Достаточно, чтобы умереть

Я болен, и не знаю что сказать
Ведь это так безумно – умирать!


Тоненькая девочка вошла в старенький автобус, идущий на окраину города. Пустой салон дополнял картину осеннего дождливого вечера. Девочка торопливо подошла к окну, боясь пропустить что-то, и замерла, судорожно вцепившись в поручень. За окном можно было видеть пустую серую улицу, красиво и одновременно тоскливо обрамленную опавшими листьями.  Ветер перебирал их ласково и деловито, а дождь шуршал, композитор, сочиняя печальную осеннюю песню. Автобус тронулся, а девочка, замершая в напряженной позе, все стояла, казалось, она боится, что здесь неуместна. Ее раздражала яркость, праздность и женственность одежды, не говоря уж о том, что выглядела она в такой холод, по меньшей мере, странно, в коротких рукавах и шортах. Кондуктор, тяжело тронувшись с места, подошла молча, и встала, насупившись, глядя исподлобья. Девочка, приложив немалые усилия, отцепила руку от поручня, полуразжала кулак, и показала смятую сезонку.
Кондуктор сразу почувствовала печаль из-за того, что придется делать дальше. Рассердившись на себя за это давно ее непосещавшее чувство, она сказала со вздохом:
- Девочка…, сегодня октябрь.
Устало так, укоризненно, с прорвавшимся вдруг сочувствием.
Глаза девочки дрогнули, от окна с пробегавшими за ним магазинами, серыми, подвластными настроению города, мелькнули к поручню, а затем к своей сезонке. «Господи, как? Уже октябрь?» Она поняла. Сказала единым духом:
- Простите, у меня совсем нет денег.
И быстро, с опущенными под ноги глазами:
- Мне очень нужно за город.
Безнадежно.
Вскинув мокрые глаза, девочка впервые вложила интонацию в сказанное:
- Ну что вам стоит?
От этого безжизненного голоса веяло горем, ошибкой, смирением и отчаянием.
Кондуктору стало обидно, что ее принимают за такого безжалостного зверя, и она, чтобы доказать прежде всего самой себе обратное всплеснула руками:
- Господи, да что ж тебе делать в такую погоду за городом?
Девочка судорожно поежилась, а кондуктору показалось, что она пожала плечами.
Контроль на линии уже был, поэтому штрафа кондуктор могла не опасаться, но удивительно то, что любой другой молодой безбилетнице она бы тут же грозно сказала: выметайся! И показала бы рукой на дверь. Но сейчас…
«Обиделась на родителей, уезжает, убегает куда-то»
Кондуктор вдруг представила, какое девочке придется пережить разочарование, так решительно направиться из дому, уехать, и вернуться обратно, не достигнув замысла, не отомстив родителям, только из-за просроченной сезонки. Сначала этот поступок девочки вызвал ее возмущение, и она самой себе изобразила голос правосудия «люби своих ближних …» и т.д., короче давай на выход, девочка. Потом она вспомнила такой же автобус, серость, и слова кондуктора «слушай, выметайся, твои проблемы меня не касаются, я за тебя платить штраф не собираюсь». А потом отчаянье, слезы, чувство собственной ничтожности… Ей защипало нос от жалости к той тринадцатилетней сбежавшей девочке, ныне шестидесятилетней толстой кондукторше. «Нет, нет, конечно, я так не сделаю, пускай едет, пускай, пусть едет»
Для кондуктора, так несчастливо (а кто знает, может ей это пойдет на пользу) повстречавшую решительную тоненькую девочку, вдруг рухнула стена, которую она, начиная с двадцати пяти лет, бережно растила. Эта стена между ней и ее детством. Она хотела скорее забыть эту пору, где ей запрещали желанное, навязывали противное, лишали права выбора. Хотела убедить себя, что это в прошлом, и в ней от маленькой девочки-боеголовки ничего не осталось. Рухнула стена, и кондуктор вспомнила, как вспоминают собственное имя, что она сама переживала не раз.
Отойдя в другой конец автобуса, пожилая женщина заплакала, потому что так завидовала этой девочке, у которой жизнь еще вся впереди, которой интересно и весело жить, для которой еще реальны сказки, потому что она молодая и любовь у нее еще впереди. А она, старушка, забытая внуками, должна доживать свой век, работая на серой работе, никем не любимая, никого не любящая, отставшая от современности, боящаяся и ждущая смерти.
Спустя час или полтора, кондуктор, с тяжестью в груди, подошла к девочке и сказала, что следующая конечная. Девочка вздрогнула, будто очнулась, и кондуктор (прежняя, скандальная, уже восстановившая завесу памяти), с некоторым злорадством подумала, что вот теперь девочка окунулась в реальность, и думает насколько вся эта затея изначально глупа и обречена на возвращение с повинной.
А за окном проплывали дождливые, холодные, пронизанные ветрами леса, совсем не реальные, не городские. Шоссе, казалось, заняло место какой то реки, или опушки, так оно и было когда-то. А сейчас это мало кому приходит в голову.
Выходя из автобуса, девочка прощалась с этим симпатичным старым автобусом, бывшим последней частицей города, с последним человеком, и ее пронзило холодом и страхом, что вот сейчас двери закроются, автобус уедет, отрезав ей путь назад, а она останется совсем одна, далеко-далеко от города, от мамы. Может не поздно еще повернуть назад, смириться…? Нет, невозможно! Лучше уж умереть там, где никто не увидит тела, не сможет над ним поплакать, ужаснуться смерти. Нельзя плакать над телом, ведь это всего лишь тело, молчащее, неказистое, глупое, больное. И для мамы я буду жива, она будет надеяться, ждать, а потом я стану просто как миф, как идол. Это лучше чем быть закопанной в землю под траурную музыку в страшном гробе, аккуратной, чистой, больничной.
