Красный граф

К 65-летию смерти Алексея Толстого

Граф Алексей Николаевич Толстой… Гордость советской литературы, писатель с замашками большого барина, безусловно, талантливый и еще более безусловно – плодовитый: (два сборника стихов, более сорока пьес, сценарии, обработка сказок, публицистические и иные статьи и т. д.), но прежде всего - прозаик, мастер увлекательного повествования. Одно слово – классик. Но более противоречивую личность в российской культуре – и жизни! – еще надо поискать.
Графом он фактически стал, когда вернулся из эмиграции в Советский Союз. А  в 1918 году совершенно искренне собирался целовать сапоги у царя, если восстановится монархия, и ржавым пером прокалывать глаза большевикам. Эксцентричный и эгоцентричный, далекий вообще от какой бы то ни было идеологии, Алексей Николаевич долгое время был… депутатом Верховного Совета СССР. Автор огромного количества литературных произведений писал с чудовищными орфографическими и грамматическими ошибками, а иностранных языков не знал вообще, что было, мягко говоря, нетипично для аристократа.
Только вот был ли он – аристократом? Или, подобно одному из своих литературных героев, Ибикусу, сам сотворил себя силой воображения и внушения?

Толстой действительно принадлежал к древнему дворянскому роду, но… по материнской линии.  Александра Леонтьевна Бостром (в первом браке – графиня Толстая) была урожденной Тургеневой и приходилась дальней родственницей декабристу Тургеневу и знаменитому романисту, Ивану Сергеевичу. Женщиной она была умной, но упрямой и романтичной: за графа Николая Александровича Толстого, известного своим бешеным нравом, вышла вопреки воле родителей, надеясь «перевоспитать и облагородить» своего супруга. Увы…
Граф Николай Толстой был старше невесты на пять лет. Он воспитывался в Николаевском кавалерийском училище; в 1868 году был произведен в корнеты и выпущен в лейб гвардии гусарский полк. Блистательное, хотя и довольно распространенное в те времена начало дворянской военной карьеры. Но…  за буйный характер граф был исключен из полка и лишен права жить в обеих столицах, переехал в Самарскую губернию и встретил там Александру Леонтьевну Тургеневу. С его стороны это была несомненная страсть, с ее…
Летом 1873 года Александра Леонтьевна писала отцу:
«Я прежде думала о графе с жалостью, потом как о надежде выйти за него замуж и успокоиться, потом, видя его безграничную любовь, я сама его полюбила, да, папа, называйте меня, как хотите, хоть подлой тварью, как мама называет, но поймите, Христа ради, недаром же у меня бывают минуты, когда я пью уксус и принимаю по пяти порошков морфию зараз».
Довольно колоритная фигура, нужно сказать. К тому же Александра Леонтьевна рано почувствовала себя самостоятельной творческой личностью, ни в грош не ставила мнение родителей и вообще… еще неизвестно, кто кого в этом экзотическом браке должен был «перевоспитать и облагородить».   
Сначала все шло относительно мирно: родилось трое детей – два сына и дочь. Но характеры супругов практически не изменились, разве что Александра Леонтьевна увлеклась идеями Н.Чернышевского и Н.Добролюбова, которых граф органически не переносил, поскольку просто не мог понять, а к «букету достоинств» Николая Александровича добавилась совершенно неукротимая ревность – Александра Леонтьевна была очень хороша собой (один раз в припадке ревности муж выстрелил в нее из пистолета), и абсолютное непонимание духовных запросов жены, которая, кстати, со временем стала довольно известной детской писательницей.
Но это случилось гораздо позже, а пока, в начале восьмидесятых годов Графиня Толстая познакомилась в Самаре с молодым помещиком Алексеем Аполлоновичем Бостромом, который высоко оценил ум и сердце Александры Леонтьевны. Она ответила ему взаимностью: Бостром, в отличие от графа Толстого, любил стихи. Для русской женщины, тем более, женщину пишущей, этого оказалось более чем достаточно.
Скандал вышел грандиозным: Александра Леонтьевна бросила семью и открыто переехала к любовнику. На сей раз граф на стал стрелять, но прибег к более сильному оружию: написал супруге покаянное письмо, виня во всем себя, и обещал в случае возвращения беглянки издать ее роман «Неугомонное сердце».
«Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, я люблю тебя, безумно люблю, как никто никогда не может тебя любить! – писал он ей . – Ты все для меня: жизнь, помысел, религия… Люблю безумно, люблю всеми силами изболевшегося, исстрадавшегося сердца. Прошу у тебя, с верою в тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу дозволить служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и спокойствию. Саша, милая, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего сердца! Прости меня, возвысь меня, допусти до себя»
Она отвечала:
«Я полюбила тебя, во-первых, и главное потому, что во мне была жажда истинной, цельной любви и я надеялась встретить ее в тебе…не встречая в тебе ответа, а напротив, одно надругание над этим чувством, я ожесточилась и возмущенная гордость, заставив замолчать сердце, дала возможность разобрать шаткие основы любви.
