рыбный день книга жалоб

1. Родина

Тем летом ночами над сортировочной
кричал голос Родины неразборчивый, но уверенно-злой.
(Теперь не кричит почему-то. Наверно,
в рациях сцепщиков шепчет).

Тем вечером пахло полынью и креозотом,

концом санитарной зоны, золой.
И запахи наливались, ветвились
сердечной и шлейфовой нотой,
становились богаче и крепче.

Тогда было пусто на всех путях, и синий везде горел.
Прохожий считал семафоры и звёзды
с пустого стального,
растянутого над путями моста.

В минуту, когда семафоров и звёзд стало поровну,
запах созрел
и стал невозможен, и голос диспетчера
нечеловеческим стал.

И Родина голосом алюминиевым перегруженным
прохожему рассказывала о своём.
Синими огоньками стеклянно и пристально
заглядывала в глаза.

Потом говорит: "Садись на мой нос,
расскажи о себе, а после давай споём".

(За что она так нас теперь ненавидит?
Что ты, несчастный придурок, ей о нас рассказал?)


2. Триумф

Именно это, наверно, и называется "тоска" в медицинском смысле:
когда внутри уже не скребётся, а подохла и растекается кошка,
когда пересчитываешь в уме клёвые вещи,
из которых навечно отчислен,
а другие, к которым себя причисляешь, какие-то все понарошку.

В новых вагонах никак не выключить радио, ручки нету.
Именно это (а вовсе не Лени) и называется "тоталитарное искусство".
С омерзением и умилением вспоминаешь позапрошедшее лето.
"Мне уже многое поздно" — в тему подпел
потолочный малежик, чтоб ему пусто.

Сквозь заборы-коровники тащит тебя боковая верхняя полка.
Остро хочется девочку-эльфа рядом, славы, тепла и денег.
Из забывших тебя не составить пока
даже маленького посёлка —

вот уснёшь и увидишь обеих.


3. 9/19

Середина восьмидесятых, группа третьего эшелона.
Не осталось ни текстов, ни записей. только мутные мятые снимки:
идиотские стрижки, нелепые шмотки, гитары «Eterna».
Интересно, где теперь все эти люди.

кто их помнит по именам или песню, хоть пару строчек?
на единственной плёнке с их сейшена в городе Химки
оператор потом записал фестиваль в Сан-Ремо
(на девятой скорости, с телека;
зато в настоящий «Штудер»).

только в городе Видное старый усталый тусовщик,
только в городе Электросталь многодетная групи Эмма
просыпаются в полночь от тихих прозрачных риффов
с ощущеньем что им девятнадцать
и что всё ещё будет.


4. Пирацетам

вот возьми с подоконника слева коробочку с надписью «Пирацетам»
разбуди человечка в коричневом твёрденьком плащике, спящего там.
потряси, например, или там зажигалкой по лапке
пальни его, гада;
он проснётся, и усиками шевельнёт, и зашепчет:
"Отстаньте. Не надо.

Нет, не помню, с какого момента
всё потекло не так;
если б мне в девятнадцать показали меня в двадцать девять, я подумал бы:
"что за мудак";
да чего говорить, даже мясо во мне
всё с тех пор заменилось на свежее,
хоть и жёсткое, чёрное, горькое. И не помню ни детства, ни снов. Так и где же я?
Где же
я?"



5. Рыбы

Забавно смотреть, как небо у вас
помещается в донышке глаза.
И теплое солнце, и яркие птицы
в полуденном небе.
Я тоже их вижу пока ещё.
Птицы, действительно.

Но рыбы холодные, серые, скользкие, браза.
да, рыбы холодные, скользкие, тихие, быстрые, бейби.
И этим они охуительны.


6. Рыбы ещё

Просыпаешься в десять в начале июня на тёплом ветру и свету.
ощущаешь себя как в 15-16 — лёгким, пушистым и белым.
А из зеркала смотрит робот с перфокартой, зажатой во рту.
(Расскажи-ка теперь, что ничего для этого специально не делал).

Да, из зеркала смотрит рыба с железным крючком в губе.
Пузырями попробуй живым объяснить, что рыбой стать не хотел;
да, лови плавниками тёплые ноги, рассказывай им о себе.
Посмотрел на живых и ко дну возвращайся скользить меж чешуйчатых тел.

Просыпаешься в десять в начале июня на тёплом ветру и свету,
забываешь сны, вспоминаешь имя и список текущих дел.
А из зеркала смотрит рыба с мотылём и крюком во рту.
Ну звони живым и побулькай в трубку, что рыбой стать не хотел.


