, и она закрыта от него, пока не произойдёт некоего потрясения и даже сокрушения её организации. Прикосновение к другому миру происходит в ней разом: ВДРУГ падает стена и виднеются четкие очерки снежных вершин. В это мгновение так же внезапно сознаётся Ольгою тщета её прежних замыслов и несоизмеримость всего мира, в котором жила она до сих пор, с миром ей вновь открывшимся. Она не хочет, теперь, воспользоваться собою как материалом для новой стройки душевного тела, и силы её направляются теперь на самообуздание, на борьбу со своей пышностью. Тут самоотказ есть основная черта Ольги. Она крепко запирает в себе свою мощь, не проявляясь ничем особенным вовне, и наиболее стремится к скромности и смирению. В это уходит она тоже безостановочно, как ранее – в роскошь жизни. И достигает своего".

Не знаю, точно ли угадал отец Павел Флоренский… Время покажет. "С данным именем можно быть святым, можно быть обывателем, а можно – и негодяем, даже извергом. Но и святым, и обывателем, и негодяем, и извергом человек данного имени становится не как представитель другого имени на той же приблизительно ступени духовности, не как угодно, а по-своему, точнее сказать – по своему имени. Многообразны доступные ему степени просветления; но все они суть различные просветления одной и той же организации, они восходят к небу по склонам одной вершины, но это не значит, что вообще существует лишь единственная вершина восхождения. Эта единая вершина есть их единое имя".

Так ли? "Борис – непреодолим, если захотят победить, relus amatorius". Жаль, я не знаю латыни.

"Мария, имя всеблагоуханное, лучшее из имён, не только женских, но и всех вообще, совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. Идеал женственности…
Свет его ослепляет меня, и я говорю о нём в плане высшем".

…Мы все тогда висели в воздухе. Почва ушла из-под ног. Или просто мы ее не видели? Жили в призрачном мире умирающей западной культуры. У Юры полки с книгами от пола до потолка. А на полу сидит сумасшедший Ван-Гог с отрезанным ухом в руке? Сумасшедший Ван-Гог, обезумевший Ницше, свихнувшийся Врубель… Одержимость? Но к счастью… К счастью, летом 1975-го на нас обрушилась Россия. Мария по делам службы оказалась в алапаевской Раскуихе и увидела свет Преображенского храма. Белые паруса. И тут же Степан Гаврилович… Они обнялись и заплакали.

РЕСТАВРАЦИЯ ПАМЯТИ
— Мария Кирилловна, я… я сам как бы вот… Ну кто я такой — я сам себя спрашиваю? Мне кажется, вот сам элемент этой природы… Меня эти цветочки-птички воспитали. Я вот ихнее дитё. Оно так во мне всё живет… Я всегда жене говорю, что я счастливый. Родился под счастливой звездой. У меня четыре брата погибли, а я остался. Я всю войну прошел, я остался, Бог меня бережет…

Мария тогда делала музыкальную передачу для крестьян, раз в месяц, а потому иногда разъезжала по области. Из Алапаевска её повезла в Раскуиху какая-то местная начальница — в передовой совхоз (молодым теперь уж не понять, что это такое: "советское хозяйство", принадлежащее государству). Когда на горизонте показались кресты огромного белого храма, она стала оправдываться: дескать, тут у нас один дурачок решил церкву реставрировать… вроде памятник архитектуры… А у Марии слёзы текут.

Так вот у нас получилось — сначала храм, а потом Бог. Лет через пять-шесть Гаврилыч доверил нам свои дневники — и мы решили написать «Реставрацию памяти». Не знаю, на что рассчитывали. На дворе стоял 1982 год, слово «русский» было по-прежнему под запретом… Валерий Ганичев недавно написал: председатель тогдашнего КГБ Андропов (с ноября — генеральный секретарь ЦК КПСС) был жутчайшим русофобом. Однако… Однако — наше дело написать, а там видно будет.

Страна тогда уже была неуправляемой. Тоталитаризм не имеет смысла — когда пытаешься централизованно управлять всем, не управляешь на деле ничем. Вавилонская башня обрушивалась, оседала, к небу уже поднимались клубы пыли… Впрочем, в 70-е годы башня казалась несокрушимой. Причем мы и не собирались ее сокрушать. Вокруг было столько по-настоящему интересных дел. Нас с Марией, наверное, можно считать людьми 70-х годов. Ах, как нам работалось в то время. Мария стены лбом прошибала, чтобы выдать в свет очередную радиопередачу. Вот, например, про Гаврилыча. Про алапаевского землеустроителя Степана Гавриловича Коробова (меняю его фамилию, имя и отчество в связи с тем, что… ну, далее будет видно – в связи с чем). Вчитайтесь в его дневники:

«Как обычно, на работу и с работы мы с женой ходим вместе. Мне это время очень нравится. Идешь по улице среди знакомых или чужих людей — на душе ощущение радости. Хочется жить, долго жить, видеть ее глаза, слышать голос… Домой возвращались вместе с попутчицей. Молодая женщина. Зашел разговор о покупках, и жена стала вроде бы жаловаться, что никак не может купить ковер на пол. Говорила, мол, ему тысячу раз, и все бесполезно, все у него времени нету. Может, по-своему она и права, но я тоже не виноват. Купить можно этот дефицит, но придется тратить время… А молодушка сказала мне: «Степан Гаврилович, зачем вы расходуете столько сил? За общественную работу все равно вам никто и спасибо не скажет».

Ничего я ей не ответил. Пришел домой… Чувствую, что она не права, хотя высказалась вроде с пониманием дела, как проницательный человек. Наверное, просто она еще молода и многого в жизни не знает. Пока что живет тем, чтобы получить вместо двухкомнатной квартиры трехкомнатную и съездить в Ригу за мебельным гарнитуром. Со временем поймет, что счастье совсем не в этом…

В черновике подготовил лекцию «Народное искусство Алапаевского района», хочу читать её в райкоме КПСС, в исполкоме совета и еще кое-где. Это крайне необходимо. Я физически ощущаю безразличие к народному искусству. В повседневном быту мы не стали петь русские народные песни, в деревнях перестали водить хороводы. А какие это интересные танцы, величавые! Не стало увлекательных игр. Лапта, бабки, городки, качели круглые, качели на козлах, катание на конях, на санках с горы, взятие снежной горы… После Рождества ходили по домам ряженые. А взять русскую борьбу во время праздника, когда съезжались борцы со всей волости, состязались всю ночь у костра. Утром на рассвете прибежишь, а там на развилках все еще борются. Потом объявляют: «Круг унес Иванов из такой-то деревни!». Затем перетягивание на палке, упражнения с гирями. Состязания — у кого резвее лошадь. И что примечательно: во всех этих играх и развлечениях принимали участие все — и молодые, и пожилые.

Верх всего — деревенская свадьба. Это потрясающее, дух захватывающее зрелище, тут открывались все таланты. Сколько песен, интересных изречений… Таких представлений не знала, наверное, ни одна сцена мира… В народе жили легенды, сказания, сказки. И все это передавалось из поколения в поколение».

Степан Гаврилович реставрировал тогда в Раскуихе одиннадцатиглавый Спасо-Преображенский храм (сибирское барокко), чтобы создать там музей уральской народной живописи.
«В церкви совхоз разместил мельницу, в алтаре нижнего этажа — сушилку для зерна, остальное помещение было занято под склад. К 1970 году церковь находилась на грани гибели. Крыша между колокольней и храмом была раскрыта, купол второго этажа намок и позеленел, еще бы год-два, и мог обрушиться. Совхоз неоднократно собирался выломать стену в алтаре нижнего этажа, чтобы можно было заезжать туда на машине. Сильно был разрушен главный вход и выломаны оконные проемы. Штукатурка наполовину отвалилась, а кирпич выкрошился. Очень пострадали главки, местами пришлось заново делать кладку. Штукатурные работы приходилось вести по металлической арматуре. Стенная роспись в нижнем этаже была побита, в алтаре — закопчена парами и сажей от сушилки…»

«30 июля 1974 г. Совсем перестал вести дневник. Нет времени. Ушел в отпуск и неделями живу в Раскуихе. Плохо с финансовыми делами, обещали некоторые предприятия оказать помощь, но пока одни слова. Бригаду штукатуров два месяца не могу полностью рассчитать. В июле снял со своей книжки 800 рублей, еще отдал 200 рублей отпускных. А то бригада уже стала на квартиру приходить в полном составе. Сам нервничаю, и жена тоже.
В конце июля занимался с Анохиным побелкой и покраской фасада. Леса убрали, а 30 июля пошел сильный дождь. Я очень переживал, спешил, чувствовал — погода должна перемениться, и может фасад заплескать грязью.

30 августа. Произошло важное для меня событие: наконец-то Махневский песчаный карьер и поселковый совет выдали мне на реставрацию 1900 рублей, 1300 из них вернул жене. Эти деньги лежали на книжке с тех пор, как продали корову и дом».
«28 марта 1978 г. Почти каждую ночь просыпаюсь в два часа и работаю до 4-5 часов утра. Перед этим часа два сплю. Да, это бывают, пожалуй, самые продуктивные часы моей жизни, самые, может быть, интересные минуты, когда рождаются идеи, решения. Жена каждое утро говорит: «Опять что-то ночью бормотал». Сейчас продумываю план экспозиции музея, делаю чертежи витрин, обмеряю экспонаты, привожу их в порядок и т.д.

Вечером еще раз посмотрел все расписные бураки (туеса), отобрал лучшие. На бураке простой рисунок, а радует глаз. Смотрю на живопись… и думаю: а ведь в этом вот и заключается духовная сила человека. Силен тот, кто видит красоту, она его питает. Еще раз убеждаюсь: сила духовная в народе живет и обогащает его через эти мелочи прекрасного. Умея вникать в них — в солнце, травушку, цветок, листья, — человек испытывает радость от самого процесса постижения жизни. Если удастся организовать музей… Какой это будет фильтр для очистки сердец и душ человеческих!»

Храм как несказанная красота… Архитектура… Трава, цветы, листья.. Туеса-бураки… Соблазнились… поскользнулись, как на банановой кожуре. Когда-то сумасшедший герой Достоевского нам сообщил: «Красота спасет мир». Но кто увидел в романе, к чему привела увлеченность красивой фразой? Погибли Рогожин, князь Мышкин, Настасья Филипповна… А мы всё талдычим про красоту. Однако мир — это и есть красота, внешность, эстетика, лицо Настасьи Филипповны. Неужели это лицо спасется само собою? Космос в переводе на русский — КРАСОТА и порядок. Косметика… Живой труп. Нужен Спаситель, Логос, Христос… Нужна земная Литургия, чтобы воссияло небесное Воскресение. Но сегодня мы порабощены эстетикой, на иконы любуемся в музеях.

В алтаре, конечно, давно уже не сушилка… В храме самовары и колокольчики. Стенды с иконами, старыми книгами. Плащаница в плену… Фильтр для очистки сердец и душ человеческих? Мы тогда ничего не знали про покаяние. Может, еще успеем при жизни… Прости нам, Господи, ту хвалу, которую мы изладили во имя человеческое. Имени человеческому… Культуре… Хоть вроде и написали: «…Уходит смысл из храма, если устроить там сушилку и зерносклад, а если честно — и музей тоже. Но пусть уж лучше будет музей, чем зерносушилка…». Однако… Прости нас, не знали Тебя. Воспели прекрасную культуру, но забыли про душеспасительный Культ. Так?

Не совсем… Были и там намеки, цитаты из Достоевского: «Красота — это страшная и ужасная вещь… Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Писали и прямо: «Мир — это и есть красота, внешность, эстетика, лицо Настасьи Филипповны. Неужели это лицо спасется само собою? Нужен сотер, спаситель, Логос». Это сейчас можно писать: нужен нам для спасенья Христос. А тогда имя Его было под запретом.
Мы жили без Церкви. Такие дела…

Красота – это великая и ужасная вещь… вещь… Помоги ему, Господи… пусть найдет силы… Чтобы ежедневно совершались там величайшие в мире Таинства, преображающие человеческие души. Открывающие путь домой. Он ведь потом реставрировал ещё и огромный храм в районном центре… Там теперь совершаются богослужения.

Они были похожи — Степан и моя Мария, они оба умели совершать свое дело несмотря ни на что, со связанными руками. А в остальном… Мария очень чувствовала человеческую падшесть, наше окаянство, пыталась победить в себе дурное. Сокрушалась… Каялась… А Гаврилычу казалось… впрочем…

Уже после ухода Марии в "Православной газете" появилась фотография Преображенской церкви и такая вот реплика с заглавием "Оживёт ли древний храм?": "Теплеет на душе, когда видишь, как восстанавливаются разрушенные храмы, некоторые будто восстают из пепла, возводятся руками самоотверженных тружеников на средства от пожертвований, собранных по крупицам. Недавно таким способом в Раскуихе был восстановлен Спасо-Преображенский храм, построенный в ХУШ столетии. За дело взялся отнюдь не специалист по реконструкции памятников старины, а простой землеустроитель, известный в этих местах как коллекционер предметов крестьянского быта.