Я поняла, что любила не потому, что человек подходил мне, а потому только, что мне хотелось любить. Я обратилась к жизни сознания, к жизни умственной… Вырвать чувство к Алексею из моей жизни невозможно, заглушить  его – так же, как невозможно вырезать из живого человека сердце».
 И… графиня вернулась к мужу, поставив только одно условие: жить как супруги они более не будут. Она обещала ему «теплый угол в семье и… уважение и всегда дружеское участие и совет». К несчастью, роман «Неугомонное сердце» был буквально изничтожен критикой. Жертва графини оказалась напрасной и она написала любовнику письмо-вопль:
 «Жизнь непрерывно ставит неразрешимые вопросы. Бедные дети! Опять разрывать их на части. Опять выбор между тобой и ими… Алеша, я теряюсь. Что делать, что делать… Я была убеждена, что не буду женой своего мужа, а при таком положении, какое ему дело до моих отношений, до моей совести. Я страшно ошиблась… Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над собой, как ты думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы твоей руки.
Жалкая презренная раба! Алеша, если эта раба не вынесет позора… если она уйдет к тому, с кем она чувствует себя не рабой, а свободным человеком, если она для этого забудет долг и детей, неужели в нее кинут камнем? Кинут, знаю я это, знаю.
Что может хорошего сделать для детей мать-раба, униженная и придавленная?»
Два месяца спустя после написания этого письма графиня Толстая снова ушла от мужа. Ушла, беременная своим четвертым ребенком, которого Бостром принял как собственного, и о котором граф тогда ничего еще не знал и снова в письмах умолял жену вернуться. Но на сей раз она оказалась непреклонной:
 «Целую зиму боролась я, стараясь сжиться вдали от любимого человека с семьей, с вами. Это оказалось выше моих сил. Если бы я нашла какую-нибудь возможность создать себе жизнь отдельно от него, я бы уцепилась за эту возможность. Но ее не было. Все умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня. Я не стыжусь говорить это, потому что это правда, которая однако, многим может показаться чудовищной… Я ушла второй раз из семьи, чтобы никогда, никогда в нее больше не возвращаться…Я на все готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту когда увижу его мертвое лицо. На это я способна. Жизнь вместе и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность, людская клевета, презрение, все, все только вместе. Вы видите что я ничего, ничего не боюсь, потому что я не боюсь самого страшного – смерти…»
Самое потрясающее, что после получения этого письма граф Николай Александрович Толстой публично объявил о том, что покончит жизнь самоубийством и даже написал своеобразное завещание, которое просто не может оставить равнодушным:
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь. Пишу я эту мою последнюю волю в твердом уме и памяти. В смерти моей не виню никого, прощаю врагам моим, всем сделавшим мне то зло, которое довело меня до смерти. Имение мое, все движимое и недвижимое, родовое и благоприобретенное, завещаю пожизненно жене моей, графине А.Л. Толстой, с тем, однако, условием, чтобы она не выходила замуж за человека, который убил ее мужа, покрыл позором всю семью, отнял у детей мать, надругался над ней и лишил ее всего, чего только может лишиться женщина. Зовут этого человека А. А. Бостром. Детям своим завещаю всегда чтить, любить, покоить свою мать, помнить, что я любил ее выше всего на свете, боготворил ее, до святости любил ее. Я много виноват перед ней, я виноват один во всех несчастьях нашей семьи. Прошу детей, всей жизнью своей, любовью и попечением, загладить если возможно, вины их отца перед Матерью.
Жену мою умоляю исполнить мою последнюю просьбу, разорвать всякие отношения с Бостромом, вернуться к детям и, если Богу угодно будет послать ей честного и порядочного человека, то благословляю ее брак с ним. Прошу жену простить меня, от всей души простить мои грехи перед ней, клянусь, что все дурное, что я делал, – я делал неумышленно; вина моя в том, что я не умел отличать добра от зла. Поздно пришло полное раскаяние… Прощайте, милая Саша, милые дети, вспоминайте когда-нибудь отца и мужа, который много любил и умер от этой любви…»
Впрочем, и графу, и его теперь уже почти бывшей жене всегда была свойственна сильная склонность к театральным эффектам. Потому что вслед за этим письмом граф официально обратился к властям с просьбой вернуть ему «душевнобольную» жену.
17 июня 1882 года уездный исправник докладывал по инстанции:
«Конфиденциально.
Его превосходительству господину Начальнику Самарской губернии.
РАПОРТ.