Автобус с шипением захлопнул дверь, но секунду колебался, не ехал. Ему было страшно, тоже, оставлять девочку здесь одну. Ведь ей уже холодно!
Последняя частица города, последний городской человек…Господи, они и не знают, в каком аду живут! Город управляет ими, их мыслями и поступками, их движениями, их телами и душами, он лишает их живого глотка, а они и не подозревают этого. Они думают, что это они управляют городом. А это так же нелепо, как думать, что земля вертится именно так, потому что по такому расписанию удобно жить человеку. Город бывает безжалостным – в будний день у свирепого шоссе – бывает полным холодной ярости, надменности и злорадности– около горсток уличных хулиганов, разбирающихся с очередной жертвой, а бывает просто равнодушным. Как сегодня, например. Выплюнул девочку, маленький камушек, и даже не изменил выражения лица. А еще – и за это девочка все-таки любила свой город – он умел быть пустынным и загадочным, ранним утром у заброшенной станции юннатов, когда ты один на один с некоторой потусторонней пустотой улиц… 
Автобус уехал, а девочка все стояла и смотрела ему вслед с тоской, он покинул ее, последний друг, забыл, милый детский загородный автобус с добрым выражением фар, и непонятно было, то ли дождь блестит у нее на щеках, то ли слезы.
А девочка все не уходила с пыльной травянистой обочины, будто забыла, зачем приехала сюда. Она не верила в то, что смогла это сделать. Это был первый совершенно самостоятельный поступок в ее жизни. И теперь она всегда будет поступать самостоятельно, до конца жизни, благо он не заставит себя ждать.
Но вот пронеслась мимо машина, другая. Нарастающий гул мотора нарушил ее одиночество, и она побежала, всхлипывая, побежала в глубь леса, дальше от шума, она хотела быть одна и боялась. Она бежала, а ветки, казалось, жалея ее, не хлестали по лицу, а будто расступались, показывая дорогу. И только какая-то мокрая, злая трава цепляла и царапала ноги, обутые в больничные тапки, будто хотела отобрать плащ – единственную теплую одежду девочки. 
Она остановилась, и прислушалась. Ею овладело чувство свободы и абсолютного, совершенного одиночества. Она как будто чувствовала в себе сверхъестественные силы, способные дать ей взлететь к самым пушистым верхушкам деревьев, стать наравне с ними, разделить власть над лесом. Верхушки качались и шумели, медленно, красиво, мелодично, сбрасывая капли на макушку. Она поняла, что она одна, но принята лесом. Казалось, ее обоняние и слух напряглись до предела, она могла услышать звук падения каждого листа, каждой капли, она повелевала воздушными потоками, заставив их обернуть ее в теплое платье. Улыбнувшись, она присела и ласково погладила мох. «Какой смешной…». Так захотелось спать, растянуться здесь, и никуда не идти больше до конца жизни. Чтобы прогнать дремоту, она встала, и начала глубоко вдыхать мокрый запах леса, осторожно, боясь подавиться былинкой. Она вдруг представила, что пытается надышаться за всю жизнь, прожитую за компьютером и глупыми влечениями… Она подставила лицо дождю, и капли, собирающиеся на макушке, скатывались, согретые, по переносице. Девочка улыбнулась им. Одна капля повисла на носу. Девочке подумалось, что если бы у нее был друг или брат, он бы сейчас улыбнулся, потому что она выглядит сейчас мило и смешно.
Она медленно двинулась по лесу, и рассеянная улыбка не сходила с ее лица. А лес все шумел, вращал ветвями над ее головой, и этот звук, самый свежий из звуков в мире, она впитывала в себя и не могла им насытиться.



Она начала мечтать о походе в Японию одной, пешком, спустя неделю, проведенную в больничной койке. Попросив маму принести ей атлас, она померила расстояние от Самары до Сахалина, умножила количество сантиметров на масштаб (получилось где-то 5875км), разделила на 5 (скорость человеческой ходьбы), и получила, что идти ей до Японского пролива 1175 часов, то есть примерно 47 суток. Месяца за два дойти можно!
За неимением других мыслей она, лежа под капельницей, развивала эту мысль. Ей представлялось потрясающим, что можно самостоятельно идти через леса, имея целью загадочную, полную неизвестных обрядов, страну. Но для этого надо сбежать, сбежать из больницы, из-под капельниц, жутких иголок, от своей болезни. Ей казалось, стоит открыть окно, как вся болезнь мигом пройдет. Но иногда, когда приходила мама, она начинала всерьез сомневаться, начинала подвергать критике столь дерзкую и безрассудную мысль, и все оттягивала, все ждала, что войдет врач со столь редкой улыбкой, без перчаток и скажет, что можно уходить! Но однажды, когда она дала волю своей истосковавшейся по движению фантазии, она вдруг поняла, что ее не выпишут отсюда никогда. Она больна – смертельно! Вот почему сквозь мамину суетливость и улыбчивость проглядывало иногда отведение глаз, вот почему капельницы все стоят скелетами у ее кровати, вот почему…вот почему она себя так плохо чувствует. И тогда она заплакала. Но не от того, что должна умереть, а от того, что никогда она не дойдет до Японии пешком.