На реставрацию этого необычной красоты храма потребовалось десять лет. Девять куполов удалось покрыть сусальным золотом, фрески восстанавливали не только местные художники, но и помощники из Петербурга… Восстановить храм удалось, а вернуть его церкви пока невозможно: здесь был открыт музей произведений уральской домовой живописи, выставлены коллекции старинной одежды, вышивок, кружев, холстов, посуды… Церковные книги, колокола.

А ведь храм Божий – жизненный центр православного человека, место совместной молитвы, в нём совершаются таинства, и в первую очередь – величайшее из всех Таинств – Таинство Причастия, чрез которое весь мир во Христе.
Оттого и грустно, что прекрасный храм превращён в музей, а книги Священного писания и св. Отцов Церкви выставляют в нём как музейные экспонаты" (1996. №15).

К тому времени храм уже 18 лет был музеем. А мы ж тогда не знали: "Похвалы надобно считать бесовским искушением и, слыша их, творить внутреннюю молитву" (св. Иоанн Златоуст). "Часто враг внушает людям придти и хвалить другого в лицо, чтобы тем надмить сердце его. Если же кто скажет тебе: "Блаженна ты", скажи ему: "Когда изыду из тела своего, тогда буду ублажена, тогда буду успокоена, если хорошо проведу жизнь свою. А теперь не верю, чтобы я была блаженна, ибо мы, люди, изменчивы, подобно ветру" (старец Макарий Оптинский).

Мы же хвалили Гаврилыча в лицо… и все прочие этим заняты… Всё время какие-то шапки и почётные ленты на него возлагают. Тут легко возомнить себя блаженным. Прости всех нас, Господи. Писал я, конечно, Гаврилычу письма: верните, мол, Церкви хотя бы первый этаж, где у вас колокольчики да самовары… Нет, не услышал.

…Мы когда-то вместе с Гаврилычем рассердились на москвича Барадулина, который написал диссертацию "Возникновение и сложение стиля уральских народных росписей, ХУ11-Х1Х вв." Потом, в 1982 году появилась в продаже его книжка "Уральская народная живопись по дереву, бересте и металлу". Там он пишет:

"Уральский расписной дом – самобытное художественное явление. Открытие и изучение уральской домовой росписи относится к началу 60-х годов ХХ века. В Верхотурском районе краевед Е.А.Постников показал нам старинный заброшенный дом, который, по словам жителей, был когда-то расписан. Действительно, в полумраке угадывались какие-то изображения. В тёмной после июньского солнца комнате пахло затхлостью нежилого помещения, под ногами хрустел кирпич разобранной печи. Но стоило раскрыть ставни, смахнуть со стен пыль, как на них, будто на медленно проявляющейся фотографии, возникло необычайное зрелище. Брёвна, сплошь окрашенные приятным красно-оранжевым цветом, расписаны цветущими кустами, на которых сидят птицы. Крупные цветочные розетки с округлыми лепестками смотрели будто подсолнечники, в жаркий полдень раскрывшиеся навстречу солнцу…"

Здесь же я узнал кое-что про тот самый рабочий посёлок, в котором прошли целых четыре года моего отрочества: "В русском народном искусстве Прикамья издавна существовали своеобразные варианты композиций древа жизни. Взять хотя бы раскрашенную глухую резьбу "расписных веселок" из села Орёл. Это село, бывший Орёл-городок, одно из старых русских поселений, расположено на Каме. Жизнь его всегда была связана с рекой. Из Орла выходили знаменитые лоцманы. Здесь сохранилось древнее отношение человека к реке как единственному пути сообщения; отношение, характерное для многих современных северных селений. В начале ХУ111 века, когда село Орёл было перенесено на другой берег, а пастбища остались на прежнем месте, женщины были вынуждены ежедневно ездить за реку доить коров. Поэтому весло стало здесь предметом первой необходимости. Одновременно оно приобретало ритуальные функции: так же как и прялку, его дарили невестам. В связи с этим вёсла старательно украшали резьбой и росписью.

У орловских вёсел (тут я должен чуть-чуть поправить В.А.Барадулина: здесь говорили по-другому – орлинская школа, орлинские вёсла…) необычная форма. Они более похожи на прялку, нежели на весло, – квадратная, иногда чуть вытянутая, с закруглёнными краями лопатка, вырезанная с длинной ручкой из одного куска дерева. На обеих сторонах лопасти выступает резной орнамент – три лучеобразные розетки и розообразные мотивы, как прожилки листа, пронизывающие лопасть и зрительно связывающие её с рукоятью. Замыкает композицию облегающая края полоска трёхгранно-выемчатого орнамента. Окраска подчёркивает выступающие резные формы, плоскости разных уровней окрашены своим цветом. Ощущение движения, создаваемое прорастающими из рукояти мотивами, сближает эту композицию с композициями расписных цветочных прялок. Значит, сходство не только в близости форм. В них, возможно, отражено отношение уральцев к древнему мотиву "древа цветущего", выразившееся в создании особой прикамской композиции, для которой характерно сочетание сильного движения прорастающих стеблей, из ствола дерева возносящих тяжёлые розетки цветов и плодов".

В Орле стоит Богородичный храм, воздвигнутый в давнем-предавнем 1735 году. Его не сумели разорить богоборцы, закрыт был только два военных лета (1941 – 1943), самые ценные иконы увезли в пермский музей. Мы там в детстве лазали на колокольню и на крышу, было страшновато. Храм стоял в ограде, где росли широкошумные кедры, вдоль стен – разрушенные мраморные надгробья. Почему-то у атеистов принято осквернять могилы. Всё позволено? А после их потомки страдают до четвертого колена, где род пресекается.

Что же касается книги В.А.Барадулина… Помню нашу обиду: как же так, на музей ссылка есть, а про Коробова – ни слова. Про создателя музея. Вот мы и решили восстановить "справедливость", решили сделать книгу про человека и его Дело. И про Смысл, нашедший внешнее выражение в несказанной красоте.

Мария посадила меня за книжку в августе 82-го. Все чада и домочадцы уехали в город, а я засел в нашем любимом селе – в нашем Кашине под Сухим Логом. У речки Кунары. Разбирал Гаврилычевы записи, компоновал, отделял приемлемое от того, что никогда не пропустит цензура. Хотя она и так никогда не пропустит… Вообще-то на приволье мне обычно как-то не очень пишется. Сидел, пялился в окно на кашинские просторы. Таскался по грибы… Гораздо сподручнее создавать всевозможные произведения, когда тебе мешают. Жизненные обстоятельства должны стать невыносимыми, чтобы рука потянулась к перу, перо – к бумаге. Оставался потом в институте после работы…

Писал:
"Главное, чем сегодня славен музей в селе Раскуиха, – это коллекция народной живописи. Герой живописи – цветущее дерево. Зачем нам это сегодня? СтОит ли тратить деньги, чтобы всё это сохранить? Можно ответить: ну как же, стОит – красиво, цветы всё-таки, фольклор. Можно произнести ещё много слов, которые сами по себе мало что говорят. Нам же хотелось показать, что за деревом и цветами стоит способ мышления, который и мы с вами пока не потеряли, даже если сами этого не сознаём. А утрата была бы катастрофической. (Одно утешает: это не рукавицы и не горшок на заборе.) В том образе не только модель мироздания, но и ответ на вопрос – как вести себя в этом мире, чтобы его не сломать, не разрушить…"

А позднее, уже в 1988 году, добавил: "Очень многие позавчерашние и сегодняшние "интеллектуалы" (с Арбата и других престижных улиц) ощущают себя на недосягаемых умственных высотах, так что традиционные крестьянские культурные ценности представляются им предельно убогими. Их духовный собрат "с той стороны" вот что сообщил однажды (это широко известная цитата): "Большую часть года крестьяне питались черствым, трудноперевариваемым хлебом и горячей водой, чуть подкрашенной чаем. Они не умели ни читать, ни писать, весь их умственный багаж состоял из убогого запаса слов, служивших для обозначения окружающих их предметов, плюс немного сведений из мифологии, которые они получили от попа" (Лион Фейхтвангер, "Москва 1937").

Нам бы хотелось показать, что претензии подобных "европейцев" не совсем основательны. Единственное, чему они успели хорошо обучиться в абстрактно-алфавитных книжных дебрях – это вслед за Ньютоном повторять: "Свет – это корпускула!" или вслед за Гюйгенсом: "Свет – это волна!" По их представлениям, лишь один односторонний принцип имеет право на жизнь, а другой (вместе с его приверженцами) подлежит уничтожению. Всё, что они умеют – это мыслить односторонними суждениями. Соединить их в антиномию или перейти к умозаключению для них невозможный умственный скачок, так же как совместить, скажем, централизацию с демократией. Такие вот "интеллектуалы" довели трёхсотлетний немецко-императорский централизм в России до таких чудовищных размеров, что государство превратилось при недавних наших вождях, мягко говоря, в казарму. Ненависть ко всему живому, полнокровному, целостному, древесно-цветущему была настолько велика, что они возмечтали раз и навсегда уничтожить крестьянскую культуру вместе с её носителями. Дело дошло до многомиллионных закланий, до геноцида.

И вот теперь мы пытаемся показать, что именно хотели уничтожить абстрактно-арбатные мудрецы. Правда, постижение сути – процесс трудный и долгий, даже мучительный. Сейчас мы просто намекнём, что всё не так просто, как можно сгоряча подумать…

Конечно, наши предки имели дело не с понятиями, а с "мыслеобразами", "мифологемами", то есть ещё не знали всех этих слов: антиномия, умозаключение и т.д. (впрочем, как и большая часть современного человечества). Но суть от этого не меняется: с помощью мифологем они умели выражать нечто такое, чего мы покамест не научились изображать посредством научной символики. Так что мы с Фейхтвангером в 1937 году вовсе не перещеголяли крестьянина по части целостности мышления. Скорее, наоборот".
Впрочем, основной мотив нашей книги был выражен цитатой из Достоевского (издатели вынесли её прямо на обложку):

"Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра. Истинный делатель, вступив на путь, сразу увидит перед собою столько дела, что не станет жаловаться, что ему не дают делать, а непременно отыщет и успеет хоть что-нибудь сделать.

Все настоящие деятели это знают. У нас одно изучение России сколько времени возьмёт, потому что ведь у нас лишь редчайший человек знает нашу Россию".

Эти слова – прямо и про Марию, и про Гаврилыча. Мария прямо-таки со связанными руками умудрялась делать своё дело. Я вот недавно нашел у Сергея Николаевича Булгакова почти то же самое (он пишет про Чехова, а я бы отнёс и к моей Кирилловне… а потому меняю личное местоимение): "Она умела любить жизнь, считать её делом серьёзным и важным, требующим подвига и неусыпного труда. Нужно работать, только нужно работать… "Не успокаивайтесь, не давайте усыпить себя! Пока молоды, сильны, добры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чём-то более разумном и великом. Делайте добро!"

Она была постоянно в работе. И меня всё время толкала… толкала… без неё я уснул бы.

"Здравствуй, дорогой мой Боречка!!!!!!! "Обрядовый фольклор – явление очень сложное и разнородное, и исследовать его необходимо в разных аспектах и на разных уровнях". Вот так вот! Понял? Да, целых четыре книжки в Академкниге, на 9 рублей! А в подписных Лейбница не дали, им, видишь ли, открытка не указ, подавай им абонемент, а открытку-то сами же присылали, я что ли её присылала? Сказали, что дадут в сентябре, что этого Лейбница у них куры не клюют. Или напиши мне, где взять абонемент и как он выглядит, потому что обрядовый фольклор – явление очень сложное и разнородное.

В общем, какие новости? Во-первых, у Мамзели оказался ингалипт (аэрозоль для фарингитиков), и я прямо с порога оросилась. Затем на ночь налила в нос этой вонючей масляной жижи, которую мне прописывали. Утром – лучше. Я целый день орошалась и капала, и в данную минуту ваще ничего не болит (10.00 вечера).
Юля целый день шлялась с Катями и Светами, пришла рано, часов в семь, и ещё на велике час каталась. Сейчас читает твою какую-то мифологию.

Боря, пиши скорее книжку и приезжай, потому что третьего сентября мы должны быть в Алапаевске, Гаврилыч не переживёт, если мы не приедем. Посылаю тебе его приглашение. И мамзя говорит, что он звонил 2 раза. Но это всё мы обсудим устно. Ты, главное, пиши книгу! Лену Сапогову он приглашает тем же манером.