Во время отсутствия моего по делам службы из г. Николаевска получен был помощником моим от Предводителя Дворянства г. Акимова пакет № 52 с вложением письма на мое имя, в котором излагалось следующее: «Дворянин, отставной Штаб-Ротмистр граф Толстой заявил, что жена его, беременная и душевнобольная, Александра Леонтьевна графиня Толстая увезена из Самары в Николаевск насильственным образом и содержится под замком у Председателя Уездной земской Управы Бострома, который всех посланных от графа Толстого встречает с револьвером в руках и таким образом лишает возможности взять графиню обратно и доставить ей медицинскую помощь как душевнобольной, и что необходимо принять законные меры к охранению ее, и надобности, чтобы она никуда не скрылась из Николаевска...
Помощник мой, желая убедиться в справедливости сделанного заявления, на другой же день (7 июня) отправился в квартиру г. Бострома, где никаких признаков, сохраняющих графиню, он не видел, хотя входная дверь квартиры, по заведенному порядку в Николаевске, была изнутри заперта на крючок, отомкнутый лично Бостромом, без револьвера в руках. Просидевши у него более часу – помощник мой ничего особенного не заметил, что бы указывало на стеснение свободы графини, которая сидела в соседней комнате. Принимать какие-либо меры и воспрепятствовать ее выезду из Николаевска он считал неудобным и неуместным…
Со своей стороны я должен заявить, что в последних числах мая месяца (28 или 29-го) я лично был у г. Бострома и беседовал с гр. Толстой несколько часов сряду… Я застал графиню в зале читающей газеты в совершенно спокойном состоянии… Все время графиня была в хорошем расположении духа; сказать что-либо о причиняемых ей стеснении и душевной ее болезни – я положительно считаю себя не вправе, по убеждению моему, никаких данных к тому не имеется».
Облом, как сказали бы сейчас. Но граф Толстой не хотел сдаваться без борьбы. В августе того же 1882 года, в поезде, который ехал из Самары, он случайно встретил (или выследил) бывшую жену и ее любовника, которого и ранил выстрелом из пистолета, причем беременная Александра Леонтьевна пыталась заслонить собой любовника. В результате обманутому мужу пришлось предстать перед судом, который, впрочем, ограничился лишь вынесением порицания и наложением небольшого штрафа.
Суд этот состоялся зимой 1883 года, когда Алексей уже появился на свет. Достоверно известно, что за неделю до его рождения Александра Львовна заявила протоиерею самарской церкви, приехавшему мирить ее с мужем, что не желает оставаться с ним в супружестве, и сказала, что отец ребенка – Бостром. Казалось бы, все проснилось и встало на свои места.
Вовсе нет! Несколько дней спустя в метрической книге Предтеченской церкви города Николаевска появилась запись:
«1882 года Декабря 29 дня рожден. Генваря 12 дня 1883 года крещен Алексей; родители его: Гвардии поручик, граф Николай Александров Толстой и законная его жена Александра Леонтьевна, оба православные».
Тем не менее, всего полгода спустя (обычно такие процедуры длились в России годами) церковные власти дали супругам развод. Определением епархиального начальства от 19 сентября 1883 года было заключено брак расторгнуть «за нарушением святости брака прелюбодеянием со стороны Александры Леонтьевой» и постановить:
«1. Брак поручика Николая Александровича Толстого с девицею Александрой Леонтьевной, дочерью действительного статского советника Леонтия Тургенева, совершенный 5 октября 1873 года, расторгнуть, дозволив ему, графу Николаю Александровичу Толстому вступить, если пожелает, в новое (второе) законное супружество с беспрепятственным к тому лицом.
2. Александру Леонтьевну, графиню Толстую, урожденную Тургеневу, на основании 256 статьи Устава Духовной Консистории, оставить во всегдашнем безбрачии».
 Семья не простила этого Александре Леонтьевне. Ненависть старших братьев к матери, привитая им отцом, была настолько велика, что сын Мстислав, находившийся случайно в больнице, в которой умирала Александра Леонтьевна, отказался выполнить ее предсмертную просьбу – прийти к ней проститься. Второго сына и дочь она тоже больше никогда не видела. У нее оставался только сын Алешенька (названный в честь любовника) и навсегда загубленная репутация.
Самара позапрошлого века – городок небольшой, все так или иначе всё друг о друге знали, сплетни разносились мгновенно, причем сплошь и рядом соответствовали действительности. Лев Леонтьевич Клыков был главным врачом Самарской земской больницы, имел част¬ную практику и был очень известен в Поволжье. Как-то раз, в 1898 году, к не¬му на прием приехал местный помещик Бостром с маль¬чиком, которого он представил как своего сына. У мальчонки очень бо¬лели глаза. Врачу удалось ис¬целить его, а врач этот приходится автору данных строк родным прадедом. Историю эту я слышала от супруги Льва Леонтьевича, своей прабабушки, и у меня нет оснований сомневаться в ее достоверности.
Так что будущий писатель и граф Алексей Толстой носил тогда фамилию Бострем и учился в реальном училище, а не в гимназии, которая была семье не по карману.  В свои 14-15 лет Алексей Николаевич Толстой был почти бесправен. Полу-Толстой, полу-Бостром. Сын графа, но не дворянин. Не крестьянин, не купец, не мещанин. Человек вне сословия. Некто. Никто.