7. Burda Moden

Что там было, в траве под забором, в мокром мраке, тёплом и тайном?
Собирался ведь посмотреть попозже — ни назавтра не смог, ни потом не.
Может, ёжик там жил или полмотоцикла лежало ржавело в росе хрустальной
Ни травы, ни забора, уже двадцать лет. Молодец хоть вспомнил.

Ну неважно, проехали, слушай, что изначально собрался сказать я:
Всё отлично, только не надо больше вслух проговаривать, где мы.
Вот в рабочих посёлках ведь женщины шьют в ателье вечерние платья,
хоть пойти в этих платьях и некуда, даже в гробех они не в тему.

Так и нам надлежит, как тем тётенькам, по выкройкам burda moden,
Совершенствоваться, условно, в шитье сарафанов из ситца.
(Вот давай я убитую “ниву” куплю, в камуфляж наряжусь – и в болота.
Или как-то ещё приготовлюсь к приключению,
которого
не случится).


8. Протока

там, за второю протокой в Затоне, считая от Колымы,
лежбище старых судов (речные — не "корабли", а "суда")
снег и тальник там и сталь там, северная красота.
Там мы играли в мутантов, бегали гулко мы.

Что я решил это вспомнить в тени наступающей чёрной зимы?
нет тут какой-то занятной развязки,
морали, внезапного чуда.
Просто мне нравится говорить о себе и о ком-нибудь: "мы".
Так это радостно, знаете ли.
Впрочем, вам-то откуда.


9. Колодец

Падая внутрь полураспиленного контейнеровоза,
Успел подумать — зачем они вырезали
именно этот кусок железа?
Чего не могли начать
разделывать судно с носа?
Какая им, в принципе, разница,
откуда резать.

Когда уже дно, наконец,
сколько можно падать?
увидел, что ржавое темное брюхо вокруг исчезло.
Проносятся стенки колодца, и корни из стенок лезут.
Цветные сплетаются корни, насколько хватает взгляда.

Прошло десять лет, и корни сплелись в неоновый город.
А город рассыпался на автобазы, заводы, заборы,
Еще политех, пролетевший буквально в двух сантиметрах.
И поле полыни под теплым неровным ветром.

И даже сейчас, дорогие коллеги, на середине доклада,
простите, смотрите, линолеум рвется,
линолеум липнет к стенам колодца —
я продолжаю падать.


10. Отделение

— Что у тебя здесь?
— Каждую ночь во сне
из детства тепло и ярко.
Тает сосулька вдоль позвоночника,
тает в темечке ком ледяной.

— Ты?
— До пятнадцати лет собирала зачем-то марки.
Каждую помню чётко,
лучше, чем малых детей своих,
которые спят за стеной.

— Что у тебя?
— Рассказать-то нечего, всё у меня слава богу.
Можно, я лучше стихотворение в мои полминуты прочту?

— Следующий, говори.
— Потом отменили северные, оплачиваемую дорогу.
Незачем стало маме работать в аэропорту.

— В очередь, у тебя?
— Женщины эти на стенах, туземный атолл отчизна которых,
Автомобили феррари на вкладышах "турбо" (красные не ценились, кстати),

     были не просто радостью, а себе самому обещанием,

начисто (ясно теперь) провафленным, с каким-то даже задором —
типа не очень-то и хотелось, у меня тут своё — духовное — алкопати.

     (Двое в комнате: я и френдлента, и выжатые пакетики чайные).

— Первые трое на выход, контейнеры с жалобами оставляйте тут.
А ты, который про сиськи на стенах рассказывал, жди.
Мулатки твои идут.


11. Тивит

Выезжать из съёмной квартиры
с каждым разом как-то тоскливей.
А хотел ведь всю жизнь просвистать по ним,
лайк э роллинг, чтоб его, стоун.
Но ведь именно тут я тросом стальным
ковырялся в осклизлом сливе.
А вон там мы огромной уютной ёлкой
поцарапали гипсокартон.

В книге жалоб и предложений по
улучшению мироустройства
нет страницы такой, чтоб без строчки моей,
нацарапанной маркером тонким.
Еле-еле на рынке нашел эти, в грубую клетку,
сумки из девяностых.
Грузовое такси почему-то дешевле
простой, с седоками, "волги".

И пока грузовое летело к нам
по равнине трагично-снежной,
Я достал тёмно-синий маркер для дисков,
писал у сумок на коже:
"счастье моё, я здесь и жду тебя";
а с другого бока, конечно —
"Тивит никогда землёй не был
и никогда быть не может".