Ты там скучаешь или не скучаешь? Скучай, скучай, очень полезно. А может быть не так уж полезно? А, может, ты и не скучаешь, вернее не так уж скучаешь? Здесь, конечно, утомительнее, чем в деревне. Всё время что-то происходит, какие-то новости беспрерывно сообщаются мне кем-то. Нижних соседей должны посадить, обоих: они торгуют прямо на дому водкой после семи часов в заговоре с продавщицами гастронома. Десять рэ бутылка, деньги делят. Что будет с детьми? Зоя не просыхает – ещё почище мужа, дерутся ножами. Бедные Диля, Зиля и Лиля… Вот тебе и 60-летие образования СССР! Я сегодня к ним заходила, у них в комнате одни стены и на полу куча каких-то тряпок, на которых спят вповалку. Полная жуть…

Боречка, я письмо своё заканчиваю, потому что пошла в ванную комнату. День прошёл очень бестолково, м.б. завтра начну отрабатывать какой-то ритм. Сейчас мимо меня проплывает Юля (проплывает ко сну) и велит передать тебе привет. Обвиваю твою голову сразу двумя руками и целую тебя – твоя Маша. Жду, как соловей".

В ответ пошла моя реляция: "23 авг. 82 г., понедельник, 21.45. Родные мои! Будучи педантичным и пунктуальным, пишу, как и обещал, в понедельник. Тем более что получил сегодня днём от Машеньки письмо – Сина передала. Так что теперь в курсе вашей протекающей жизни. Юлька, книжки в библиотеку сдай! Это между прочим. А жизнеописание моё следующее. В среду вы уехали (мой автобус опоздал, я проводил вас и около шести часов оказался в нём у переезда, а невдалеке, по-моему, стоял ваш опаздывающий поезд). В четверг я ощущал сентиментальную тоску по уехавшим, смог только немножко почитать свои конспекты (из Гаврилыча). Сходил по красноголовики по всем знакомым Юльке болотцам.

Первый нашёл там, где и положено, - в начале маршрута. И потом – везде помаленьку, особенно много в одном моховом местечке на Лукоморье. Всего 25 штук! Посуху они ещё не пошли, а вылезают из мха. Такие грибки! Брильянты! Без червоточинки, свеженькие! Я их на нитках развесил. На всё ушло полтора часа.

Покончив в четверг с эмоциональным надрывом, в пятницу я законспектировал свой конспект (свёл его к пяти страничкам), поразмышлял. В субботу написал несколько страничек, но унистожил; продолжил размышления. В воскресенье решил: надо составить план, что и выполнил. Сделал кое-какие наброски. Даст Бог, основную работу сделаю здесь. Впрочем, главное – погрузиться в работу, чтобы все мысли ушли именно в Гаврилыча, настроиться на Гаврилыча. Для меня настройка – это главный момент. Настроившись, могу десять лет размышлять в одном направлении. Правда, это не тот случай, ибо надо нам закончить в сентябре. Но настраиваюсь трудно – как наше фортепьяно.

Вообще, этот год у меня не творческий – то ли естественный, спонтанный перерыв в умств. деятельности, то ли неблагоприятное расположение звёзд, то ли парализует снижение солнечной активности… Стёпа сейчас, после продолжительного и раздражённого мявканья, чрезвычайно неохотно протащил своё жирное пузо в подполье. Я ему объяснил недавно, что там есть дыра (кинул его туда и закрыл выход сапогом). Но, Машулька, не подумай, будто я хочу уйти от ответственности. Покойный всегда остро переживал чувство долга, а потому работал, несмо… – вот видишь, паста кончилась, а все длинные ручки вы уволокли. Ну, ничего – взял ножницы и обрезал стержень. А если паста будет вытекать? Итак… работал, несмотря ни на что. Не знаю, получится ли сразу нужное качество, но остов сделаю, который можно будет править и улучшать. Да, ведь куда-то ещё надо будет поставить расшифровки твоих бесед с Гаврилычем и Христиной. Найди их.
В магазине ещё ни разу не был – нет нужды. Завтра схожу за хлебом. Хлеб (в основном) съедают Чап и Стёпа. У меня тут с молоком всё время ощущение сытости. Вчера из литра простокваши на костре сделал творог и тут же съел. Тёплую сыворотку с наслаждением слопали животные. И молоко пьют.

В Алапаевск к Гаврилычу тебе, наверное, нужно выехать днём второго сентября, чтобы ночь поспать в гостинице (закажи обязательно гостиницу, чтобы не обременять С.Г.). Утром и днём где-нибудь проболтаешься, а вечером – на юбилей. А я приеду утром третьего. Но лучше бы мне, конечно, до шестого прожить в деревне Кашино. Ты бы одна представительствовала (только не налегай в ресторации, и вообще после шести часов не ешь! Ты не ешь? Обещала! Урежь до предела потребление соли и сахара – и будешь счастлива. По крайней мере твои урологические дела наладятся). Гаврилыч, я думаю, в душе даже одобрит, что я работаю над произведением. Это лучше, чем моё присутствие на предприятии общественного питания. Если же я поеду, то будет выброшена почти целая неделя. Народ нам этого не простит. Только настроюсь – и на тебе… А избу ты и сама можешь описать – даже гораздо лучше меня, я это не умею.

Не смей брать соседского щенка (ихая бабка как-то насчёт него ко мне подкатывала). Я буду в бешенстве и предприму всевозможные репрессии. Хватит нам Стёпы, Симы и Чапа. А стол у меня стоит сейчас вот так (нарисовал нашу избушку: два окна, выходящие на плоскогорье за оврагом, стол, скамейки, слева кровать, справа бачок и кухонный стол; сам сижу на лавке за столом – спиной к зрителю, слева обозначено сердце, за окном вдали – пасущаяся корова).

Вырезал веник, уже два раза подметал. Ходил в баню. Погоды сейчас у нас хорошие, сегодня было безоблачно, а до этого кажный день к вечеру подкатывал дождь и даже гроза.
Такова моя жизнь. Да, КАК, интересно, называются книжки, которые ты выкупила? Лейбница получу сам. Я не люблю выкупать "чистыми" деньгами – у меня там есть кое-что на сдачу в букмагазин, так что по приезде сдам рублей на десять, а то и больше. Как Юля обмундирована к школе? Учебники? Была у Катьки на дне рождения? Привет Антону и Лене. Целую свою Машеньку, ваш…

P.S. Поощряю Машульку за длинное и приветливое (И ОЧЕНЬ ВЕСЁЛОЕ) письмо… Завтра пойду в магазин и на почту – и может быть даже позвоню вам".

Книжку мы дописали на исходе зимы (или весной?) 83-го. Через год помер, постояв у руля государства (полежав, потому что маялся почками) чуть больше года, генсек Юрий Андропов. Ничего не успел завинтить в государстве, только сбил провокационный "Боинг" с корейскими пассажирами. Наверное, он просто не успел понять, что надобно не завинчивать (резьба давно сорвана), а потихоньку, осторожно отвинчивать. Как в Китае… Впрочем, в Китае отвинчивали сами китайцы.

Горизонты были неопределенные. Его место занял ещё один больной старик. Уже забыл его фамилию. Какое тогда было настроение? Мария-то вся была в работе, перемежаемой болезнями. А я иногда предавался унынию, хотя тоже всё время работал свою логику. С утра до вечера проборматывал умозаключения, комбинировал так и этак понятия… И в очереди за картошкой, и на улице…

Сумерки социализма казались нескончаемыми (правда, я тогда уже понимал, что ночь грядущего капитализма будет ещё невыносимей; мне не верили, ожидали какую-то зарю свободы; впрочем, тяжела сама по себе "нощь земного сего жития"). В конце или середине 70-х сочинил такие стишки, которые тогда назывались "Предустановленная гармония (диалог Лейбниц – Достоевский)". А сегодня можно назвать короче – например, вместо предустановленной гармонии написать просто "диктатура" (или: "мондиализм"):

Молчали равнодушные сердито,
Шли в петлю недовольно экстремисты,
Кастраты развлекались птичьим свистом,
Эстеты распинали Афродиту…

(Эстеты развлекались птичьим свистом,
Кастраты распинали Афродиту.)

Повсюду фатума свирепые следы,
Незрячий хаос уличён и арестован,
Свободы бред давно опротестован,
Ход зла изучен, как состав воды.

(ВАРИАНТ: Повсюду хаоса свирепые следы,
Свободный выбор уличён и арестован,
Свободы дар давно опротестован,
Наш путь исчислен, как состав воды.)

Истина здесь выражена антиномически, в двух противоположных высказываниях, как и положено, когда изъясняешься посредством алфавитного письма... Фатум и хаос… Эллины понимали гармонию как соединение противоположностей. Совпадение? Если не возникает третье понятие – после соотнесения двух терминов, а происходит лишь отождествление терминов, то речь идёт просто о логическом сатанизме. Но: "…гераклитовская предустановленная гармония, в которой рок и человеческая самодеятельность совпадают в одном и нераздельном тождестве" (Лосев). Да-да… Рок и самодеятельность соотносятся, чтобы произвести новое понятие – гармонию. Можно соотнести пространство и время, чтобы получить скорость. А можно просто отождествить пространство и время, попытаться выдать время за четвёртую пространственную координату. Это и будет логический сатанизм.

В гармонии нет ни фатума, ни хаоса? Фаталист не свободен? Конечно, и в хаосе не может быть свободы, даже свободы выбора. Там нечего выбирать. Хаос (в переводе) – это оскаленная пасть… Дьявольская усмешка. Однако нам сказано: "И познаете истину, и истина сделает вас свободными…" В неё, в Истину, кнутом не загоняют. Там же любовь… Только иногда прописывают горькие лекарства... Исцели нас, Господи, хоть бы и железным кнутом.
А стихи кончаются вот как:

Везде Пародии свирепые следы,
Повсюду Логос уличён и арестован,
Свободы дар давно опротестован,
Наш путь исчислен, как состав воды.

Вселенная в барьерах и заглушках,
Где атом в атом чередой marschiert,
Где Лейбниц гладок, скуп, спокоен, сыт,
Где Достоевскому, как на распятье, душно…

Но, к счастью, идеал недостижим,
Неясен путь к помпезному пределу,
И дураки чернят пустое дело,
И страшен чёрных дел кровавый грим.

Где-то прочёл: "Лейбниц (подобно карамазовскому чёрту) считает зло необходимым элементом совершенного порядка вещей, оттеняющим, по Божьему попущению, добро". Такие дела… Давно было понятно, что "коммунизм" – это сказочка, специально придуманная для дураков. Утопия абстрактного (одностороннего) "общевизма"… В нашей жизни всегда воплощена триада: всеобщее-особенное-единичное, В – О – Е. Даже когда речь идёт о собственности, то и здесь не оторвать нашу общую собственность от частной и личной-единичной. Надо лишь всех этих собственников держать в крепкой узде государства.

Что же касается плана и рынка… То у нас план без рынка, то рынок без плана (то орёл без решки, то решка без орла). Когда государство пытается планировать всё, оно в конце концов не планирует ничего, страна погружается в социалистический хаос – экономический, политический, всякий другой. Тоталитаризм чреват (обременен, беременен) хаосом… К восьмидесятым годам государство стало неуправляемым – Андропов с тоски стал ловить прогульщиков в кинотеатрах… Так вот и будущая тотальная глобализация… мондиализм… Железная пята. Победа мондиализма и рыночной глобализации означает достижение обратного тому, чего хотели, – обретение неслыханного и невиданного ХАОСА (как утверждали римляне, "высшее право есть высшее бесправие" – попробуйте жить точно по инструкции, и только по инструкции).

В конце концов Госплан не смог планировать даже выпуск и распределение мыла и зубных щёток (в 1980 году мы купили то и другое … в Казахстане). А без мыла, согласитесь, жить невыносимо. Впрочем, как выяснилось, запрет частной собственности и торговли средствами производства был придуман лишь для того, чтобы затем стремительной отменой запрета бросить страну в хаос дикого капитализма. А там уж хватай, набивай карманы… В соответствии с диалектикой Гегеля, который утверждал, что категория, взятая сама по себе, изолированно от других, есть не что иное, как переход в противоположную категорию. Маркс-Энгельс ему поверил (у Юльки в классе учительница так и говорила: "Маркс-Энгельс сказал…"), а потому пролетарии всех стран (скорее так: революционная беспочвенная интеллигенция всех стран) под руководством своего экзотического авангарда стали создавать эту самую изолированную категорию (плановую экономику без оптовой купли-продажи), чтобы она тут же начала свой переход в собственную противоположность. Но… "беспочвенное сознание подвержено психическим эпидемиям". Они сегодня свирепствуют на земле.