Александра Леонтьевна несколько раз подавала официальное прошение «о внесении в надлежащую часть Самарской Дворянской родословной книги сына ее Алексея Толстого». Депутаты Дворянского собрания обратились с официальным запросом к главе рода – графу Николаю Александровичу. Ответ был убийственным:
  «Граф Н. А. Толстой письмом о 1 июля сего года уведомил г. Губернского Предводителя Дворянства, что настойчивое домогательство Тургеневой о внесении ее неизвестного ему сына в родословную его семьи вынуждает его сделать следующее заявление.
Как при оставлении семьи г. Тургеневой, бывшей его первой женой, так и при расторжении два с половиной года спустя их брака, других детей, кроме тех трех, которые у него есть (два сына и дочь), не было и по сю пору нет, и потому домогательства г. Тургеневой он находит не подлежащими удовлетворению, и что кроме его как отца, при жизни его, никакое другое лицо не вправе ходатайствовать о занесении его детей в дворянскую родословную книгу, так как по духу Российского законодательства отец считается главой семьи…»
До Алексея Толстого в русской литературе были писатели с неясным, драматическим  происхождением - Жуковский, Герцен, Фет. Но ни один из них так остро не  ощущал свою «неполноценность» и не стремился «восстановить справедливость».
Но тогда сам Алеша о драме, что сопутствовала появлению мальчика на свет, ничего не знал: рос беспечно и беззаботно,  со спокойной душой считая, что его родной отец – Алексей Аполлонович. Жили не богато, но очень дружно. А вот забот и тревог хватало. Малоземельный хутор Бострома, который располагался в 70 верстах от Самары, дохода почти не приносил.
К тому же и «свет», не карающий заблуждений, но требующий для них тайны, с осуждением смотрел на блудное сожительство хозяина Сосновки с графиней Толстой, и не был склонен широко принимать любовников. В 1883 году Бостром не был переизбран в управу, лишившись как оплачиваемой должности, так и общественного положения, и отчуждение от света толкнуло беззаконную пару не мало, ни много, как в… марксизм.
«Лешурочка, нам приходится довольствоваться друг другом. Не так ведь это уж страшно. Есть люди, которые никогда, никого возле себя не имеют. Это страшно. Вот почему я и тяну тебя за собой в Маркса. Страшно уйти от тебя куда-нибудь в сторону, заблудиться без друга и единомышленника», – писала Александра Леонтьевна мужу.
Бостром отвечал жене:
«Здравствуй, родная, дорогая, желанная моя женочка. Сейчас получил от тебя письмо от 23. Ты не знаешь, что со мной делается, когда я читаю твои строки. Нет, даже в наши годы это странно. Милая моя Санечка… Сокровище мое, а уж как мне тебя-то жалко, одинокую, и сказать не могу… Как ты радуешь меня сообщениями о Леле… Не знаю, Санечка, хорошо ли я сделал, я купил ему костюмчик… Это ему к праздничку, милому нашему сыночку. Господи, когда я вас увижу… До свидания, благодатная моя Санечка. Целую ручки твои крепко, крепко. Твой Алеша».
В детстве Алеша Толстой отца-отчима любил, в молодости относился с почтением, но позднее над ним подтрунивал:
«Чего только не навидался я тогда в помещичьих гнездах! Вот, например, мой отчим – Бостром очень интересный был человек. Представьте себе, помещик – марксист! Да, да! Марксист! Он был настоящим пугалом для соседей – помещиков, когда с неумолимой логикой доказывал им, что в ближайшее время помещичья Россия взорвется! И у него самого хозяйство развалилось, хоть он и носился постоянно с фантастическими проектами обогащения. А батраки у него жили в грязных бараках. Для них даже отхожего места не было, и вокруг бараков – грязища и невыносимое зловоние. И кормили батраков отвратительно. Я однажды спросил отчима, как может он при марксистских убеждениях так относиться к рабочему люду. А он посмеялся, покровительственно похлопал меня по плечу и сказал:
– Эх, студент, студент! Ты еще не понимаешь, что идеи – это одно, а жизнь совсем другое».
Похоже, это наставление накрепко засело в голове у юного Алексея и определило его собственную жизнь.
Графский титул и фамилию он получил… по завещанию Николая Александровича Толстого, своего формального отца, в 1900 году который, кстати, оставил ему еще и неплохое наследство – тридцать тысяч рублей. Чем была вызвана предсмертная причуда графа – непонятно.
Окончив в мае 1901 года Самарское реальное училище, Алексей уехал в Петербург, где стал студентом Петербургского технологического института, благо это позволяло полученное наследство. О писательской деятельности тогда еще и мысли не возникало: пробовал сочинять стихи, в основном любовного содержания, но мать – главный критик и ценитель – вынесла суровый вердикт:
- Очень серо и скучно.