С тех пор дни в больнице стали невыносимо болезненными. Она обратила внимание, что пока она лежала в бесшумной белой палате, боясь пошевелиться, к ней не пришел ни один из тех людей, которых она звала друзьями. Это было отчаянно несправедливо. Одиночество и тишина, и неподвижное лежание, воздух, который стоит комом в дыхательных путях заставляли кричать и плакать. Одиночество! Тишина! И только лампочки жужжат…Лишь мама каждый день приходила и разговаривала с ней подолгу. Теперь понятно, почему маме так нужно было знать ее мысли по поводу жизни, друзей, любви, ее отца. Но девочка стеснялась, закрывалась, она не привыкла раскрывать свою душу перед родителями. Скорее уж она раскроет душу перед случайным прохожим, которого больше не встретит никогда, и который не сможет ей напомнить о ее откровении.
Теперь девочка острее ощутила свое несчастье, свою тоску по движению, по своей комнате, игрушкам, книгам, одноклассникам. Она заметила, что теперь она все больше спит, и не ощущает своего тела.
Она лежала там уже второй месяц, когда вдруг вспомнила свои мысли о Японии. Девочка всхлипнула, наконец решившись, вынула осторожно из руки иглы капельниц, села медленно на кровати и почувствовала резкое головокружение. Девочка подумала, какая разница, сейчас умереть или потом, но здесь же? Резко вскочив, она встала посреди палаты, расставив ноги и ожидая какого-нибудь приступа. Но ничего не проиосходило. Тогда она попрыгала, чтобы размяться. Девочка боялась, что у нее в груди или животе будет передвигаться по инерции что-то постороннее: например, раковая опухоль. Но нет, все в порядке, тело по-прежнему принадлежит ей.
-Я здорова! – вслух воскликнула девочка .
Но тут в палату вошла врач и ужаснулась, подняв руки к щекам:
-Что ты делаешь, тебе нельзя вставать!
В этот момент иллюзия прошла, на девочку сошли жар и слабость, она податливо легла под привычными руками врача. Женщина хотела вставить иглы капельниц обратно, но пациентка грустно, шепотом, произнесла:
- Не стоит. Вы ведь знаете, я все равно умру.
Врач выпрямилась, встала, посмотрела на девочку укоризненно, удивленно, наклонив голову на бок. Сказала:
- Не говори чушь.
После этого она развернулась и вышла, оставив девочку, которая не поняла мыслей врача.
Нарушительница постельного режима лежала и тихо плакала. Внезапная радость принесла ей новую боль. Она вспомнила, как хорошо было с друзьями смеяться и карабкаться как можно выше, безбоязненно, на все подряд. Было не важно мнение прохожих, было забавно их удивление. И свою неосторожную мысль: «Как  здорово, смешно и интересно! Вот бы умереть, не потеряв это счастье! Детство пройдет, все станет скучно, серо, все станет нельзя, непристойно и неудобно из-за своего большого тела будет лазить и бегать, будет много нерадостных забот и проблем…Как у мамы…» И представляя серые будни, жизнь в общей бесцельной серой массе представлялась ей душным кошмаром. Когда-то бабушка говорила ей: «Никогда не думай о плохом. Мысли, они воплощаются, все мечты сбываются, но исполняет их будто злобный глупый джинн, перевирая, не так» Теперь вот, ее мечта сбылась. Она умирает в детстве, как и хотела, но не счастливой на солнце, а всеми забытой в стерильной палате. Она не это имела ввиду, она не хотела так…так долго умирать. Слезы душили ее, хотелось кричать от несправедливости.
Девочка откинула одеяло и снова встала. Взяла из шкафа самую неяркую одежду, поняв впервые, тех людей из класса, кто предпочитает темные тона в одежде. Это никакие не эмо и не готы, это просто нахмуренные грустные люди.
Одевшись, она постояла, переминаясь с ноги на ногу. «Надо уйти», - думала она. «Надо уйти» Она раскрыла створки окна и замерла, обласканная пролетающим свежим ветром. Как давно ее кожа не чувствовала этого!
Девочка давно заметила, что боится высоты. До тошноты исказилось пространство тогда, когда они в очередной раз полезли на первую попавшуюся вышку, выше обычного. Но сейчас страх боли и высоты уступил страху этой наболевшей белой неподвижности. Она спрыгнула, к счастью упав на газон. Благо второй этаж. Боль – это все равно хорошо, хорошо когда болят ноги, если ты только что из этой белой камеры, что осталась наверху.

Серый город, шумный вокруг. Мокро, грязно и грубо. Но воздух, боже мой, холодный воздух, не сказать что свежий, но это не важно! И шум, разговоры вокруг, звуки разные, интересные…Но все как-то мимо нее…Ее обходят стороной, она никому не нужна. У них у всех своя жизнь. А мне то что, что делать дальше? Куда идти? В Японию? А где это? В какой стороне? Где взять еду? Деньги? Так думала бывшая неизлечимая пациентка.  Повинуясь быстрому темпу города, думала она на ходу. Вдруг ей вспомнился разговор:
- Сколько она протянет без этих…стимуляторов?