В середине 80-х информаторы КГБ стали проводить осторожные опросы общественности: а как, мол, насчет частной собственности на землю? Как насчёт свободных потоков информации? Как насчёт привилегий номенклатурных работников? Этих информаторов было видно невооружённым глазом, и я ответил одному из них: частную собственность вводить рановато, нужна аренда земли… А свободные потоки информации и наш казарменный социализм несовместимы… Было, конечно, предчувствие, что свобода информации (как раньше – несвобода) выйдет нам боком.

Что же касается логики… Уже африканские племена во времена Гегеля и Маркса обладали культурой, позволяющей понимать, что изолированный термин никуда не переходит, но просто становится многозначно-неопределенным. Об этом можно прочесть у серьёзных исследователей мифологической культуры. Вот английский этнограф, социолог и фольклорист Виктор Тэрнер пишет о проблеме "многозначности целого ряда символов, имеющих одновременно различные смыслы. …Если взять каждый из этих символов отдельно, изолируя их друг от друга и от прочих символов символической сферы…, то их многозначность – самая поразительная особенность. …В бинарной оппозиции каждого уровня каждый символ становится однозначным" (Символ и ритуал).

Прямой диаметр, если с него содрать кривую окружность (если разрушить бинарную оппозицию), становится… не поймёшь: то ли это уходящая в дурную бесконечность прямая линия, то ли бесконечная окружность. Такая амбивалентная штучка: прямое, которое кривое. Логический сатанизм.

И про свой антиномический стишок… Недавно у В.И.Белова обнаружил мудрую антиномию: ""Наг поле перейдёт, а голоден ни с места" – говорит пословица. У Владимира Ивановича Даля та же пословица написана наоборот и утверждает, что поле перейти легче голодному, чем неодетому. Два на первый взгляд противоположных варианта пословицы отнюдь друг дружке не мешают, просто они отражают две стороны одной и той же медали". В антиномизме – победа над лукавой амбивалентностью. Русские крестьяне это понимали всегда.

…Некоторые тонкости наших дальнейших книжных приключений передает письмо, отправленное мною Марьюшке по приезде из Москвы. Она, наверное, была тогда в деревне Головыриной – первый год. Письмо сохранила. Да она вообще, по-моему, писем никогда не выбрасывала.

Как оказался в Москве? На дворе стоял 88-й год… Меня тогда выбросили из научных сотрудников по политическим соображениям, и я решил доказать, что представляю собой некоторую научную ценность. Философ Сергей Гончаров подсказал, куда можно послать свои тезисы, и я отправился в столицу на конференцию "Философия и жизнь". Правда, на пути встретились препоны:

"Машулька моя любимейшая, здравствуй!
1. Мать не решаюсь бросать, у неё утром температура была 37,5, а днем – 35,5, так что непонятно, что происходит. Всё время лежит, ослабела после 39,5. Кормлю её фаупенициллином (дефицит – купил на Сортировке).
2. На днях вдруг позвонил проф. Демичев (один из организаторов конференции), сообщил приятную новость: сборник (где и мои тезисы) будет готов к открытию конференции. Но – Москву закрывают, а потому гостиницы не будет. Переночую (если с матерью будет всё в порядке, и я уеду) у дядюшки Михаила Пинаева.
3. Звонил горкомычу (в отдел науки), тот начал было бубнить, что вот если все будут самовольно тезисы нигде не утвержденные рассылать, а потом просить командировку, то что будет… Я ему пояснил, что тезисы написаны по мотивам статьи, которую я в своё время представил аттестационной комиссии института (она-то меня и выставила из научных сотрудников). На этом мы прервали разговор, потому что ему стало некогда. Через два часа (наверное, получивши ценные указания вышестоящей инстанции) он посоветовал мне подать официально заявление на командировку, а там, мол, посмотрим.
Вчера я подал такое заявление на имя зама Пешкова и тот – не отказал. Моя нынешняя начальница тоже подписала, все печати поставлены. И сегодня я уже получил командировочное удостоверение.
4. Говорил с Яшниковой. Концерт Сапоговой прошел в малом зале. Приезжал Вилисов и детдомовцы.
5. Вот такие дела. Если матери будет получше – отосплюсь и приготовлю кое-какие бумажки к отъезду.
6. Как там мои многочисленные внучки? Чтоб в лес ни ногой. Клещи. И в самой деревне выше головы свежего воздуха. 13.05.88".

"Любимейшая моя Машулька, здравствуй! Вот и закончилась моя экскурсия. Привез пять сборников (1 р. 20 коп. штука), больше, думаю, и не надо – не солить же. Выступал на конференции в первый и третий день (итого два раза по пять минут). Такую новую манеру решили завести, чтобы охватить как можно больше желающих. Поскольку я великий учёный, а все остальные – тоже великие, но не очень, то мне слушать их было не интересно. Много было всяких покаяний. Каялись люди, что на зарплате у партии и государства, а потому в основном говорят и пишут "чего изволите". И т.д. (Там был такой "ограниченный контингент" – в основном преподаватели философии, заведующие кафедрами и т.д.)

Заходил в отдел публицистики "Нового мира", куда нашу рукопись передал Т. Там некий Р. сделал очень удивленные глаза, когда я заикнулся про седьмой номер (где якобы должны напечатать "Гаврилыча"). Потом стал мне объяснять, что дневники С.Г. на очень низком литературном уровне; ранг журнала, мол, не позволяет печатать. Надо их, мол, очень сильно править. Вот, мол, Крупин рекомендует, но он ведь править их не возьмётся. Кроме того, комментарии надо выбросить из-за их, как он выразился, "руссистского (т.е. русского) духа".
В конце концов Р. вручил мне текст и сказал: если выбросить комментарий, то останется маловато. Давайте, мол, добавляйте ещё дневников, а там посмотрим.

Вот такие дела. Все эти месяцы папка с Гаврилычем пролежала в "НМ" нетронутая из-за "низкого литературного уровня" дневников и "руссистского духа" комментариев. Я начал лихорадочно соображать, что же делать. Это всё было во второй половине дня в пятницу. В "Нашем совр." телефоны уже не отвечали. Елизавета Петровна, жена дядюшки, помогла мне узнать телефон Кожинова – не отвечает. Тогда я сел и написал письмо Викулову. Попросил разрешения прислать ему "Реставрацию памяти".

В "Нашем современнике" немножко поговорил с Любомудровым – он как раз в Москву приехал. Чуть-чуть поговорили "за жизнь". Немного потолковали, а тут какой-то пенсионер пришел жаловаться, что у Кожинова в статье цитата из Ленина, а он её не нашёл. Ему говорят: да, действительно, ссылку перепутали. Целый час изгилялся этот старикашка, так что все разошлись. Я пошёл вместе с… забыл фамилию. Валера… Он говорит, что хотел про Сапогову делать для телерадио что-то, собирался тебе звонить, но потом как-то замотался – и проехало. Вот вроде, Машенька, и все новости. Целую тебя крепко, твой…
Не унывай! Всё равно с Гаврилычем как-нибудь пробьёмся. 22.05.88, 12 часов ночи".

К тому времени меня уже перевели из инженеров вычислительного центра в редакторы. После моего иронически-вопрошающего письма сразу во все местные руководящие инстанции. В академическом редакционно-издательском отделе я за три последующих года прошёл такую муштру (сначала ты редактируешь, потом текст печатают набело и его читает другой редактор – с множеством замечаний, так что приходится снова править в "беловике"), что через десять лет мог спокойно подрабатывать корректором. Редактором уж больно хлопотно.

А лучше всего, конечно, сторожем, но из сторожей меня через год попросили, потому что не хотел подписывать бумагу о материальной ответственности. Но как же я могу отвечать за третий этаж, если сижу на первом – рядом с туалетом.

"Здравствуйте, мои родные! Сижу одна в избушке, дверь на клюшке. Вдруг Сина под окном (а времени уже без 15 десять, солнышко садится, надвигаются сумерки): "Маша, тебе письмо". Как я обрадовалась! Сегодня отправила Борю к вам (болит сердце за всех, м. быть Юля от его приезда веселее завтра на экзамен пойдёт), обещала ему ночевать у Сины, но не пойду: уж лучше потрястись маленько от страху, чем в людях. Ну вот, а письмо ваше почитала – как будто повидалась и поговорила, вроде и не одна. Завтра Боря приедет – и привезёт сразу много новостей: и про Юляшин экзамен, и про Антошин со Светой (?) приезд, и про внука Ваню и пр. Мария Михайловна, Вы кончайте им потакать, бегать свою квартиру разменщикам показывать… Надо – пусть Антон приедет, возьмёт ключ и показывает, а то Вы не набегаетесь.

Я здесь вроде бы немножко уравновесилась (во всяком случае решила на работу выйти 15-го), но не знаю, как снова столкнусь лицом к лицу со всеми этими разводами, обменами, женитьбами… Одно утешение: не война, а были бы все живы-здоровы. У нас тут одна трагедия за другой. Боря, наверное, вам расскажет: у Матрёны – вы её знаете, знахарка – умерла дочь (43 года) – осложнение на сердце после гриппа, и перенесла на ногах, не было температуры, не дали больничного. А сегодня умер один мужик (40 лет). Возили сено, потом сели обмывать самогоном – и отравились. Два брата. Одного начало выворачивать и остался жив, а другой помер. Помер в 9 часов вечера, и только в час ночи (когда мал-мал протрезвели) позвали Анну-фельдшерицу, Витину жену. Она до 4-х ночи сидела с покойником, ждала милицию. Сина говорит: сама она вся трясётся – боится. Конечно, девочка же ещё – 19 лет, и в самые жизненные помои окунается.

Это известие принесла утром сегодня Сина и сообщила, что должен быть третий покойник. И – жуть какая – точно! Вечером я помогала ей пасти коров, и тут одна женщина сообщила, что скоропостижно скончался один дед. Вот – нашпигованная этой информацией – я и сидела за штопкой, когда принесла Сина ваше письмо.

Ну что ещё? Боря, наверное, нашу жизнь осветит. Могу добавить к его рассказу то, чего он сам не знает: я собрала почти полный бидон (трёхлитровый) крыжовника. Впервые на наших двух с половиной кустах такой урожай. Сидела весь вечер – стригла усики и хвостики. Боря привезёт сахар – буду варить желе. Завтра пойду за костяникой и костяничным листом. Грибов невыносимое количество – косой коси. Народу в лесу полно, но все идут с полными вёдрами. Вчера проводили С. Она выкатала лес, где я обычно ещё до 10 августа клубнику помаленьку брала (Юля, это у Кондратьевки и в редках). Выкатала до состояния асфальта. Пустили козла в огород. Боря Вам не рассказывает эти мои человеконенавистнические признаки, хочет представить меня в лучшем виде, но уж какая есть: хотите – любите, хотите – нет.

Ну ладно, родные мои девочки, уже совсем темнеет и заячий хвостик (хвост!) дрожит. Я сворачиваюсь. Пишите, после второго экзамена сразу телеграмму!!!! Нечего уж больше отца гонять!!! Крепко вас обеих целую, ваша Маша мама.

А вот и прошла ночь, сегодня 2 августа, сейчас без пятнадцати четыре. Юлька, ты уже, наверное, сдала физику. Но как? Я не знаю, буду терпеть до 11 ч. 30 мин., когда приедет папа и скажет. Я встала сегодня в половине седьмого от стука в дверь и от Чапиной жуткой истерики по этому поводу. Он прямо визжал как резаный. Я нисколько не испугалась, поскольку было светло. Оказались за дверью грибники: попросили нож и оставили плащ болоньевый, чтоб с ним не таскаться. Через два часа они вернулись с полными сумками, и тогда я тоже отправилась в лес, чтобы быстрее время шло.

Юля, я пошла в малинник. Одна. Хвалишь? Я себя утешала тем, что уже старая – кому нужна. Однако за клубничными полянами, при своротке на саму малиновую дорожку, стоял мотоцикл, и возле него здоровенный мужик прямо у дорожки резал маслята. А я ещё в нашем лесу подобрала здоровую дубинку, повесила на неё корзинку – и через плечо. Мотоциклиста увидела сразу, как свернула на дорожку, а куда деваться? Я решительно иду, не глядя, и когда стала подходить близко, сказала Чапу: "Фу!" И он почему-то не залаял. Поравнялась с мужиком, не гляжу, а он и говорит: "Хорошие грибочки – не то, что ягоды…" Я – ноль внимания и пропентюхляла, стараясь не вилять задом, а идти спортивно и твёрдо. Чтоб знал, что если надо – и убегу, как лесная лань, и дубинкой огрею предварительно. Так, не оглядываясь, и скрылась, а потом чуть не описялась со страху. Но до малинника всё же дошла. А это ж далеко…

Малины нынче шиш, видимо помёрзла. Со всего малинника наскребла около литра. Да ещё костяники маленько побрала. Пришла, запалила костёр и сварила с остатками сахара желе. Вот такие пироги с котятами. Их ешь, а они пищат, как говаривала, Юля, ваша славная математичка Марья Павловна. Теперь вот вам пишу. В избе – благоухание: сушится богородская травка, тысячелистник, ромашка (нарвали в поле, когда провожали Сапогову). Позавчера я провеяла сушёную клубнику. Хоть и немного её, а мешочек потрогать приятно.