Зато студенческие годы проходили весело. Хотя бы потому, что вместе с Алексеем в Петербург поехала его любимая девушка Юлия Рожанская.
 «Я рано женился – девятнадцати лет, – на студентке-медичке, и мы прожили вместе обычной студенческой рабочей жизнью до конца 1906 года», - вспоминал позже Толстой в своей краткой автобиографии. - «Я места себе не находил без Юленьки, –Наконец поехал в Бригадировку, где Юля жила у родни. Встретившись с ней, я нашел душевный покой. А потом мы вместе уехали в Санкт-Петербург, где Юлинька поступила в медицинский институт».
Юля с радостью встретила предложение Алексея выйти за него замуж. Конечно, лучше бы это сделать после окончания института, когда будет работа и меньшая зависимость от родителей, но – годы...
О предстоящей свадьбе – почти в каждом письме Алексея родным:
«Свадьбу лучше всего справлять в Тургеневе, но не забудьте, что числа 4 июня начнется пост, и венчать уже не станут до августа».
Помимо поста, была и другая причина – Юля была беременна.
Летом 1902 года они после экзаменов отправились в Самару, а затем в Тургенево, где 3 июня венчались в местной церкви. На момент женитьбы Алексею исполнилось 19 лет, Рожанской – 22.
О свадьбе в метрической книге сохранилась следующая запись:
«Сын графа, студент первого курса технологического института Императора Николая 1 Алексей Николаевич Толстой, православного вероисповедования, первым браком. Дочь коллежского советника Юлия Васильевна Рожанская, слушательница Санкт-Петербургского женского медицинского института, православного вероисповедования, первым браком».
В январе 1903 года у А. Толстого и Юлии родился сын Юра. Толстые сдают экзамены за 4-й курс, переходят на 5-й., но обстановка в стране накаляется и у Толстого появилась мысль уехать для продолжения учебы в Дрезден к своему товарищу – сокурснику по институту А. Чумакову.
«Петербург опять заснул. От октябрьского оживления не осталось и следа, разве только усиленно расплодились похабные журналы с порнографическими рисунками. После экзаменов все-таки уеду за границу, здесь заниматься невозможно», – сообщает он в письме отчиму А. Бострому.
Там, в Германии, весной 1906 года в жизни Толстого появилась другая женщина – Софья Розенфельд (урожденная Дымшиц). Софья в это время училась в Берне. Но настоящий роман у них завязался, когда оба вернулись в Россию, Толстой сделал Софье формальное предложение. Это было в 1907 году. Почти немедленно Толстой обо всем рассказал Юлии, которая проявила поразительное великодушие:
-Если ты окончательно решил отдаться искусству, то Софья Исааковна тебе больше подходит, - сказала она.
Толстой закончил институт - без диплома - и всецело отдался литературной деятельности – не без влияния Софьи. Они стали жить вместе, но в те годы расторжение брака утверждал Священный Синод. И бракоразводный процесс мог длиться годы. Алексей Николаевич ждал расторжения брачных уз три года, но это уже не имело для него никакого значения: 11 мая 1908 умер его пятилетний сын Юрий. Больше с Юлией его ничего не связывало.
В том же году в журнале «Нива» Толстой напечатал свой первый рассказ «Старая башня».  Позже он вспоминал об этом:
«… в один серенький денек, оказалось в моем кошельке сто рублей на всю жизнь  и, не раздумывая, я кинулся в мутные воды литературы. Дальнейшее — трудный путь борьбы, работы, работы, познания, падения, отчаяния, взлетов, восторгов, надежд и все возрастающего к себе требования».
Добавлю – невероятной работоспособности. В те первые годы чего он только не писал — рассказы, сказки, стихи, повести, причем все это в огромных количествах! — и где только не печатался.
«Чтобы одновременно в течение года печататься в шестнадцати разных изданиях, — вспоминал К.И.Чуковский, — нужно было работать не разгибая спины».
Романы Чудаки (1911), «Хромой барин» (1912), рассказы и повести, пьесы, которые шли в Малом театре и не только в нем, и многое другое — все было результатом неустанного сидения за рабочим столом. При этом Толстой умудрялся не пропускать практически ни одного  литературного сборища, вечеринки, салона, вернисажа, юбилея, театральной премьеры.
Корней Чуковский так вспоминал Толстого в те времена:
«Когда он, медлительный, импозантный и важный, появлялся в тесной компании близких людей, он оставлял свою импозантность и важность вместе с цилиндром в прихожей и сразу превращался в «Алешу», доброго малого, хохотуна, балагура, неистощимого рассказчика уморительно забавных историй из жизни своего родного Заволжья. Алексей Толстой талантлив очаровательно. Это гармоничный, счастливый, свободный, воздушный, нисколько не напряженный талант. Он пишет, как дышит. Что ни подвернется ему под перо: деревья, кобылы, закаты, старые бабушки, дети, — все живет, и блестит, и восхищает...»