- Два дня, не больше. Только не говорите девочке, ей ни к чему такие переживания
Говорят, когда человек без сознания все, что он слышит, записывается во внутренний банк и откладывается в подсознании…потом всплывает. Так вот оно что, два дня…прогулялась до Японии, да. К горлу подкатил ком, но воспаленные глаза оставались сухими и от этого было еще обиднее. Вот бы сейчас разреветься, а потом опустошенной брести куда-нибудь, копать себе могилу…ну что ж, тогда ни еда, ни компас, ей ничего не нужно. Просто уйти куда-нибудь отсюда.
Ноги вынесли ее к проспекту.  Проходя остановку она увидела остановившийся доброфарый автобус. Повинуясь неожиданной симпатии девочка вошла в раскрытые двери.


Медленно, здороваясь с каждым листом, девочка пробиралась по лесу. Время замерло здесь, все мысли улетучились, существовал только звук, цвет, запах и много-много мокрого леса. Деревья впереди будто сделали по шагу в сторону и открыли светлое пространство поля впереди.  Девочка с тоской поморщилась, представляя себе, что увидит сейчас – серую махину IKEA, серое шоссе где-нибудь сбоку, наполненное шумными спичечными коробками машин. Но то, что она увидела, показалось ей сном наяву, ожившей мечтой. Не было ничего вокруг, кроме нее, мокрого воздуха с небом и разнотравья, которое заканчивалось не кромкой города, а туманом, который держал тайну.
Это то, о чем она мечтала в минуты невзгод: она одна здесь, это поле для нее, этот воздух принадлежит лишь ей, и она может вдохнуть его весь.
«Зачем нужно жить, если все равно итог одинаков для каждого – смерть, как носом в черную подушку? Зачем весь мир, если сегодня и завтра я увижу его в последний раз? Зачем я жила, чего ждала от жизни?  А мама? Господи, ведь ее жизнь – абсолютно пустая. Она потеряла интерес, ведь ничего не меняется, да и человек которого она любила – ушел, оставив на нее дочь. Она же живет из чувства долга, только пока живу я, доживает вместе со мной» почти выкрикивая вслух эту жуткую несправедливость девочка заплакала, слезы потоком лились из глаз, внося свой вклад в воду, льющуюся с неба. Она плакала быстро, без всхлипов, шла все вперед и вперед в этой траве, которая бесконечна. Это было единственным спасением, идти не останавливаясь, занять себя чем-то, поставить цель, иначе все было бессмысленно и доживать эти два дня не хотелось. Словно стрелку компаса, ее все тянуло развернуться назад, прибежать, рассказать все маме и людям. Она шла, отдавая душу дождю, как во время танца партнеру, она бросала вызов своей горечи. В ней вдруг проснулся интерес, она стала запоминать все вокруг. Она пыталась уговорить себя, успокоиться, начать плести собственную сказку о том, что видела вокруг. Она вспомнила время одиночества, когда она разговаривала сама с собой, и попыталась рассказать самой себе, как интересно все было вокруг. Ну, вот поле, на что оно похоже? Оно будто ковер, мягкий и сонный, сотканный руками гения. Покрыт узорами трав, волнами блестящих от влаги стеблей. Постепенно эти сравнения начали ее затягивать, и слова будто ложились в тетрадь этого маленького автора. «…казалось, что ветер до сих пор прядет рисунок, играет листьями, изменяет все одним дуновением..» Она улыбнулась сквозь слезы. «Я – божья коровка!» Она усмехнулась этому названию. «Интересно, что думает такое насекомое, заблудившись в ковре? Думает что это поле, что оно бесконечно, прямо как я. А у ковра стоит хозяин и думает…» Что же он, интересно думает? «Раздавить?..посадить на палец и попросить о желании? Выбросить в окно, забыв, что на улице зима?» «А, пусть я поверила в эту сказку!» Девочка подняла лицо и начала всматриваться в небо: а вдруг там действительно кто-то смотрит, и что еще хуже, читает ее мысли? Вдруг там не тучи, а серый потолок? Может этот любопытный уже нагнулся над ней, и решает? Согретое слезами лицо охладили капли-подружки, глазу стало заметно движения туч, будто кто-то перемешивал клубы дыма. Раскат грома, будто бурная радость прозвучал над сонным полем, взбудоражил воздушные слои. Девочке вспомнился салют, где большой толпе после очередного залпа хотелось кричать «Ура-а!» сажая на недели голос. Девочка представила, как она прыгает сейчас одна на поле и хлопает в ладоши. Радостное зрелище. Девочка устало повалилась в траву, подложила руки за голову и стала глазеть в небо. Кто там обычно эти тучи в книгах? Бабушки-ворчалки, или играющие дети? Нет, ничего такого она не чувствует. Это пусть чувствует герой ее неоконченной и не начатой повести. Нет, и пусть этот любопытный, там, себе придумает другой вариант, просто оставить ее в покое. Все это обман. «А я хочу спать».  Она улыбнулась краем рта своему герою и перевернулась на живот, раскинув руки, лицом к Земле. Поймала ртом травинку. Ей представилась смешная картина, как мультяшный человечек вцепился, обнял Землю. Сколько таких человечков, влюбленных в свою планету? Почва под девочкой будто излучала тепло, вибрировала сердцами миллионов людей, и своим собственным, планетным, общим сердцем. Только вот опять же, зачем? Зачем стараются эти сердечки, страдают с ними люди? Копошатся, важничают, думая, будто они венец творения. Может в понимании космического разума люди не умнее таракана? Может действительно, для людей ничего и не задумано, может и нет никакого скрытого смысла, может все это просто так, ни о чем. Да так и есть. И никогда я не узнаю, куда и зачем одиноко летит этот теплый шарик Земля. Умру и не узнаю, даже если бы и дожила до ста лет. Кстати, в сто лет наверно умирать совсем просто. Надо умирать, когда чувствуешь, что устал. А эта огромная толпа, развлекается и ни о чем не думает. Жизнь уходит, а они забыли, что она конечна. «Незнание даты смерти делает нас практически бессмертными». Да, вот бы не умирать никогда. Как интересно, что там, после меня. Так обидно.
