горький

 Откровенно говоря,Лёша скучал. От нечего делать вертел в руках ромашку на тоненьком стебельке. Ромашка, сорванная давно,

скрутилась, пожухла и потемнела, оставив зеленоватый след на пальцах, не обращая внимания на зеленые руки он снова, искоса 

поглядел на две одинаковые картонные карто4ки на столе: на одной было выведено - M. Pacatus, а другая гласила: Иегудиил Хламида.
 
 Читателю может показаться, что автор смеется, а герой Алексей попросту любитель писать ругательства, спешу заверить - нет и нет!

Дорогой читатель, наш Алексей вот уже некоторое врем живет мучимый вопросом, вопросом сложным, и самое страшное - вопросом на

который нет правильного ответа: как звать себя в мире литературы, в мире обмана и вольнодумства, в мире, который не признает имён

собственных: Иегудиил Хламида или же M. Pacatus... Вопрос давил на виски, Лёша жмурился от солнечного деревенского света,

причмокивал губами, и теребил потемневшую ромашку. В комнате был отчётливо слышен ход часов и вобще жизнь имения - смена собачьего

караула брехавшего на каждого встречного, шум ручья и ругань у колодца. Но больше всего нравилось Лёше кричать няньку и,

подставляя ей лоб в крупных каплях, просить мятного чаю.. и ждать сумерков; тёплых, обнимающих, напитанных запахами со множеством

гранок: и травянистый разброд, и хлебный квас, сытая скотина - вобщем, тот реализм, что окружает вас в Ваших детско-деревенских

воспоминаниях. Сквозь сад и частокол виднелось дымчатое небо, сверчки, проснувшись, уютно потрескивали и поминутно загорались, на

дворе зажгли кострище, всё это немного отвлекало Лёшу, натягивало на него сон шерстяным одеялом, как вдруг всему этому

наблюдательству и неприглаженному реализму наступил конец - резко и внезапно в дверь постучали:

- Да-да. только и успел пробормотать наш неискушённый ещё лирой писатель.
 
 Слегка, но весьма препротивно скрипнув, дверь отворилась, и Лёшенька увидел гостя: то был мальчишка, лет пяти, с белым въющимся

чубом, лиловыми глазами чуть на выкате, с весьма круглым подбородком - и вобще - было в мальце нечто сквозяще-круглое -

закруглённые: аккуратные пальчики, покатый лобик, тонкие полукруги бровей нависали над распахнутыми глазами.. в них Лёшенька

отчетливо увидел себя, перевёрнутым вверх ногами.
 И такое робкое и дрожащие молчание возникло между ними - новоявленным и круглым посетителем и, словно бы в момент осиротевшем

Лёшеньке..кровь прилила к лицу, горло сжалось рыдающим спазмом и всё Лёшенькино естество, словно пойманный заяц испугалось и мелко

дрожало хвостом. Мальчик первым очнулся от напасти, сладко чмокнул алыми губами, лягушкой доскакал до свободного стула и сел

напротив Лёши.

- Ну здравствуй - глубоко вздохнул, как перед долгим и тяжёлым разговором, отчего грудная клетка его, небольшая и будто невесомая,

вздыбилась парусом и осела - обезветренная - я всегда думал о дачниках, как о варварах, понимаешь? - он подмигнул и Лёше сделалось

 легко и приятно пусто - хотя, мать моя была убеждена, xто проводя колоссальное количество времени на солнце, они, то бишь,

дачники, становились его, то бишь солнца, детьми, батюшка, почитал эту мысль глупостью и строго запретил эти разговоры..

 Лёша большими глазами смотрел на маленького гостя. Даже стал реже моргать. Фраза никак не укладывалась в его голове, никак не

соответствовала возрасту пришедшего. Какие дачники? какое солнце?