Между прочим, погромыхивает, а Боря уехал в кедах. Промочит ноги в поле ночью. Ну, ничего – затопим печь да высушим. Вы, товарищи, нам пишите, не ленитесь. Дело в том, что с приходом Юрия Владимировича (Андропова) почта стала здесь работать просто фантастически: письмо приходит из Св-ска через день. Как вы меня уже забодали обе – десятую страницу катаю и остановиться не могу. Андрей с Василием стог мечут, тут же пасётся Максимка. И Ваня бы мог пастись… Юлька, после второго экзамена – сразу теле (уже 11-я страница!) грамму дай – и тогда мы сориентируемся, когда ты приедешь к нам (или будешь сдавать ещё). Ничего страшного, если ещё – захотела лёгкой жизни! Ты и без того с Пашкой три недели ветер пинала. Юля, постарайся поступить с двух экзаменов и приезжай к маме с папой в деревню Кашину Богдановичского района Свердл. области. Всё, я пока останавливаюсь, допишу, когда уж Боря приедет, то есть завтра утром, а сейчас пошла встречать грозу – выставлять вёдра и тазы.

3 августа 83 г., утро. Боря ещё спит, а я допишу уж, коль обещала, хотя настроение неважное (только из-за твоей, Юлька, пятёрки не неважное; молодец, да я и не сомневалась). Очень грустно узнавать все эти бракоразводные подробности… Расстроилась ещё и оттого, что Боря сдал в скупку избранные рассказы Фолкнера, чтобы купить вам продукты. Очень жалко книги разбазаривать.

Ну что ещё? О погоде. Вчера дождь лил аж до половины одиннадцатого. Боря вылез на полустанке, потому что автобусов в это время не бывает. Блуждал в темноте по незнакомому лесу, вброд через речку, через канавы и рвы карьера и, конечно, вымок до нитки (особенно ноги). Но я топила печку, так что он сразу обогрелся, и всё положили сушиться (похоже, что не простыл, тьфу-тьфу). А сегодня пока – солнышко и тепло. Сейчас будем делать желе из собственного крыжовника, а потом, когда немного обдует, пойдём в лес за грибами и за костяникой. Мария Михайловна, маленькую банку маслят (жареных), наверное, можно пустить в дело. Понемножку с картошкой.

Ну, уж пятнадцатую страницу начинать не буду, вы меня уже заговорили, в ушах звенит… Юлька, ты на полевых работах тоже подорвала себе здоровье – нельзя есть всухомятку! Ну всё, отцепитесь от меня, уже рука занемела. Будьте обе здоровы и дружны. Обнимаю вас обеих. Мама Маша".

Может быть, в том же августе мы с Машей ходили по черёмуху? Пошли далеко, километров за шесть-семь. Шли по лесу, а потом пшеничным полем. Помню, как в черемуховой рощице лихо летал по деревьям… Маше нравилось, когда я проявлял чудеса ловкости, забираясь на деревья и ровные стены. Ну вот не было у меня житейских успехов и достижений, какой-нибудь мимолётной славы, какого-нибудь хоть самого маленького триумфа… Так я вот хоть так пытался поразить воображение своей жёнушки. Иногда дома в дверном проёме держал ноги под прямым углом минуту. Или больше? Это у меня с отрочества, когда в Орле таскал на второй этаж деревянного дома огромные дровяные клади, чтобы топить печку зимой. Лень ходить туда-сюда, так лучше притащить дрова одним махом. Брюшной пресс стал железным, на первом году воинской службы со мной мог тягаться лишь один коренастый коротышка из республики Коми. Устраивали состязания меж двухъярусных коек.

А тогда, в августе… Набравши черёмухи, отправились домой. И недалеко от дома Мария впервые пожаловалась на сердце, сели отдыхать. Потом она стала покупать нитроглицерин. Или это было уже в 84-м? Тогда с нами жил маленький Димка, сын новой жены нашего Антона. Он играл на соседских бревнах, кои лежали на нашей поляне, – и полетел на землю, а за ним огромное бревно. Хорошо, что прежде упали старые диванные подушки – они взяли удар на себя. А Маше-то ведь от дома не видно, что же там произошло. Думала, что малыша бревном искурочило. Она его в охапку и домой, а потом выскочила на горку – и меня кричать. А я отправился в магазин, успел уж дойти до речки, ушёл метров за двести. Может, с тех пор обострились её сердечные проблемы? Я в лихорадке прибежал домой, а она сидит с Димкой в обнимку и плачет, и приговаривает: – Всё у тебя… всё хорошо? Ничего не болит?

Что же ещё там в 83-м? Да, два письма. Я тогда изладил статью и назвал по-дурацки – "Процедура ответа". Конечно, отчетливо себе представлял, что в условиях развитого социализма опубликовать её невозможно. А потому послал её людям, про которых думал: они поймут, о чём речь. Там божественный, от века сущий (то есть не мой, не я его выдумал) Метод нашёл своё выражение в системе умозаключений – были показаны математика, физика, биология, психология, ноология, логика, методология. Как единое целое. Но лишь Владимир Николаевич Топоров дважды ответил на мои письма, причём очень доброжелательно (упокой, Господи, его душу).

"24.о3.83. Уважаемый Борис Иванович, мне лишь недавно передали Вашу статью (я работаю в другом отделении Института славяноведения, с другим адресом). Этим и объясняется моя задержка с ответом.

Если говорить об общем впечатлении от Вашей статьи, она мне понравилась как довольно целостная и продуманная конструкция. Её явный плюс – апелляция к целому, к общему, к универсальному; неявный – Ваша интуиция, делающая Вам честь и проявляющаяся в ориентации на некоторые явления, которые Вы как не специалист в отдельных конкретных областях, строго говоря, не могли бы верно оценить без своего рода прозрений. Сказать что-нибудь более специальное о Вашей работе я, к сожалению, не могу, поскольку никак не могу считать себя специалистом или просто знатоком в избранной Вами области. (…) Всего Вам доброго – В.Топоров".

"5.о6.83. Многоуважаемый Борис Иванович, простите моё промедление с ответом (две недели был в отъезде). К сожалению, и это моё письмо – ответ лишь по форме, но не по сути дела, поскольку никакой "процедуры" реальной помощи Вам я не знаю. Более того, всё, что я могу представить себе в сфере возможностей, рисуется мне в мрачных тонах. Мне довольно часто приходится сталкиваться с ситуацией, подобной Вашей. Поверьте – НИ РАЗУ мне не удалось кому-либо помочь. И дело, думаю, не просто в моём неумении. Уже на первом шаге, при первой просьбе сталкиваешься с той степенью равнодушия или раздражения, которая делает очевидной не только бесполезность, но и – готов сказать – безнравственность обращения с просьбами к людям этого типа. Менее всего у меня претензий к ним за их некомпетентность и даже за незаинтересованность (и то и другое следствие определенного и более или менее продуманного порядка вещей).

Больше беспокоит то, что, чем талантливее предлагаемая работа, скажу точнее – чем очевиднее, что автор, действительно, взыскует истины, что его интересы бескорыстны, потому что они духовны, – тем с бОльшим подозрением и раздражением встречается такая работа. В самом факте появления такой работы начинают видеть чуть ли не личную угрозу себе, некий упрёк, нарушение сложившейся комфортности. Что делать в этой ситуации, – не знаю. Но, как и Вы, чувствую и повсюду вижу признаки того, что полнота времен исполняется, что некий предел близок, что многое должно измениться. И Ваша работа, угадываемые стимулы, стоящие за ней, Ваше хорошее и столь многое раскрывающее в Вас письмо находятся для меня в этом же ряду признаков прорыва к иным горизонтам. Мне очень бы хотелось помочь Вам вполне конкретно (и теоретически я не исключаю такой возможности). Но всё-таки я думаю, что главное Вами уже достигнуто. Мне кажется, что Вы перешли уже некий важный порог и нашли нужный путь – тот, найдя который, уже нельзя отказаться от достигнутого уровня духовности, т.е. угасить ту искру Божью, которая и открывает её носителям высший смысл нашей жизни.
С добрыми пожеланиями – В.Топоров".

Не знаю… Про "уровень" мне скажут на Страшном Суде... Одна из его статей помогла мне впоследствии: я уразумел, что человеческая интуиция выражается в сакральном ритуале. Очень важно найти СЛОВО. Интуиция – это дар Божий человеку. Она находит внешнее выражение в ритуале. То есть человеческое сообщество изначально строит свою жизнь в рамках божественной ИНТУИЦИИ, чтобы потом, после ИНВЕРСИИ терминов "деятельность/архетипы", создать РИТУАЛ:

деятельность/архетипы = интуиция
архетипы/деятельность = ритуал.

Это изначальное человеческое состояние можно выразить двумя умозаключениями, прямым и изнаночным:

воля-представление – деятельность/архетипы – интуиция (в которой снят ритуал)
представление-воля – архетипы/деятельность – ритуал (где снята интуиция).

Лишь вслед за этим человеки обнаруживают себя в состоянии абстрактно-аналитическом:
интуиция-ритуал – знание/знак – сознание (в коем снята речь)
ритуал-интуиция – знак/знание – речь (где снято сознание).

Вместо термина "знание" можно, конечно, написать привычное "значение"… Интуиция становится двойственным со-знанием себя и мира, а ритуал вырождается в речи (сакральной и профанной), чтобы потом возродиться в мифологии ("Для смысла быть тем, что он есть, это значит творить и переходить в деятельность, в творчество". – А.Ф.Лосев. Поздний эллинизм.) Все предшествующие состояния содержатся в завершающей мифологической полноте:
сознание-речь – творчество/образ – логос
речь-сознание – образ/творчество – миф.

Деятельность – знание – творчество…
Архетип – знак – образ…
Кажется, в конце 70-х, ещё до нашей коротенькой переписки с В.Н.Топоровым, я был склонен писать "внешне воспроизведённый образ" или просто "произведение" – там, где сегодня пишу "ритуал". Конечно, имелись в виду логически упорядоченные наскальные изображения, жесты, осмысленные выкрики, жертвоприношения, групповые осмысленно-упорядоченные хождения – то есть всё, что было элементами ритуала. Язык и речь у меня появлялись в середине подсистемы, "на втором этапе эволюции" бесписьменных обществ.

А вот что в конце 80-х писал Владимир Николаевич (он тогда стал  уж академиком): "Не случайно, что смысл жизни и её цель человек космологической эпохи полнее всего переживал именно в ритуале. Можно думать, что ритуал был основной, наиболее яркой формой общественного бытия человека и главным воплощением человеческой способности к ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, потребности в ней. В этом смысле ритуал может приниматься как прецедент любой производственно-экономической, духовно-религиозной и общественной деятельности, их источник, из которого они развились… Только в ритуале достигается переживание ЦЕЛОСТНОСТИ бытия и целостности знания о нём, понимаемого как БЛАГО и отсылающее к идее БОЖЕСТВЕННОГО как носителя этого блага. …По-видимому, лишь в ходе постепенного развития в недрах ритуала формировался ЯЗЫК, перенимая функции, исполнявшиеся ранее другими системами. …Именно ритуал составляет ЦЕНТР жизни и деятельности в архаичных культурах. …Жертвоприношение стоит в центре ритуала… в любом ритуале явно или тайно содержится отчетливая искупительная нота" (О ритуале. Введение в проблематику).

Не случайно христианские богословы знали изначально: Церковь была на земле всегда, человек как образ Божий возможен только в Церкви. Вне Церкви и её таинств, отказавшись от неё, люди становятся аспидами. Слугами, лакеями хвостатого персонажа.

МАРИЯ ПРО ХРИСТИНУ
1985 год для меня   рубеж. Второй звонок. Первый прозвенел в 74-м, когда "поехали" почки. Теперь уж чуть не померла, увели на инвалидность. Бог в Церковь звал, а я пока не слышала... Но на самом пороге успела съездить в Алапаевск, к покойной Христине.