А люди живут и получают эмоции. Я вот тоже, приехала сюда наполучать их напоследок.
У девочки защипало в носу, захотелось плакать от жалости к себе. Почему, почему я такая маленькая должна уйти из жизни, ничего не успев? Я умру, а когда умрет последний человек знавший меня, то от меня не останется и следа, и никто не будет знать что я вообще жила на свете. Тогда зачем я вообще появилась на свет? Я же ничего не успела… Я умру, а мир будет идти дальше. И я никогда не узнаю, до чего дойдет человечество, не увижу тех чудес, которые будут изобретены. Господи, как обидно. Да и понятия «я» не будет. МЕНЯ не будет! Тут девочку пронзил и скорчил страх. Меня не будет! Она представила эту черноту и пустоту, и пустое тело, предмет который сгниет. Я сгнию, то, что было мной разложится. И это будет так неописуемо скоро. Девочка зарыдала, страх все не отпускал, было ужасно холодно. Нет, нет, нет, я не могу умереть, это невозможно, безумно! Я не хочу, чтобы меня видели мертвую, плакали над телом, в котором от меня останется лишь внешность, пусть не видит никто моего пустого тела, я умру одна, боже, как хорошо, что этого никто не увидит.
На нее снизошло облегчение. НИКТО НЕ УВИДИТ! Единственный кто будет знать о ее теле это лишь она сама. А ее не будет. Она лишь увидит черноту и перестанет мыслить.
Нет, не черноту, синеву! Девочка вспомнила, что пока она была в коме, она видела синий цвет. Там было синее пространство. И почему-то, неважно почему, это ее успокоило. Она загнала эту мысль далеко-далеко и напоследок сказала ей: «Смерть, это всего лишь отдых данный уставшему. От жизни я устать не успела, но я устану от этого пути» Она знала, что это неправда. Но что ей оставалось делать?
Перевернулась на спину и подумала «ну и напугалась же я». Девочка расслабилась и мысленно записала такие строки в свой дневник: «Меня вдруг проняло. Заломило затылок, потемнело в глазах, стало очень холодно. Я ужасно испугалась, я поняла ужас смерти. Я поняла, почему все так боятся умирать. Раньше я думала об этом, но не примеряла к себе, не понимала, что когда ты умираешь – ты перестаешь существовать. Тебя больше нет. История пойдет дальше, жизнь пойдет дальше, а ты исчезнешь, тебя не будет. Ты ничто – прах. Ты потеряешь свое сознание, понятие «я» для тебя исчезнет, все для тебя исчезнет, все мысли. Я поняла этот страх всего мира. Я потеряла смирение с тем, что я умру. Смерть отравляет жизнь, вот парадокс. Это чувство бесполезности и нереальности, неотвратимости, гибели, пустоты. Я не могу с этим смириться»
Хм. Дневник. Если сравнить ее мысленный дневник, скопившиеся в нем записи с момента прыжка из окна, и ее письменный «городской» дневник с розовыми пахучими страничками…Это безусловно писали два разных человека! Это «книга жалоб» и «дневник путешественника». «Интересно, если бы я не умерла, стала бы я знаменитым писателем?» Тоска снова захватила ее. Ей стало жалко свой внезапно прорезавшийся талант, о котором никто не узнает и который не оставил о себе следов. Она громко вздохнула («Эххх…») и ветер порывом подхватил ее дыхание. Ветер! Воздух! Господи, да как же здорово! Какая смерть, если у меня были все шансы лежать сейчас в своей палате и слушать жужжание лампочки! Все это стоит того! И ветер, и дождь, и трава, и много-много поля, и человечек, вцепившийся в Землю, и ее гулкий медленный пульс. Все это дар, всего этого ни у кого из ее знакомых нет. Она встала, вдохнула изо всех сил, выдохнула с облегчением и продолжила свое движение по полю-лугу. Ее наполнила такая тяжелая, давящая на плечи печаль, ведь она не увидит больше никого, никогда, ни маму, ни папу, ни одного из тех людей, чьим другом она всегда хотела быть, и чья «хула – похвала». Но, господи, если обратиться к реальной жизни и избежать голливудской интерпретации, то все мы занимаем настолько непрочную роль в жизни друг друга, что как только мы выходим из общего строя, он тут же за нами смыкается. И не оставляет в сердцах друзей, с которыми ты так трогательно любил друг друга, места. Ну, подумайте – сколько в мире человек, не связанных с вами родственными узами, ради которых вы бы переехали в другой город, лишь бы только не расставаться? Таких нет, а люди, у которых такие друзья есть – счастливые единицы. Переехал друг – и ладно, потоскуем, попереписываемся, и забудем его за своей суетой. Да даже если живешь в одном городе? Школа, дела, и если твой друг живет на соседней улице, то вряд ли ты позвонишь и скажешь ему – пошли гулять, или в гости, а если и позвонишь, то раз или два. Что же – дела, у всех дела, а если и нет дел, то ты сидишь дома перед компьютером и имитируешь постоянную занятость. А может ты и хотел бы встретиться, но вдруг друг скажет: «я занят», и больше тебе его беспокоить неудобно. Вот и забывается все хорошее, что было с ним связано потихоньку. И в итоге видишь ты его раз в год. Забываешь, думаешь, обойдемся без него, у меня же свои дела. Да какие дела? Что может быть важнее человека? Или встречаешься, чтобы вместе напиться. А иначе - скучно же выходить из дому!