Кстати, любимое словечко Толстого «колбаситься» не устарело и сегодня, хотя мало кто знает о его происхождении.
Незадолго до революции Толстой вторично проходит через изматывающую процедуру развода. Его третьей женой стала Наталья Крандиевская, дочь книгоиздателя, уже довольно известная поэтесса, которую современники ставили на один уровень с Цветаевой и Ахматовой. Оставленная Софья записала в своем дневнике:
 «Алексей Николаевич входил в литературную семью, где его творческие и бытовые запросы должны были встретить полное понимание. Несмотря на горечь расставания (а она была, не могла не быть, после стольких лет совместной жизни), это Обстоятельство меня утешало и успокаивало».
С Крандиевской Толстой счастливо прожил двадцать лет, у них родились два сына – Дмитрий и Никита. Но литературная деятельность Натальи Васильевны прекратилась – она добровольно отказалась от нее, став помощником и секретарем своего мужа, «всего лишь» женой и матерью. Но кто знает, написал ли бы Алексей Толстой свои знаменитые произведения, не будь рядом с ним умной, тонкой и понимающей жены?
 «Вспоминаю мой обычный день: Ответить в Лондон издателю Бруксу; в Берлин — агенту Каганскому; закончить корректуру.
Телефон.
Унять Митюшку (носится вверх и вниз по лестнице, мимо кабинета).
Выйти к просителям, к корреспондентам.
Выставить местного антиквара с очередным голландцем подмышкой.
В кабинете прослушать новую страницу, переписать отсюда и досюда.
— А где же стихи к «Буратино»? Ты задерживаешь работу!
Обещаю стихи.
— Кстати, ты распорядилась о вине? К обеду будут люди.
Позвонить в магазин.
Позвонить фининспектору.
Заполнить декларацию.
Принять отчет от столяра.
Вызвать обойщика, перевесить портьеры.
Нет миног к обеду, а ведь Алеша просил…
В город, в Госиздат, в Союз, в магазин…
И долгие годы во всем этом мне удавалось сохранить трудовое равновесие, веселую энергию.
Все было одушевлено и озарено. Все казалось праздником: я участвовала в его жизни…» - вспоминала впоследствии об уже налаженных и благополучных годах в СССР Наталья Васильевна.
Во время Первой мировой войны писатель был военным корреспондентом. Толстой с огромным энтузиазмом встретил Февральскую революцию, а Временное правительство назначило его «комиссаром по регистрации печати» - одному Богу известно, что это была за должность. Но эйфория быстро сменилась подавленностью и ужасом.
В кровавой мясорубке революции погибли один из его братьев и сестра, двух родных дядей большевики расстреляли, многие члены семьи погибли от голода и холода. Спастись удалось старшему брату – Мстиславу, который эмигрировал буквально в последний момент.
Удалось спастись и самому Алексею Николаевичу. В июле 1918 года он вместе с семьей перебрался в Одессу. Такое впечатление, что происходившие в России революционные события совершенно не затронули писателя: именно в Одессе была написана прелестная повесть-фантазия «Граф Калиостро».
В Одессе Толстой случайно встретился с Буниным, который впоследствии вспоминал:
«… он кричал с полной искренностью и с такой запальчивостью, какой я еще не знал в нем: «Вы не поверите,  до чего же я счастлив, что удрал наконец от этих негодяев, засевших в Кремле… Думаю, что зимой, Бог даст, опять будем в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и в поездах, такие речи хороших, бородатых мужичков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся!».
Зимой Толстые в Москву не приехали: через Константинополь перебрались в Париж. Начался эмиграционный период жизни писателя, который по ряду причин продлился очень недолго.
Но писать Алексей Николаевич не перестал и там: в эти годы увидела свет ностальгическая повесть «Детство Никиты», а также роман «Хождение по мукам» — первая часть будущей трилогии, точнее, его первая версия, восторженно принятая эмигрантами и капитально переписанная в просоветском ключе уже после возвращения в Россию.
В Париже Толстой не прижился: языка он не знал, привычного комфорта никак не мог добиться. И в октябре 1921 года он переехал в Берлин, где, впрочем, тоже постоянно жаловался на жизнь. Отношения с эмиграцией портились. За сотрудничество в газете «Накануне» Толстого исключили из эмигрантского Союза русских писателей и журналистов: против голосовал один лишь А.И. Куприн, И.А.Бунин — воздержался...
Мало кто мог тогда достоверно знать, но зато многие догадывались, что «оппозиционная» газета эмигрантов «Накануне» финансировалась…ОГПУ. А «независимые» редакторы состояли на службе этой организации. И самым влиятельным из этих редакторов был… Алексей Толстой, мечтавший вернуться в Россию, пусть и советскую. Он был уверен, что сможет приспособиться и к новому режиму. Тому самому, который проклинал всего несколько лет тому назад.