...Когда-то Христина Денисовна сказочной бабушкой выходила на это крыльцо, кланяясь, скоморошничая: "Проходите все, кто любит в куклы играть!" А сейчас, три года спустя после пожара, кто не знал   и не догадался бы, что здесь было крыльцо. На обугленных столбах вздрагивали на ветру какие-то клочья, вроде бы тряпичные. Глухой провал в кирпичном крошеве вызвал расплывчатую догадку, что здесь была печь. И сразу   последний виденный мною образ Христины   на кровати, придвинутой к этой печи, занавешенной по всем сторонам света. Это было невыносимо   видеть ее в замкнутом пространстве... Дул ветер злой, холодный. Если бы из глаз моих хлынули слезы   он остудил бы их и высушил почти одновременно. Но слез не было.

Мои глаза остановились на придавленном снегом бугорке. Он чуть виднелся у самого порога, вернее, у того места, где были три года назад порог и дверь в дом Христины Денисовны. Я наклонилась и стала разгребать липучий снег, и поняла, что это пачки писем. Я рыла снег неспешно, несуетливо   как будто ничего сверхъестественного во всем этом и не было. Как будто само собой разумеется, что письма не сгорели в пожаре, в котором все сгорело дотла. И сами божьи люди   Христина и ее глухонемой сын Александр. Как будто само собой, что эти бумажные листы переходили из рук в руки   от весны к лету, от лета к осени, от осени к зиме, от зимы к весне, и те поливали их дождями, посыпали снегами, ветром трепали... И как будто бы само собой, что эта груда являла сейчас на своей поверхности знакомый моему взору почерк. Вот тут была долгая тупая заминка: я никак не могла вспомнить, чей это почерк. А когда поняла, что мой,   не удивилась, не содрогнулась, сказала своей спутнице, что Христина подает нам знак, чтобы мы побольше напрягались во спасение Отечества. (Когда я стал "собирать" эту вещь, нашлась фотография, где Мария ласково положила голову мне на плечо... - Б.П.)

Её изба стояла на улице Колногорова в Алапаевске под номером сорок. Вывернешь, бывало, зимними сумерками на ее улицу   и первым делом прикинешь, топит ли Христинушка. Ничего, конечно, толком не увидишь, однако веселее побежишь по снежку. Бежишь   и на соседей Христининых глазом косишь: у этого ставни резные, у того   крашеные, тут поленница вылезла, этот лавку у ворот держит, как положено, а тот без лавочки стоит, хозяева, видно, нелюдимые. А может, руки не доходят...

Вот и знакомые березы   как сестры, далеко от дома не ушли   прямо под окнами. Стукнешь в расписанное морозом стекло и замрешь в сладком предчувствии. Так, как радовалась Христина, не радовался и ребенок: увидит тебя, и уж слышно, как хлопают двери   одна (из избы), другая (из сеней), и уже сыплются с крылечка ласковые слова да причитания. Открыла ворота, обхватила, ткнувшись лицом куда-то пониже плеча, и сразу доложила: "Я новый ковер изладила   называется "В мире животных". Шибко ндравится". И поведет в свой диковинный дом, колдуя словами. И обязательно запутается в одеяле на двери и напустит холоду.

А по теплу всё по-другому. Ворота не заперты, дернешь шнурочек  - поднимется крючочек. Ворота хлопнут, и, пока заглядишься на георгины под окнами,  - она уже на крыльце. Вот летом-то она и баловалась: проходите все, кто любит в куклы играть. Но уж и ты ей подыграй: не вздумай мимо цветов пройти, стой, охай, ахай, руками всплескивай, пока не наслушается и не подытожит наконец небрежно: "Георгин-от совсем с ума сошел -  выше дома полез, ну его!" Вот теперь можно подниматься в дом.

Думаю, каждый помнит замиранием сердца сопровождаемое чувство из детства: предвкушение сказки. Чувство это особенно разбирало в сенях, где встречал меня знакомый тигр -  кот ученый! -  пристроченный к спинке старого дивана. Ковер был давнишний, уже и отгоревший, и за эту поблеклость выселенный Христиной в сенки. Но к старости суть вещей не меняется. Вот и тигр этот характера своего не сменил, а даже, пожалуй, смягчил напускную свирепость.

Он напоминал мне моего свекра. Была у Ивана Трофимовича манера: сведет брови, лицо сделает всмятку -  как будто ему тухлое яйцо в нос сунули, -  прорычит, к примеру: "Ма-ать! Ну где ты там?!" (это если сыны, снохи, внуки, внучки уже, допустим, распределились за праздничным столом, а мать, то есть моя свекровь, задерживается на кухне, обихаживает пирог после духовки, как после бани, -  укутывает и устраивает "отдыхать"). На этом вся его свирепость и кончалась, и среднестатистическая судьба чудом уцелевшего потомка вятских крестьян и ремесленников не ожесточила его дальше вот этих смешных, по-детски беспомощных тигриных рыков.

…Поздороваюсь с тигром  - и в сказку! Да нет же, сначала в присказку, все как положено, потому что чудеса, которые начинались с порога Христининой избы, только предвещали настоящее чудо, возникающее после, раскрывающее себя со всей художественной мощью лишь в горнице. А присказка начиналась с ковра "Родина моя", который неизменно висел в "прихожей". Этот ковер был почему-то совсем маленьким -  если сравнивать с другими. Христина Денисовна любила достаточно раздольные полотна, а этот, самый "привилегированный", неснимаемый, сделала маленьким. И я хороша -  спросила бы ее: отчего так?   нет, не спросила. И теперь вот гадаю: поди-ка так и задумывался он неснимаемым, именно для этого узкого простенка шитым, чтобы всегда перед глазами -  в избу ли входишь, у печки ли лежишь. Хотя лежала Христина мало. Пока не оставили силы, все строчила свои матерчатые поэмы у маленького оконца, возле которого стоял ее безотказный конь -  старинная швейная машинка. Они были единым целым, вместе уносились в сказочные дали -  прошлые, настоящие и будущие. И кто знает, может быть "Родина моя", в которую, как в зеркало, гляделась каждый день художница, и давала ей силы до последних дней.

Чей промысел -  магнитная запись? По чьему наущению изладил ее человек? Почему нехорошо морозит меня, когда, соединив себя электрошнуром с Прошлым, слышу земной голос Христины: "Этот ковер зову "Родина моя", в деревне Кутеневой я родилась. Это река Мугай, слыхали, наверное? Там птицы много гнездилось, а тут луг был, люди собиралися. Знаете, что такое луг? Гулянье! Вот этот мужчина, его Гусь прозвали, он рыбу ловил здорово. Так вот я его тут на память посадила, этого Гуся. А там большущий дуб стоял, на лугу-то.... А по реке-то все цветы, цветы, цветы растут -  все хорошее! И вот эта Империя вся  - она лезет ко мне, мне надо что-нибудь да сделать старинное! Вы меня извините, не слушайте меня (плачет)..."

В своей покосившейся избушке Христина сфокусировала богатства Империи, которых нам, страждущим, хватило бы не на одно поколение. Она не опускалась до скаредного перечисления сокровищ, но, комментируя одну из несомненных вершин своего творчества, не упомянула главенствующий алмаз  - белого в яблоках коня. Почему? Не слышу ответа, не могу пробиться, в ушах  - только шелест газетных страниц о раскрестьянивании, расказачивании. И в шелесте этом   не прорисованные, не ясные, бесшумно мчащиеся кони...

Христине жаловаться бы на горькую судьбу: семью просеяли через раскулачивание, потом война, потом потеря сына  - "в тридцать шесть лет сынок лег в земельку", вечная нищета (23 рубля пенсия!). Да что говорить?! Землю бы поливать слезами. Она и поливала. Только поливает слезами   а цветы растут. Что за притча такая? А все та же самая: "русская леность" да талант. "У меня эта зараза с малых лет, я не могу никуда ни идти, ни ехать   мне надо делать что-то, каждый день я что-нибудь да пошарапаю: то плетешки плету, то сшиваю, то рисую..."

...Но войдем наконец в саму сказку. С точки зрения искусствоведа, Христинину горницу, бесспорно, следует величать храмом искусства. Вообразите: открываются две голубые дверные створки, и ты, усталый путник, намотавшийся по дорогам жизни, вдруг воспаряешь в пределы такой чистоты и света, что тут же, прямо на пороге, к тебе начинает возвращаться готовность с любовью и радостью продолжать свой земной путь. Это ли не исполнение назначения высокого искусства? Однако у проницательных профессионалов попрошу высокого соизволения по-прежнему называть мир народной художницы просто сказкой. Простое слово как-то и в разговоре легче поворачивать...

Итак, терем Христины Денисовны был обставлен следующим образом. Слева, между дверями и окном, в простенке, стояла горка с посудой. Посуда была наполовину казенная (так Христина называла все магазинное), наполовину самодельная, расписанная красками и украшенная золотинками. Казенная стояла на средней, самой видимой полке и имела, как я понимаю, более высокую в глазах Христины художественную ценность, чем самоделки наверху и внизу. Правда, одной бумажной сухарнице все же было позволено находиться среди этой "роскоши", в ней всегда лежали какие-нибудь печенюшки да крендельки. Роскошь, понятное дело, была копеечная   простое стекло, даже не "под хрусталь". На верхней полке стояли собственного приготовления контейнеры для круп, на нижней   цветистая глиняная и картонная посуда. Полочки были устланы резными бумажными салфетками, к которым у Христины была своя страсть. По моим наблюдениям, она в принципе не переносила белого листа, и даже письма иногда писала на бумажных салфеточках, и мне приходилось вертеть эти салфеточки так и эдак, чтобы распутать ниточку ее детского почерка, спотыкающуюся среди веселых узоров.

Все это богатство в горке охраняли прославленные конькобежцы Роднина и Зайцев в творческом дуэте с какой-то восточногерманской парой. Фамилию иностранцев Христина не могла воспроизвести и называла их просто "Пуф-Пуф", добавляя при этом вопросительно: "Поди не обидятся?"

Тут же придется забежать вперед и сказать о том, что изба Христины Денисовны была еще и суверенной территорией некоего кукольного народа. Всесильная художница виртуозно пользовалась телеящиком, умудряясь вытянуть из него редкие зерна среди гор шелухи. "Это у меня Анна Карелина со своей работой, со своей семьей",   вздыхала она. Она и осуждала Анну за измену мужу, и жалела ее, и, желая исправить положение   снять с Анниной души муки совести, которые, по ее понятиям, должны были терзать Каренину, усадила их всех вместе: Алексея Александровича, Анну и Сережу. Вронского же загнала на коня и оставила в стороне.
Она и Аксинью шолоховскую судила строго: "Я пока смотрела кино и все на нее злилась: мужа в армию проводила, а сама свои дела устраивала". Однако сшила ее красавицей; видно, оставила все-таки в сердце своем место для снисхождения.

Кого только не прописывала Христина Денисовна в своей избе: "Вот куды вы, девки, попали, беда! Это у меня штангист, фамилию-то забыла, он ведь штангу поднимает знаешь сколько? Двести пятьдесят килограммов! Какой дядька! Как мне его не сделать, правда? Глина-то ведь есть   давай лепить!" "Гагарин, бедный мальчик... Ну я уж его так сделала   на память чтобы, и шью да плачу   тебе надо еще летать, а ты, бедный, в земельке лежишь".
И все же главные кукольные ее вершины   те, что пришли к ней из детства. В сценах крестьянской жизни Чупракова воссоздала дореволюционную деревенскую жизнь, всю, до мелочей. Все праздники и все крестьянские работы, которые были ее кровным делом, пока их большую семью не распылили, не растрясли в жестоком раскулачивании.

Сейчас, когда я вижу этот Христинин народ, промыслом Божьим сохраненный и переселенный Иваном Даниловичем в деревянную часовенку Нижнесинячихинского музея, я слышу чей-то приглушенный голос: "И пойдут праведники в жизнь вечную". Мне страшно прикасаться к витринному стеклу, я боюсь потревожить этот безвинный тихий народ   идущий за плугом, возводящий, точно храмы, пахучие травяные зароды в знойный сенокос, пастушьим рожком возвещающий день прошедший, колокольным звоном осыпающий землю.

...В Христининой горнице между южными окошками, которые выходили во двор, стоял комод. На его белой поверхности, исстроченной традиционным ришелье, был вечный праздник. В рябиновых и яблоневых кущах (Христина переводила в них любую тряпичную зелень, тщательно вырезая каждый листочек и с помощью крахмала добиваясь впечатления неувядаемости) свистали соловьи, прогуливались разнаряженные девицы в шелках и бусах. Парни были и городские, в черных костюмах да при галстуках, и деревенские   в косоворотках да сапогах. И те, и другие с непременными гармошками. Гармошка и всеобщее гулянье таили, надо полагать, в себе идею собирания жизнелюбивых сил, а звери и птицы, представляющие на Христинином комоде все широты, еще пуще укрепляли эту идею.