 Тем временем, гость продолжал говорить, и голос его лился круглыми слогами, скатывался по взмокшему лёшиному лбу под воротник

ситцевой рубахи - как странно - пробормотал Алексей, и эти его слова: тихие и беспомощные утонули в мерном рокоте гостя.
А меж тем, маль4ик, нисколько не смутясь Лёшиным замешателсьтвом продолжал:

- Дааа - выкатил полоумную гласную усевшийся и ёрзающий пятилетка - папаша у нас строг, броваст и угрюм, мне думается, это оттого,

что сюртуки мужские однотонно скучны. Веселья в них откровенно мало - эту фразу он произнёс доверительным шёпотом. Лёша

зажмурился, громко икнул, оторопело посмотрел на гостя. Снова зажмурился, помахал головой, словно отмахиваясь от майского жука,

или надоевшей большой мухи, всё жужжавшей и жужжавшей над его, Лёшиным, ухе, в лёгком белёсом пушку - мальчик ёрзал и ..рос - то

есть не просто увели4ивался в размере или пух - нет! Он взрослел - не сразу в десятилетку, но достато4но стремительно.

Непереставая улыбаться и плеваться словами - уже перейдя к своим сёстрам - трём совершенно гладким по его словам, девицам

навыданье, маль4ик чуть спал с лица, приосанился, щеки его уже меньше походили на сдобные булки. Говоря о средней сестре -

Прасковье - голос его начал ломаться, глаза впали, конечности удлинились - окрепли мышцами, волос завился и потемнел

- .. и она - Изергиль, знаете ли, такая болтунья! Спасу от неё нет! Она и в хлеву слова выговаривает, и на мельнице трещит, и на

коров басит, на младенцев грудных лепечет, сама себе тараторит, в родительские разговоры слова ввёртывает, даже перед сном сквозь

зубы словеса шепчет - поди разбери с кем! Как уж умаялись всё с ней! Скотина её обходит!
Перед Лёшей сидел двадцатипятилетний юноша - высокий довольно, худой и ширококостный - от недавно вошедшего отрока не осталось и

следа - ладони его обнимали колени, тонкие чуть узловатые пальца выстукивали чудесную польку. Лёша сидел замерев, приоткрыв рот -

будто рыба заморская и пытался вовремя вдыхть и выдыхть, руки его крепко держили столешницу - словно та хотела улететь, убежать,

скрыться от Алексея. Глаза были ой-как велики, как никогда прежде, и никогда после... Ему хотелось встать, тряхнуть головой,

проснуться, но получался только слабый всхлип, неслышный никому.

- А младшая, стало быть, Вассочка - любимица отцава. И моя. только ей - ни-ни! Сорокалетний мужчина погрозил лёше кулаком, Лёша

сглотнул и тихонько заплакал - это мне от духоты  дурно сделалось.. - неуверенно подумалось нашему герою. - а то загордится -

будет павой вышагивать - мужчина расплылся в нежной улыбке, но быстро опомнившись снова принял хмурый вид. Возраст его уже был

почтенным - лет пятьдесят, он снова округлился, но уже не детской конфетной круглостью - щеки его походили на собачьи брыли,

густые бакенбарды - старомодные и смешные, пальцы пошли узлами и руки густо обернулись венами - синими - с фиолетовыми

звездочками,  тёмные круги под глазами и слегка розовые губы, которые он поминутно облизывал шевелились медленнее, словно с

шарканьем, дикция слабела и выкатывала уже комки перекати-поля, гость уже поминутно ссыхался, непрерывно уже напевая песню о

соколе, плавно перейдя от сокола к буревестнику он выглядел семидесятилетним стариком - с обвисшей кожей, облысевший, он жадно

перебирал губами - старел и костенел, мучался болями, кривился. Вдруг - внезапно увидев Лёшу, помотал головой и произнёс: - Жизнь

ненужного 4еловека.. произнес жалобно, тоненько, сокрушенно... и стало жаль, невыносимо - невозможно жаль всего - уходящего дня,

упавший сумерек, комаров  - назойливых и обязательных, жаль Изергиль - да-да - ту самую неведомую Изергиль, и цельнометалличскую

Вассу, неведомого отца и мать и, почему-то погибшего вчера Максимку... слёзы лились в две стройные полосы. Лёша всхлипывал, мычал

и теребил карманную тесёмку  - лоб его был вскрыт густой бисерной россыпью.
На  всхлипы его прибежала нянька - испугалась радающего Лёшеньку - кинулась, запричитала, потрогала лоб губами:

- Горький
Заголосила громче, прибежала маменька. Лёшу уложили, обтёрли пустырником и успокоили...



Тем временем в комнате не осталось и следа от удивительного визитёра. Может только папиросный столбик пепла, обрушившийся с

"Беломора", да и тот рассыпался и разнёсся кухарской кошкой по дощатому полу.*