«В эмиграции, говоря о нем, – вспоминал об Алексее Толстом И. А. Бунин, – часто называли его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти все забавлялись им: он был веселый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все русское знал и чувствовал, как очень немногие… По наружности он был породист, рослый, плотный, бритое полное лицо его было женственно, пенсне при слегка откинутой голове весьма помогало ему иметь в случаях надобности высокомерное выражение; одет и обут он был всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, – признак натуры упорной, настойчивой, – постоянно играл какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все меняя выражение лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом, иногда, в каком-нибудь „салоне“, сюсюкал, как великосветский фат, хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза и давясь, крякая, ел и пил много и жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до безобразия, но, проснувшись на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный…»
Но мало кому известно, что великого писателя Булгакова открыл именно Алексей Толстой, чуть ли не в каждом номере «Накануне» печатавший произведения Михаила Афанасьевича. Тот отплатил ему… жгучей ненавистью, запечатлев ее – весьма талантливо! – на страницах «Театрального романа», где вывел под именем  Измаила Александровича Бондаревского. Образ навеян многими встречами писателей и, мягко говоря, далек от приязненного отношения.
Алексей же Толстой, вернувшись в Россию, просто перестал замечать Михаила Булгакова. В основном, потому, что по свидетельствам современников Толстой в те годы был вынужден писать на заказ одну пьесу за другой, и ни одна из них до сценического воплощения не доходила: художественная несостоятельность этих произведений была очевидной. А «Дни Турбинных» сам «отец народов» смотрел пятнадцать раз, хотя их автор не был лауреатом сталинской премии, как «наш советский граф».
Вернулся в Россию Толстой в 1923 году с первым советским научно-фантастическим романом «Аэлита», в котором красноармеец Гусев устраивает на Марсе революцию, правда, неудачную. Во втором фантастическом романе Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (1925-1926, позже не раз переделывался) и рассказе «Союз пяти» (1925) маниакальные властолюбцы пытаются с помощью небывалых технических средств покорить весь мир и истребить большинство людей, но тоже неудачно. Социальный аспект везде упрощен и огрублен по-советски, но Толстой предсказал космические полеты, улавливание голосов из космоса, «парашютный тормоз», лазер, деление атомного ядра.
Затем появился действительно уникальный роман «Похождения Невзорова, или Ибикус» с массой невероятных приключений авантюриста в тех местах, где побывал сам Толстой перед эмиграцией и в ее начале (в Стамбуле). Ну и, конечно, продолжалась работа над трилогией «Хождение по мукам», ставшей классическим произведением еще при жизни автора.
Возвращение Толстого в Россию вызвало самые разные толки. Эмигранты сочли этот поступок предательством и сыпали по адресу «советского графа» страшными проклятиями. Большевиками же писатель был обласкан: со временем он сделался личным другом И.В.Сталина, постоянным гостем на пышных кремлевских приемах, был награжден многочисленными орденами, премиями, избран депутатом Верховного Совета СССР, действительным членом Академии Наук.
Новые власти не скупились на подарки: у Толстого были роскошные квартиры в Ленинграде и в Москве, целое поместье в Детском Селе (как и в Барвихе) с роскошно обставленными комнатами, два или три автомобиля с личным шофером…
По этому поводу существует весьма правдоподобный анекдот.
В 1937 году «советский граф» А.Толстой был в Париже в качестве знатного туриста. Он несколько раз встречался с Ю.Анненковым и катался с ним по Парижу на автомобиле последнего. Во время одной из поездок между ними состоялась следующая беседа. Толстой заметил:
- Машина у тебя хорошая, слов нет; но у меня - все же гораздо шикарнее твоей. И у меня их даже две.
Анненков ответил:
- Я купил машину на заработанные мною деньги, а ты?
- По правде сказать, мне машины были предоставлены: одна центральным комитетом партии, другая - ленинградским советом. Но, в общем, я пользуюсь только одной из них, потому что у меня - всего один шофер.
- Чем объясняется, что в Советском Союзе, у всех, у кого есть автомобиль, имеется обязательно и шофер? В Европе мы сами сидим за рулем. Шоферы служат либо у больных, либо у каких-нибудь снобов. Не являются ли в Советском Союзе шоферы прикомандированными чекистами?
- Чепуха! Мы все сами себе чекисты. А вот, если я заеду, скажем, к приятелю на Кузнецкий Мост выпить чайку, да посижу там часа полтора-два, то, ведь, шин то на колесах я уже не найду: улетят! А если приеду к кому-нибудь на ужин и просижу часов до трех утра, то, выйдя на улицу, найду только скелет машины: ни тебе колес, ни стекол, и даже матрасы сидений вынесены. А если в машине ждет шофер, то все будет в порядке. Понял?