На круглом столе, который стоял в центре западной, уличной стороны, была кремлевская башня. Скорее всего, она и замышлялась идеологическим центром горницы, она и в самом деле первой бросалась в глаза прямо с порога. Башню охраняли два солдата с винтовками, и строгие силуэты елок за их плечами подчеркивали почетность и ответственность службы. "Мир они тут у меня охраняют, день и ночь в карауле, день и ночь. Не будет мира   куды все денемся?"   говорила Христина, и вопросительный ее взгляд из-под очков цеплял пришедшего: согласен или есть другое мнение?

В углу между, комодом и столом, был телевизор   почти единственный источник, связывающий Христину Денисовну с внешним миром в последние годы. Она очень любила русскую классику и, как те солдаты у башни, стояла на страже, пыталась ее сохранить. Отношения с телеэкраном, помимо ее воли, были похожи на отношения лесозащитной полосы с суховеями   в самых изысканных новациях, паразитирующих на классике, угадывала она телестряпню, останавливала ее наступление своим творчеством, создавая незамутненные образы героев Пушкина, Толстого, Шолохова. Она написала портреты писателей да развесила в горнице на почетных, хорошо обозримых простенках. Рядом с близкими родственниками.

  -Христина Денисовна, а это Пушкин?
  -Пушкин. Мало, что ли, походит? Ну, я сама понимаю, надо бы пошире лицо сделать...
  -Что-то грустный он здесь, почему?
  -А почему   кто его знает (вздыхает). Видишь, он ведь на Красных полянах жил тогда... Осень   листья-те ишь опадывают, опали уж, ой, батюшки!
  -Ой, портрет Толстого!

  -Так я вам говорю: женщины хохотали над ём: "А борода-то, девка, гляди-ка, борода-то!" Так они сроду, что ли, Толстого не видали?.. Это тоже Толстой, в молодости только. Мне вот надо Некрасова где-то взять, я бы его еще нарисовала, пока сил маленько, скоро уж отрисуюсь... Ой, Господи, ох... Так вот посмотрю на картинки-те, они у меня почему-то получаются (смеется). Сама не знаю, как они получаются. Очень трудно, конечно.

- Христина Денисовна, это шедевр!
  -Я первый раз слышу это слово   что такое?
  -Шедевр -  это значит самое лучшее!
- Ма-а-атушки, да вы же мне говорили, что ты художник, а я вам отвечала, что я любитель.
  -Только настоящий художник может так нарисовать. Вы же, Христина Денисовна, сами чувствуете в душе, что вы художник, правда?
  -Вон "В мире животных"... Ковер этот, как умру -  мне с собой его положьте, так ндравится, вот так! Потому что я и животных-то люблю, я и людей-то люблю, Господи, и надо мне, чтобы люди-те мои шарапушки видели, вот охота, чтобы видели люди  - вот дурак какой, а?

Лишь однажды я видела Христину в гневе. Случай этот льстит моему самолюбию, и поэтому негоже бы его публично вспоминать, если бы не взятое обязательство рассказать о народном мастере все, что мне ведомо.

Я крепко захворала, об этом знали в Алапаевске, поскольку связь не прерывалась. И вдруг получаю посылочку, подписанную знакомыми каракулями. Распечатываю и столбенею: Христина Денисовна сделала для меня коврик "Райский сад". Описывать его красоту и гармонию не берусь, убеждена, что это никому не подвластно -  ни дилетанту, ни искусствоведу, ибо кто может описать состояние души? Что касается сюжета -  здесь слова поискать можно. На зеленом фоне, заменившем традиционный для Христины черный, -  арка, райские врата. Арка прорисована четырьмя линиями. За пределами сада -  цветовое сияние; в самом саду -  диковинные деревья с розовыми и сиреневыми плодами. И дерево, усыпанное до самой вершины белыми ромашками; домик, в который так и манит заглянуть. На замшелом пне из настоящего мха сидит медведь и лакомится малиной, и она сама норовит ему угодить в пасть тяжелыми сладкими ягодами. В саду стол, возле него  - стульчик. Стол не пустой, на нем чайник и две чашечки. Наверное, животные, похожие то ли на собачек, то ли на овечек, гуляя средь сиреневых деревьев, все-таки забредут сюда на чашку чаю -   на берег речки, которая тут же и течет, вмещая двух рыбок с блестящими глазками и растрепанными плавничками, двух уточек с решительными клювами и красными лапками и неизменного рыбачка на лодочке  - розовощекого и в шляпе.

Получив такой царский подарок, я продержала его дома до выздоровления, которое пошло вдруг полным ходом, а выздоровев, отправилась в Алапаевск, чтобы поблагодарить Христину Денисовну, но все-таки заявить ей в присутствии Ивана Даниловича, что не чувствую за собой морального права позволить шедеврам народного искусства оседать у себя в доме. Христина выслушала мою речь и вдруг неожиданно для нас сильно пристукнула сухой рукой по столу, взглянула обиженно и даже зло: "В музей не отдашь! Я его тебе сделала, когда ты болела, и в церкви освятила!" Я поняла, что разговор окончен, и Данилыч замахал на меня руками, призывая уходить с опасной тропы.

Пусть не подумают, что я одна была такая -  меченая Христининой любовью. Через Колногорова 40 прошли сотни людей, и среди них Христина постоянно находила объекты своего особого расположения. И каждый раз, не откладывая в долгий ящик, принималась строчить ковры, расписывать свои фанерки, шить куклы...

В прошлом году я сделала на телевидении передачу о Чупраковой -  великой художнице, чье имя еще не знает по-настоящему народ, как не знает он сотни и тысячи имен, выношенных в незамутненных его глубинах. Передача называется "Успеть рассказать..." Надеюсь, сумею дописать о Христине Денисовне то, что не дописано. Надеюсь многое успеть... Многоликость современной журналистики несколько пугает, но не настолько, чтобы откачнуться и не иметь с ней дела вообще. Сама-то когда поумнела? Достаточно ли? Сильно сомневаюсь... От этого весело. Значит, еще есть чем заняться в этой такой долгой и такой короткой жизни.

ПЕСНЯ
Мария дописала последнее предложение весной 92-го: "Значит, еще есть чем заняться в этой такой долгой и такой короткой жизни". Ее уже точил рак, но она еще не знала. Узнала летом, и мы с ней в июле съездили в Верхотурье, в Свято-Николаевский монастырь. Он еще только вставал из руин. Молились в церкви, с ребятишками-паломниками убирали мусор возле храма, бродили по городу. Монах Ксенофонт, приехавший в здешний химлесхоз за живицей для ладана, читал нам наизусть (мы стояли на автобусной остановке)... читал наизусть апостольские слова о любви:

"Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла..." Мы с ним познакомились еще в монастыре. Мы еще не знали, что любовь побеждает смерть. Смерть угрожала разлукой, а мы не знали...

Мы еще ругались и мирились, еще раздражались и мирились, еще сердились и мирились, как будто земной наш путь (рука об руку) был по-прежнему бесконечным. Впрочем, это только про меня. Маше врачи каркали смерть уже в конце 70-х, и с тех пор она всегда чувствовала ее дыхание. Однажды даже видела за окном.

Но... Ее время было таким плотным, что 55 лет ее жизни мне бы не прожить и в 255. В 1987 году она отправилась в Москву   вместе с Леной Сапоговой и Михаилом Ивановичем Вилисовым, гениальным певцом и гармонистом из Шамарят, исчезнувших с лица земли. Мне про эту поездку не рассказать, пусть уж лучше сама...

- Он шел по ГУМу -  потертое пальто и фуражка  - как воин-освободитель. Гумовские своды безоговорочно принимали натиск его гармошки, толпа расступилась -  сначала изумленная, и уже через минуту счастливая. Какой-то мелкий старик бежал впереди и злобно приговаривал: "Безобразие!! У нас так не принято!" - Вилисов широко улыбался ему.

Люди дезертировали из очередей, лепились на перила, махали шапками, а он шел себе   как будто не в каменной столице действие происходит, а в родных его Шамарятах. Только не в нынешних  - где в живых остался один его дом, а другие и живые не живы, и мертвые не мертвы, стоят под крестами заколоченных досок,  - а в тех совсем недавних и не забытых, когда в праздники и не столько еще народу собиралось, и не одна гармошка нахальничала.

Ох, нам хотели запретить
По нашей улице ходить,
Ой да стены каменны пробьем,
По нашей улице пройдем!

"Пройдем, дядя Миша!" -  в восторге поддакивал парень с новенькими кроссовками под мышкой. Он шел за нами с первой частушки и уже уловил, что Вилисова зовут Михаил Иванович.

"Я   Югославия", -  крупный, презентабельный дядя счел необходимым представиться Михаилу Ивановичу. Он довольно легко колыхнулся и радостно потоптался в такт гармошке. Тут уж не выдержала Сапогова. Пыль из-под каблуков  - вошла в круг, возникший как по команде оргкомитета, - и предъявила Вилисову претензию:

Гармонист, гармонист,
Хорошо играете.
Почему вы, гармонист,
С нами не гуляете?

  Эх, милашка моя,
Приуважь-ка меня,
Посередке алой лентой
Опояшь-ка меня, 
быстренько сдался в плен Михаил Иванович.

  На гармошку новую
Накину шаль пуховую.
Если я не черноброва 
Ищи чернобровую, 
наступала Сапогова.

  Неужели, Карюшко,
От столбика отвяжешься.
Неужели, милочка,
Меня любить откажешься, - 

подливал масла в огонь гармонист, не забывая при этом и гумовский интерес: в круг проталкивались новомодные москвички, и головушку Михаила Ивановича, видать, запокруживало. Дугой возникла крепостная стена: мужчины стояли, отрешенно прижав покупки. Сапогова била дробь, коротко и легонько вскрикивая на проигрыше: "Ах! Ах!"

  Что-то голосу не стало
У меня, у молодой, 
Напоил меня залеточка
Холодною водой.

В гумовском воздухе, густо насыщенном дефицитной торговлей, колыхнулась слабая тень русской ярмарки. У Михаила Ивановича объявился соперник. Какой-то мужичок -  явно командированный -  с кличем "Во дает столица!" пошел вприсядку. Но Сапогова, словно опомнившись, однако не сбавляя дроби, уже шла к боковому выходу, в проулок Сапунова. Вилисов на ходу делился своими переживаниями:

  Эх, сад-виноград, отходили в рошшу...
Как в воду глядел. Только укоренились в проулке   милиционер под козырёк: "Ваши документы". Совсем как в лучшие времена. И как из-под земли тот мелкий старик -  глаза навыкате: "Я предупреждал!" Что ж, документы  - так документы. Я милиционеру шепотом: "Это народная артистка России Елена Андреевна Сапогова, а это..." Не слышит: "Пройдемте". Толпа загудела. Тогда Михаил Иванович, тонкий политик, взобрался повыше -  благо под ноги попал гранитный брусок -  и сказал: "Значит так, уважаемые москвичи и гости столицы. Если народ скажет, что русская гармошка ему не нужна, -  ведите меня в кутузку. А если..."

Это было в Дни Москвы. Мы возвращались с последними электричками, Михаил Иванович падал в подушки, и ночью у него носом шла кровь. От переутомления. Вставали в шесть утра, чтобы выйти к первым пассажирам метро   проводить их на работу. Люди сияли, а то и плакали, пытали Михаила Ивановича: "Откуда ты такой взялся?" И он с места в карьер начинал свою радостную пропаганду: "Нас целая Россия таких-то. Только мы сами себя подзабыли малость, подрастеряли. А теперь снова все вместе собираемся".

Он привык один в поле... Впервые увидела его в екатеринбуржском ДК   в заснеженных валенках, в ушанке, с рюкзаком, в котором ехала гармошка. В клубной комнате собралась молодежь, слушали его несколько часов. Я, стараясь не ударить лицом в грязь, задеревенелой рукой водила метровый штырь с микрофоном, который, как известно, способен увековечить мысли, голос, смех, дыхание и даже детское швырканье носом, когда он, к примеру, вскидывался: "Ну чо? Ишо мало? Ну давайте, я буду петь вам женские частушки,  как будто бы я влюбленная женщина", -  и, конечно, восторженный хохот слушателей, и, конечно, сами частушки, неслыханно чистые, протяжные.

Ой да кудреватая береза
Листьями оделася.
Ой да нагляделись мои глазки
На кого хотелося...

