Я смотрю на жизнь в упор...

(Рецензия на книгу стихов В. Голкова «У сердца на краю»)

Виктор Голков выпустил книгу стихов. Предшествовал ей дебютный сборник «Шаг к себе». И вот - небольшая, объемом всего-то около двух печатных листов книжка под названием «У сердца на краю» (Кишинев, издательство «Хиперион», 1992 г.).

Я хорошо помню сборник «Шаг к себе». Он воспринимался как монолог человека, срывающего с окружающего покровы лжи и фальши; человека, в корне не приемлющего безжалостную систему, под железной пятой которой все мы существовали. И оттого он как бы пропитан неверием и отрицанием; а скорее всего - просто боится попасться на удочку всепроникающей лжи. Однако одним лишь отрицанием человек жить не может. И не случайны в отдельных стихах проблески веры, надежды, светлых настроений. Хотелось видеть в этом пролог к следующей книге, которая будет, думалось, несравненно оптимистичнее.

Но сразу скажу: Голков в новой книге остался верен себе - она нисколько не «светлее» предшественницы. По-видимому, виновато время, не дающее особых поводов для веселья и оптимизма. Ну, а в большей мере объясняется это самой натурой поэта. Что поделать, если «пасмурные» тона для него более органичны. Нравится нам это или нет, но он - таков.

Я смотрю на жизнь в упор:
вот закат расцвел, пылая.
Груб в руках ее топор,
хоть сама она не злая.

Понимаете? Жизнь сама по себе, может, и не зла, но, поскольку нет в ней, по Голкову, разумного и согревающего начала (а идею Бога поэт отвергает), то, идя путем трагических катаклизмов, жизнь волей-неволей становится враждебной человеку силой. Это один из главных постулатов в мировоззрении Голкова.

Умирает мой город — калека,
жестяными проспектами сжат.
В забытьи, на обочине века,
переулков останки лежат.

И удаче моей не прижиться
там, где хищно царит небоскреб.
И осенняя влага ложится,
как посмертная маска, на лоб.

Это очень типичное для книги «У сердца на краю» стихотворение - по мысли, настроению, антуражу. Безысходность? Увы, она самая. Вот что в другом стихотворении сказано:

и ужасное бремя свободы
безысходности нашей сродни.

А на соседней странице: «Судьба - одиночество всех в человеческой каше...» Хотя не будем преувеличивать: не одной лишь безысходностью пропитаны страницы сборника. Скорее, это некий общий довольно мрачный фон (и тон) стихов, проистекающий, как уже было сказано, из мировоззрения автора. В первой книге был ряд стихотворений романтического настроя; во второй - поэт этот настрой утратил, похоже, начисто.

А что обрел?

Обрел не так уж мало: глубину, масштаб стиха. Утвердил свое право и способность писать так, как ему свойственно. Свое, если угодно, бесстрашие, ибо трудно и страшно быть белой вороной. Стократ легче присоединиться к бесчисленной когорте сочинителей, приятных во всех отношениях. Вот и прозвучало слово, абсолютно неприложимое к Голкову: сочинитель. Нет, он не сочиняет, он словно и вовсе не пишет стихов, настолько чужды его строки какой бы то ни было искусственности, нарочитости. Он просто делится сокровенным. Здесь, в этой книге, его судьба, его взгляд на мир, состояния его духа, меняющиеся и все же схожие в основе. Здесь - сама суть его. И тема книги та же, что и тема человеческой жизни вообще: драматическое противостояние личности, внутреннего «я» и того, что принято именовать внешним миром, противостояние высокого и низкого в человеке. По Голкову, примирить эти начала, свести их к гармоническому единству практически невозможно:

Какая сила там, во мраке,
плодит космическую муть,
когда готовится к атаке
на человеческую суть?

Но, может быть, наиболее полно кредо Голкова выражено в следующем стихотворении, которое привожу целиком:

Есть что-то ненавистное в любом:
улыбка, голос, направленье взгляда,
блудливый вызов, скотская бравада,
развратная привычка быть рабом.
И мечется наш скорбный абсолют,
теснимый нашей сутью подловатой,
в тот час, когда рассудок вороватый
отведать хочет самых лучших блюд.
И жалость перепуганно глядит,
как бьется честь в мучительном припадке.
И мысль, вспорхнувшую подобно куропатке,
дубиной каменной сшибает троглодит.

Это - апофеоз неверия в возвышенное в человеке, в способность последнего подняться над самим собой. Вряд ли поэт сознательно культивировал в себе это неверие, однако оно ему присуще. Голков и сам чувствует, сколь неподъемно это бремя, и потому порой прорываются у него строки совсем иной тональности. К примеру:

И, как в свангелье калека,
с безумной верой в волшебство
прошу у богочеловека
прикосновения его.

Или:

Эта жизнь — ненавистная блажь,
возразишь — налетят и сомнут.
Но послушай: чего не отдашь
за каких-нибудь пару минут?
Чтобы в этот тифозный барак
залетел хоть обрывок цветка,
и светило бессмертье во мрак
желто-белым огнем ночника.

Такое впечатление, что Голков рвется уйти от своего неверия. Но - не может. Поневоле вспомнишь тютчевское: «Боже мой! Приди на помощь моему неверью!»

Впрочем, все сказанное больше относится к мировосприятию поэта и в меньшей мере - к его манере письма. А между тем, странная вещь: если даже чувствуешь, что то или иное стихотворение тебе не близко ни по мысли, ни по настрою, все равно не можешь избавиться от ощущения, что это - подлинная поэзия. Голков придерживается классических размеров, не открывает америк в отношении ритмики и звукописи, зато стих его крепко сбит, пластичен. В поисках выразительности Голков идет от Мандельштама, чей отзвук ощутим в некоторых стихах (так же, как в философских построениях поэта внятен отголосок Камю, особенно отчетливо это проявилось в стихотворении «Есть абсурд королевской химеры...»). Поэт определяется по тому, есть ли у него свой особый мир. В книге Голкова он налицо. Нам хотелось бы, возможно, чтобы в этом мире было больше тепла, радости, света, но сие, увы, не от нас зависит. Не будем ставить поэту в вину отсутствие дара гармонически сплавлять воедино разнородные элементы бытия, а будем ему благодарны за то, в чем он силен: за способность быть искренним и проникновенным, за умение разглядеть и выставить на всеобщее обозрение темные стороны жизни и человеческой души. Это - как предостережение, как прививка от зла.

И, коль уж речь зашла о предостережениях, приведу напоследок стихотворение, которое считаю одним из лучших в книге. Да будет мне позволено поместить его здесь без всяких комментариев.

Вот я остановился,
вперед я посмотрел:
там горизонт кривился,
и горизонт горел.
Извечные колоссы
земных материков
летели под колеса
стальных броневиков.
В каком-то пепле жарясь,
все лопалось от мук.
И «Менэ, Тэкел, Фарес»
послышалось мне вдруг.
И ввысь над горизонтом
не поднимался дым,
но душ всеобщий стон там
был непереносим.
Казалось, оползая,
он в пыль мой мозг сотрет.
И опустил глаза я,
чтоб не смотреть вперед.

Николай СУНДЕЕВ

 (Газета «Строка», №1, сентябрь 1992 г., Кишинев)