-Понял, но не все. В Советском Союзе не существует частной торговли, частных лавок, так на кой же черт воруются автомобильные шины, колеса, матрасы?
- Не наивничай! Ты прекрасно знаешь, что это - пережитки капиталистического строя! Атавизм!
Верил он сам в то, что говорил, или нет  - трудно сказать. Но был и еще один разговор, куда более серьезный, о котором тоже написал Юрий Анненков:
«...Алексей Толстой не интересовался политической судьбой своей родины. Он не стремился стать официальным пропагандистом марксизма-ленинизма... Весельчак, он просто хотел вернуться к беззаботной жизни, обильной и спокойной. Жизнь за границей, жизнь эмигранта не отвечала таким желаниям, несмотря даже на успех его пьесы в Париже и на другие возможные успехи в дальнейшем...
- Пойми меня, — говорил он, — я иногда чувствую, что испытал на нашей дорогой родине какую-то психологическую или, скорее, патологическую деформацию. Но знаешь ли ты, что люди, родившиеся там в 1917 году, год знаменитого Октября, и которым теперь исполнилось двадцать лет, для них это отнюдь не «деформация», а самая естественная «формация»: советская формация...
- Я циник, — продолжал он, — мне на все наплевать! Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу! Но только это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов! Я написал моего «Азефа», и он провалился в дыру. Я написал «Петра Первого», и он тоже попал в ту же западню. Пока я писал его, видишь ли, «отец народов» пересмотрел историю России. Петр Великий стал без моего ведома «пролетарским царем» и прототипом нашего Иосифа!
Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки — все они акробаты. Но они — не графы. А я — граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! Понял?
Моя доля очень трудна...
- Что это? Исповедь или болтовня? — спросил я.
- Понимай как хочешь, — ответил Толстой»
Не слишком приятной была творческая жизнь  «красного графа». Но его счастливый характер позволил спокойно перенести все идеологические выкрутасы советской власти, иногда даже не замечая их. Ему не было стыдно за откровенно конъюнктурную, просталинскую повесть «Хлеб», он воспринимал ее так же, как прекрасную, полюбившуюся всем, абсолютно лишенную идеологии сказку «Буратино». Нужды нет, что писал он ее с итальянского подстрочника – все равно получилась оригинальная и талантливая вещь.
«Хлеб» был написан в 1937 году, после того, как в личной жизни Толстого снова произошли перемены. Он оставил в Ленинграде Наталью Крандиевскую с детьми, а сам переехал в Москву с новой женой – Людмилой Баршевой, которую привела в дом сама Наталья Васильевна в качестве секретаря. Она, по грустному признанию самой Крандиевской, уже через 2 недели заняла ее место не только за рабочим столом… И ее, в отличие от принципиальной и гордой Крандиевской, совершенно не волновали мотивы написания той или иной вещи.
Осенью 1935 года Толстой окончательно ушел из семьи — женился на Баршевой и уехал в Москву, оставив свою 47-летнюю «Тусю» с сыновьями в Ленинграде. У Толстого началась другая жизнь— с кремлевскими пайками, «пайковой» же Барвихой, званием академика, депутатством в Верховном Совете (начиная с печально знаменитого 1937-го), орденами (в том числе – Орденом Ленина) и двумя Сталинскими премиями, Третью, за незаконченного «Петра Первого», вручат посмертно вдове писателя.
Жизнелюб, любитель хорошо поесть и хорошо выпить, эгоцентричный, чуждавшийся идейных людей и всяких идей вообще, Толстой мог бы задать любимый вопрос нашего времени: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»
Блок, недолюбливавший молодого Толстого, дал ему такую характеристику:
«Много в Толстом и крови, и жиру, и похоти, и дворянства, и таланта».
Помимо писательского труда, Толстой, как депутат и лауреат, тратил массу времени и сил на общественную деятельность: печатал статьи и эссе, читал доклады и лекции, выступал с речами и обращениями. И все это — несмотря на прогрессирующую болезнь и связанные с ней поистине адские муки: в июне 1944-го врачи обнаружили у Толстого злокачественную опухоль легкого.
«Но он остался верен себе, — рассказывал в своих воспоминаниях К.И.Чуковский, — за несколько недель до кончины, празднуя день рождения, устроил для друзей веселый пир, где много озорничал и куролесил по-прежнему, так что никому из его близких и в голову прийти не могло, что всего лишь за час до этого беспечного пиршества у него неудержимым потоком хлынула горлом кровь».
Алексей Николаевич Толстой скончался 23 февраля 1945 года.
Удивительно еще и то, что у Алексея Толстого нет ни одного произведения, написанного «в стол», то есть для себя, для души, для бога. У Алексея Толстого, видимо, такой потребности не было. Он считал, что должен писать только то, что может быть немедленно напечатано. Практически все его произведения и печатались.
Фантастическая судьба… От самого рождения и до смертного часа. Второго такого писателя – русского, советского – не найти.
Да и стоит ли искать?