Вилисов: "Вот слышу: мужик российский всю жизнь пил. Вранье! Может, городской сапожник... Не пили крестьяне-то, даже до войны не пили у нас мужики. На моей памяти: в гости за двадцать верст едут -  вот такие наперстки были маленькие, туда десять-двадцать граммов не входило  - губы замочат, пробку заткнут да в шкап поставят. Все! Даже в голове нет, что надо там рюмочку еще налить. У нас в доме чекушка была на год. Я ведь не вру вам... И вообще недопустимо было, чтобы женщина пила, с рождения и до смерти женщине ни одной капли не разрешалось. Чай действительно пили. Ну а попили, что делать? -  песни петь! Таланты-то... разве мало их. Песни сочиняли -  вся Россия пела"...

Дина Наумовна сильно морщилась, когда подписывала передачу о Вилисове. Мы торговались, как на базаре, за каждое слово.

  "Прежде мы себе дом строили сами. Объявляли "помочь"  - собирались мужики все вместе и разом собирали сруб. Потом этого не стало... Метод простой: увеличили количество выходов. Раньше их было девяносто в год на каждого крестьянина. Эти 90 обязательных выходов на колхозные поля всех удовлетворяли: и землю мы пахали, и убирали урожай. Представьте, сколько остается времени, чтобы строить дом, водить хоровод, справлять праздники. Потом ввели двести семьдесят выходов. И совсем не осталось времени даже на то, чтобы сделать свою хозяйственную работу: там навоз откинуть, сена и дров привезти. Сначала работали ночами, днем  - в колхозе. А потом народ выдохся, ночами не стали работать. Поняли, что захлебнулись. И построить дом возможности не стало. Я бы пошел соседу помочь, но запишут прогул. Весь год у меня трудовой пропадет.

Исчезла возможность построить собственное гнездо: каждая пташка, мышь, зверь строят себе гнездо, и нет в природе такого, чтобы кто помешал. Даже рябчик сидит на гнезде -  лиса проходит мимо. Я охотник всю жизнь  - не было такого случая, чтобы хищник во время гнездования мог гнездо порушить: запах уничтожается природой, такое у нее самосохранение. А человек, высшее разумное существо, потерял возможность создать себе гнездо. Вы пройдите в деревне Ярино -  в каких домах жили крестьяне, какие наличники резные, ворота как отделаны!

Я сколько сил положил  -  хлопотал через колхоз, чтобы снова строить крестьянские дома. Не типовые, а крестьянские. Во-первых, эти дома, как люди,  - все разные. Во-вторых, ведь если колхозник построил сам  -  государство это не заденет ни на грош, ни на копейку. А сейчас построить типовую квартиру -  надо минимум семь тысяч. А через два-три года вся эта халтура, которую строят шабашники, начинает гнить. Летят миллиарды государственных денег по всей нашей России, чтобы дать шабашникам обогатиться. А все эти деньги могли бы остаться у государства в казне".

Ой, запряги, братишка, Рыжку,
Ты, сестра, подай гармонь,
Ой да я в последний раз проеду
По деревеньке родной...

Один этот тридцатиминутный прорыв Вилисова в эфир ухнул -  как не было. Но на студию хлынули письма. Да что на студию -  не сомневающиеся в торжестве истины, добра и красоты соотечественники строчили прямо на главпочтамт: "Гармонисту Вилисову". И сотрудники главпочтамта, спасибо им, не стали наворачивать волокиту. Разыскали меня, взяли адрес Михаила Ивановича и затруднили себя пересылкой писем. Давно уж  -  с тех пор, как "раскопали" его пермские фольклористы, и он, оглушенный неведомым ему вниманием, кинулся в объятия фольклорных фестивалей, -  изрядно добавилось работы на почтовом отделении Осинцево в Кишертском районе. Аж из Америки, из Индии идут Вилисову письма: феномен "непотопляемости" русской гармошки стал предметом изучения зарубежных фольклористов.

Однако... Вилисов пишет: "Читаю письмо Клавдии Александровны Кунцевой, а сам дрожу от волнения. О России все ее чувства. Ради одного такого письма стоит петь! Мне некоторые культурные начальники у нас в районе говорят: надо созревать до профессионализма, тогда и выступать.   А если не созрею?  -  спрашиваю.   Так и помалкивать?"

Из письма Рябухина Григория Ивановича (деревня Большая Лавровка Полевского района): "Вилисова слушали на одном дыхании, смеялись, хотелось плясать от радости, и в то же время слезы накатывались на глаза -  просто так такое не бывает, поверьте мне. Я даже на один дух написал новую песню. Сейчас перед народом поставлен давно рвавшийся вопрос: или правда жизни и рассвет, или скатываемся по наклонной лжи и неразберихи. Главное в перестройке -  человек. Какой он будет через годы, такой будет и высота нашего всеобщего подъема. Для этого надо восстановить в человеке стыд, совесть, честь, разыскать душу, почистить ее, отогреть, чтобы человек снова мог различать добро и зло, радоваться, а не быть живым роботом, как сказал Михаил Иванович".

...Вилисов никогда не изменял своей земле, никакие силы не могли вытолкнуть его из деревни, где жили его отец, дед, прадед. Михаил Иванович поднимает пятерых: два сына уже почти на ногах да три малые дочери. Из двух некогда сомкнутых деревень -  Шамарят да Гарей -  одна совсем погибла бы, если бы не Вилисов. Взял да поставил новый дом  - пусть люди видят, что и один в поле воин.

Пропагандистских курсов Михаил Иванович не кончал, у него всего три класса. Вся его "агитация и пропаганда"  -  сущая самодеятельность.

Вилисов: "Причины варварского отношения к природе опять упираются в казнокрадство. Вот покосы: завалены чащей, сучками, обрубочными остатками. Пятнадцать лет на каждом собрании говорят об этом колхозники, но вопрос не решается. Приняты меры не в защиту природы, а в ущемление крестьян. Местному населению, крестьянам запретили вывозку леса даже и зимой. Сначала летом, а теперь и зимой. Будут судить, если я стану возить лес хлыстами. И чтобы рубили мы только в зимнее время. Из веку в век крестьянин рубил лес весной или осенью, но зимой... Ну подумайте -  по грудь пахать снег, в лесу же полутораметровый снег! Это же физическое уничтожение крестьян  -  нечем отапливать дом. Крестьянин бежит из деревни, форменно бежит! И никто не отвечает в газетах, -  мы с мужиками сколь бумаги извели, -  почему запрещено только местному населению рубить лес. Шабашники приезжают  - рубят, вагонами отправляют на юг. Идет взяточничество в крупнейших масштабах. И ни один казнокрад, ни один уничтожитель природы у нас в районе не был до сих пор привлечен к суду.

Посмотрите, с какой хищнической хваткой уничтожаются реки. Это же мертвая вода: все фермы, гаражи, предприятия лепят к речкам. Я у нас над рекой три года стрекозу искал. Негде жить животному миру. Ведь и войны никакой не надо, это понятно нам, мужикам. И все ради желудка и сиюминутных мод. Человек теперь не хозяин на земле, а пришелец какой-то разовый...

Нужно реабилитировать трудового русского мужика. Многих сейчас реабилитируют, а его пока нет. Я считаю, что до войны шла политика уничтожения разумного русского человека под видом борьбы с кулачеством. Кулак  - это наглый, бессовестный человек... А не тот, кто умел себе мельницу построить. Вот, между прочим, сейчас появился настоящий кулак в деревне. Это, например, тракторист, не говоря там о бригадире или прокуроре. Тракторист возит мне сено или дрова, а я должен его весь год водкой поить. Да что я... Старушки безлошадные вынуждены покупать ему эту водку, брагу варить. Вот где настоящий кулак.

Ну, не все, конечно... Есть еще истинная русская душа. Вон тракторист Кинев сам лес трелевал, сам вывез без меня, а когда я пришел рассчитываться, он говорит: я поболе твоего заробливаю, у тебя дети еще, ты деньги заворачивай туда. Это наше, русское... Все-таки сколько есть погани, столько и добра.

Я вырос в семье, где мы, дети, старшим не имели права перечить. Так воспитывались все поколения до нас. Факты подтверждают, что не было у нас в деревне поганых крестьян. Все блюли и совесть и чистоту. Не дворянство, а именно это безграмотное крестьянство было совестью государства Российского. Про другие нации я не знаю, я говорю про русских. А сейчас любой пацаненок может тебя "послать", он не считается ни с возрастом, ни с опытом жизни. Его даже трудно убедить, что вот это поганое, а это -  светлое".

Письмо Вилисова: "Здравствуйте всей семьей! Вот время выбрал несколько минут, садили картошку, тракторист вспахал, да дождь линул, земля сырая, нельзя топтать. В эти дни хожу в лес по чагу  - березовый гриб -  для сдачи в аптеку. Один рубль тридцать копеек за килограмм. Комаров  - тучи, а клещей вчера снял с себя сто две штуки, а сегодня только тридцать шесть. Потому что после дождей. Люди боятся сейчас в лес ходить из-за клещей, а я всю жизнь на них вообще не обращаю внимания. Охота с центнер чаги насобирать: зарплата за май. (Позднее М.И. все-таки переболел энцефалитом.)

Новосибирские газеты вознесли меня на такой пьедестал, что мне и во сне не снилось. Читаю, а у самого слезы. В апреле ходил по МТФ с гармонью, чаепитие организовал с доярками. Про бюрократические метастазы тоже поговорили. Людям нравится, но не нравится начальству. Одна радость: начальство  - не народ, а с мужиками у меня общий язык. Еле выбил зарплату за этот месяц. Не знаю, на сколько еще здоровья хватит, и, сами знаете, жена инвалид второй группы. Читаю книжку, где пахнет русской довоенной деревней, а во что она превратилась, причины и прочее -  надо и мне описать как очевидцу. Тут ты, Маша, тысячу раз права.
Низко кланяюсь всем и "Отечеству". Михаил Вилисов".

Вилисова так много, такой он разный... Вдруг скажет: "Слушай, стихи написал", -  и прочитает с потемневшим лицом:

Ни дом срубить, ни песню спеть
Свою родную русскую...
Душе такое как стерпеть?
Иду тропою узкою,

Вокруг болото  -  грязь да вонь!
Лишь небо далью синею.
Там, слышу, ржет крестьянский конь
Набатом над Россиею!

Помолчит и вдруг, точно путник, который знает, как расхолаживает пауза -  минута слабости, -  возьмет балалайку, обнимет черными натруженными пальцами и заведет протяжные любовные частушки, о каких ни в жизнь понятия нам не давали наши обожаемые средства массовой дезинформации. Сами, поди-кось, не слыхивали...

Ох, не садися, милый, рядом,
Плечико о плечи-и-ко,
Ох, изныло-изболело
По тебе сердечи-и-ко...

Бесконечная нежная вязь цепляется за сердце, и ты уносишь эти ласковые звуки, эти дивные стихи с собой  - в трамваи, в магазинные очереди, к подножью каменных ульев...

Голос Вилисова  -  это не только правда-матка, высказанная в лицо человеку, преступившему законы крестьянской (христианской) нравственности. Его голос -  это правда народного искусства, противостоящая бездушным тенденциям современной поп-культуры. Этот голос никогда не умолкал. Только раньше нам казалось, будто жизнь   это  -  стремительная смена форм. Кадриль под гармошку сменяется вальсом, потом приходит фокстрот, твист, рок, тяжелый рок... А Вилисов остается где-то там  -  чуть ли не в ретроградном семнадцатом столетии.

Но рок стал наконец настолько тяжелым, что захотелось сбросить его с плеч и разогнуться. Его разнузданная чувственность -  это лишь самый сильный по звуку сигнал нашей сегодняшней нравственной неустроенности. Нам захотелось принять очищение... И тут мы услышали далекий голос, услышали нашу собственную тысячелетнюю песню.

Вилисов поет нам из будущего. Из нашего будущего, где все мы наконец-то осознали, что народное творчество -  это не просто красивая игрушка (поиграл да бросил). Старая крестьянская песня была частью огромной культуры, каплей в великом потоке религиозных, нравственных, интеллектуальных, музыкальных, хозяйственных традиций. Именно эти давние ценности, даже если мы их не видим на поверхности, не осознаем и вроде бы не помним, остались где-то в глубинах подсознания и не дают разнузданному хаосу окончательно смять наши души, нашу личную и народную совесть, нашу семью и нашу государственность. Именно эти ценности мешают нам, слава Богу, стать сиюминутными призрачными существами (разовыми пришельцами, как говорит Михаил Иванович), сошедшими в этот мир лишь за кормом и пойлом.

Только благодаря им мы по сю пору не потеряли способность слушать и слышать Вилисова. Значит, не все еще в нас сломалось, и душа по-прежнему взыскует истинного и настоящего.

(Эта вещь появилась в "Нашем современнике" в конце 80-х. В журнале у Викулова. Новый главред в дальнейшем нас не привечал, не примечал.)

+++