А с другим городом – вообще стенка. Как бы ты не любил своего друга в другом городе, но не переселишься же к нему, и не будешь ездить в гости постоянно. Разговаривать по телефону – нет времени, да и не о чем разговаривать, дорого – межгород. В итоге ограничишься разговором в Интернете, обогащенном смайликами. Но и это надоедает, что ты можешь нового рассказывать в Интернете изо дня в день?
Как много людей в моей жизни, которых я отчаянно люблю при воспоминании о них, но тем не менее, не возьму телефонную трубку и не позвоню им. Что это? Не дружба – приятельство, знакомство, симпатия. Господи, да ни у кого же ничего нет! Или я просто не знаю? Что я упустила? Упустила я многих-многих людей, но, боже, все они так запросто изымаются из жизни! Что-то в этом дурацкое. Господи, как же стереотипно мы себя ведем, отвергая любое разнообразие(справа и позади остался столб с надписью 104 км), выполняя стандартные и необходимые, наскучившие всем ритуалы. Мы не привыкли размышлять, не собираемся копаться в себе, вокруг, в чем бы то ни было, как это делаю сейчас я в своей предсмертной потуге мысли. А задумчивых мы презираем. Мы фальшивим. Мы неискренни, мы примеряем лица и говорим то, чего не думаем, смеемся, когда этого требует ситуация, но когда, зачастую, не смешно. А ведь так приятно говорить правду, раскрывать первому остолбеневшему встречному всю свою подноготную до донышка. Главное чтобы этот первый встречный понял, что ему открывают душу и обрадовался этому, а не счел бы тебя просто идиотом. Хотя пусть считают. Пусть считают эти бревна меня кем угодно, главное, чтобы хоть кому-нибудь была интересна моя правда, чтобы хоть когда-нибудь в ответ на подобное излияние я удостоилась бы не сочувственного взгляда, не вежливого кивка, а чего-нибудь другого. Возможно, ответной правды. (Господи, как же много я поняла, но я теперь уже больше никого не встречу, чтобы рассказать, поделиться, господи, как я хочу встретить человека здесь!) Господи, а ведь ни разу…даже мама часто в ответ на мою правду не говорила ничего кроме «угу» или просто сочувствовала. Она ж занята. Ее правды я так никогда и не слышала. 
Такое чувство, что никто теперь не испытывает настоящих эмоций. Они либо наиграны, либо подогреты алкоголем. Напиваемся, чтобы не было неудобно, напиваемся оттого, что не о чем говорить, напиваемся от того, что скучно, напиваемся от пережитых неприятностей, от предстоящих неприятностей, от неразделенной любви, от разделенной любви, от желания быть крутым, взрослым, от желания влиться в компанию. Напиваемся, чтобы забыть те вопросы смерти, которые неизменно всплывают в мозгу. Маленькие детки, гламурные шавки, с модной алюминиевой банкой в руках. Боящиеся, ржущие над тем, что вызывает слезы. Толпы, массы. И кажется, что другого и не бывает.

Девочка заметила, что давно уже идет, но не смотрит вокруг, а, задумавшись, будто смотрела в свое нутро. Она обрадовалась – ведь это еще одно новое качество, приобретенное благодаря этому всему вокруг. Она остановилась. Повернувшись вокруг себя, она уже не увидела придорожного леса. Но зато заметила шагах в двухстах позади тоненький столбик, с криво висящей маленькой-маленькой табличкой. «Это так похоже на километровые отметки! Но разве здесь шоссе? Километровые отметки в поле!» Это было так смешно и почему-то не страшно, что она рассмеялась. Тут ее нога наткнулась на что-то твердое, загудевшее. «Рельсы!» И правда, только тут она заметила, что вдоль поля идет железная дорога. Заросшая, слившаяся с мокрым клевером и полынью. Девочка почувствовала, будто рядом расправил крылья ангел-хранитель, ведь эти рельсы, это путь, это знак пути, это сохранность. Она села на колени, дотронулась рукой до тусклого металла. Он был весь в капельках, и будто слегка теплый. Вдруг ей вспомнились те беззаботные, солнечные, честные дни детства, когда она ходила по шпалам, держа за палец своего деда. Как они сидели на насыпи у железной дороги, как на берегу иного мира. Как лопались тугие полосы света, соединяющие солнце и рельсы. Запах тепла и нагретых рельс. Жужжание проводов, разливающееся по пустоте, полной тепла и надежности.
Не вставая с колен, девочка нарвала охапку травы и положила ее у рельсы. Довольная проделанным путем, сонная от шуршания дождя, она прилегла на сорванную траву и тут же уснула.
Во сне, не первый раз, она стала будто записывать в свою будущую книгу то что видит и чувствует. Она будто писала о другом человеке, потому что все, происходившее с ней в снах, было для реальности настолько чуждо и неестественно, настолько много деталей, принадлежащих не ей, а кому-то совершенно другому, что похоже на вырванную из книги страницу. Этот сон был похож на монолог незнакомого ей человека. Он начался, будто его включили с середины фильма.

Сегодня я пройду там, где я гуляла вдвоем с лучшей подругой, с лучшим другом, с мамой, с папой. Сейчас всех этих людей уже нет, они слишком изменились, чтобы признать в них моих бывших сопровождающих. Но сегодня, они все очень тихой компанией пройдут со мной по этому снежному городскому маршруту, напомнят каждое слово, расскажут о каждой мелочи, что я замечу вокруг.
Интересно, я сошла с ума, или просто заболела? Мне идти еще час, а может два. Ноги буксуют в рыхлом снегу, но голова решительно отказывается замечать такие привычные мелочи. Я прохожу извилистыми гаражными улочками, а в одном моем ухе играет любимая, выученная наизусть музыка. Тихо, ненавязчиво вливаясь в шуршащий снегом мир вокруг. А над моей головой - не небо, а Земля, вся в океанах и тумане. Она огромна, но закругление ввысь все же ощутимо. Из ее океанов, пренебрегая силой тяжести, срываются капельки воды, и летят в наш суетливый мир, леденея на ходу, превращаясь в чудные снежинки. Они будто затормаживают время вокруг, и я иду как во сне, будто прорываясь через воду.
Проходя мимо заброшенного катка, на котором когда-то был маленький островок льда, я увидела такую картину: вечереет, я и отец пробираемся к этому кусочку льда...я катаюсь и смеюсь, а отец раскручивает меня, и учит разным фигурным трюкам. И тихо. И никого больше вокруг.
Рядом с катком теперь стоит церковь, построенная рядом с бензозаправкой. Ее синие пластмассовые купола настолько смешны и нереалистичны, что закравшаяся было мысль перекреститься уходит с позором. А Земля, что сверху, все оседает на меня, и я вдруг переосмысляю фразу "пусть Земля ему будет пухом". Рванул сильный ветер. Такой силы, что он снес меня назад по скользкой тропинке. Да, мне многие говорят, что я сильно похудела за последний месяц.
А елки? Ели, так ведь скоро Новый Год! А у нас дома так и не будет этого семейного дерева. Первый раз за всю мою жизнь. Первый раз я встречу Новый Год не всей семьей. 
Елки вкопаны в снег, будто цветы на грядке. А люди ходят между ними, будто в лабиринте, и прицениваются, глупые. Я тоже промчалась по лесному лабиринту, и теперь я почти уверена, что сплю.
А на встречу идут прохожие. Кто-то понимает меня каким-то чудным образом, кто-то нет.
Вдруг музыка на мгновение прервалась. Я почувствовала, что проснулась. Мне будто стало холоднее, и пространство пустилось в бега. Я поскользнулась на голом льду - звук моего голоса зазвучал странно и непривычно, все во мне будто засуетилось, но тут музыка возобновила свое звучание, и я успокоилась, все вернулось в свой теплый, медленный режим. В правом ухе зазвучала синица. Метнулась мысль, что, наверное, весна. Мне было лень эту мысль опровергать. Я находилась в центре своего пути, который, как оказалось, не имел ни начала, ни конца. Что со мной? Сошла ли я с ума?  Да нет, не особо, просто я слишком влюблена. Но этот главный фактор каким-то чудом оказался на втором плане, его не стало видно из-за снега.
В моем наушнике зазвучала половина моей знакомой песни. Меня пробил нервный лениво-медленный ток - куда дели мои родные звуки. Потом я так же медленно-лениво осознала, что вторая половина звуков находится в другом моем наушнике. Но я не буду его надевать - ведь нельзя же так закупоривать голову звуками, не давать звукам сквозить через уши, ведь тогда я не услышу мир вокруг меня, пропущу что-нибудь интересное(например вот этот странный воробьиный галдеж), а потом, в моей бедовой закупоренной голове повысится давление, и я проснусь.
Я шла, и мечтала, чтобы кто-нибудь записал бы мои мысли на диктофон, ведь мне так сложно будет вспомнить этот полусон когда я вернусь.
А может они и записываются? Не важно, не стоит напрягать мою грустную голову.
Слева проплыла больница. Явно новая, раньше ее здесь не было. А вот и заброшенная стройка. В этом кирпичном квадратике я сама с собой играла в казаки-разбойники. Но за мной ходил кто-то еще, невидимый. Очень похожий на меня, но неопределенного пола, что к лучшему. Ведь девчонки слишком смешливы, а парни слишком горды. И наверно именно из-за этого человека я совершаю странные поступки, даже если гуляю "одна".

Сон сменился, будто переключили канал. Новый сон был похож на мир, открывшийся альпинисту у края самой высокой горы. Это был мутный, большой, гулкий сон, ей приснился целый мир, целая жизнь. И в нем не было белых стерильных врачей и блестящих иголок. Сны не запоминаются ей, но оставляют ощущение. Это было что-то теплое, светлое, радостное, истомное. Ей приснилось, что у нее есть старший брат, и что он играет на гитаре у горячего костра. Ей приснилось прикосновение самого любимого человека, и от счастья она заплакала сквозь сон. Это было так солнечно и радостно, что она проснулась.
Солнце радостно нагревало сырую траву. Земля парила. Девочка подскочила и, засмеявшись, протянула руки к солнцу. Огляделась, изумилась – вокруг ни кромки леса, один сплошной равнинный солнечный простор. Улыбка наполняла лицо.
Желудок радостно напомнил, что она не ела сутки. Эта сладкая голодная боль живота напомнила ей о безрассудности ее идеи.

На секунды она будто выпала из окружающей ее солнечной жизни и стала будто падать в черную воронку – это от резкого подъема или приступа страха потемнело в глазах. Она будто хваталась руками за края воронки, не давая ей закрыть солнечный свет, не давая утянуть сознание, борясь за последние часы.
Лицо онемело. Перед глазами мельтешила синяя мошкара, неумолимо закрывая свет. Она изо всех сил раскрывала глаза, но, не смотря на это, синяя темнота все сгущалась. Она будто погружалась в водную глубь.
Вдруг давление резко спало, мир снова приобретал прежний вид. Было страшно и обидно. Надо было срочно выбросить из головы ледяные, обездвиживающие страхи смерти, чтобы прожить свои последние…недоговорив про себя мысль, девочка будто была скошена фразой «последние часы». Это было ужасно и неоспоримо. Она села на рельс и зарыдала. Громко, будто опустошая себя. Невозможно объяснить почему эти рыдания помогли ей. Она была опустошена, ушла и радость и страх. И снова появилась легкая пустая усталость, как и вчера, после очередных слез.
Поэтому девочка зашагала вдоль рельс, чтобы иметь перед собой какую-то цель.
Она шла, забывая о своем сроке, внемля буднично посасывающему желудку.
Время растянулось и размылось. Мысли не приходили, и она уже забыла, сколько она идет.

С высоты птичьего полета можно было увидеть пустое золотистое поле, прямую железную дорогу и девочку, быстро переступающую по шпалам. Наблюдателю захотелось бы заговорить с ней, или просто спуститься на поле, подышать.









- Эй, скрипач, слышна ли тебе песня звезд?
- Я слышу.
- А звездная пыль небесных колес
   По крышам?
   А смерти под знаменем черных полос?
- К несчастью.
- А сломанный взгляд из-за пролитых слез?
- С печалью.
- Сыграешь мне песню весною услышанных грез?
- Сыграю.
- Тогда почему ты так сильно замерз?
- Не знаю.

Девочка заметила маячившую вдалеке маленькую фигурку человека, когда прошло несколько таких бездумных часов пути по рельсам. Мысли вяло потекли, разминая задремавший мозг.
«Как интересно. Человек. Откуда он мог взяться? Интересно. И здорово. Надо его будет обязательно догнать»
Поле казалось бесконечным, времени было много, поэтому девочка лишь чуть-чуть ускорила шаг. С ускорением шага ее все больше интересовало присутствие здесь человека – кем он может быть? Горожанин? Но что бы заядлый городской житель мог делать в этом лугу, где нет ни начала, ни конца? Тогда городской романтик? И он специально здесь, как я? Тогда правда было бы неплохо с ним поговорить. Рассказать ему то, что я надумала за последние сутки.
Она все ускоряла и ускоряла шаг, но фигура не приближалась, она шла все быстрее, но фигура, казалось, никогда не станет ближе. Тогда она заплакала и в отчаянье побежала, она бежала и плакала, все больше приходя в ужас и отчаянье, ведь это была ее мечта все последние сутки – встретить здесь человека, поговорить, теперь все казалось ей бессмысленным, все сводилось к этой далеко маячившей неясной фигуре. Она спотыкалась, но не переставала бежать и громко плакать, как заблудившийся ребенок, она бежала изо всех сил, но казалось, что она бежит на месте. Это пугало и парализовывало ее разум.
Наконец ей в горло, на скорости равной сумме их скоростей, влетела мошка, девочка схватилась за горло, обожженное загнанным дыханием, жутко закашлялась, все еще пытаясь ступать ватными от бега ногами вперед. Она натужно кашляла, выскребая с поверхности горла злосчастную мошку, глаза заслезились, и она выпустила из своего поля зрения этого незнакомого человека. Когда же она откашлялась и подняла голову, фигуры уже нигде не было. Это было подло и нечестно.
Девочка очень устала. От бега, слез, истерического отчаянья и кашля. Она выдохнула несколько раз, и продолжила свой путь, все вглядываясь вдаль, в слабой надежде найти этого человека снова. Но поле снова было чисто, как и полчаса назад.

Она шла и будто бредила, обернув свой взор внутрь себя. Она устало размышляла о чем-то бессмысленном, ловила себя на том, что ее мозг в поисках мысли перебирает одну и ту же фразу по много раз, но она слишком устала, ее это уже не заботило. Боковым зрением она заметила километровый столбик с чем-то, оканчивающимся на ноль. А может на восемь. Это было не важно. Ей казалось, что дорога пошла в гору, и она уже с трудом карабкается по склону. Звенело в ушах. В голове, снова и снова, как бегущая строка, проходила родившаяся фраза: «Жара звенит в ушах... Жара звенела в ушах». Это раздражало и приедалось. Периодически слово «жара» менялось на слово «солнце». Поверх этой мысли наложилась другая: «Такое бредовое состояние – болезнь».
Ноги стали совсем ватными, перемещались, словно в воде. Склон становился все круче, стали вовсе отвесным, загнулся назад, образовал мертвую петлю...
Девочка открыла глаза и помотала головой. Под ней было ровное железнодорожное полотно, абсолютно горизонтальное. Она раскрыла глаза пошире, проморгалась, прислушалась к себе – все было в порядке. Подняла глаза к небу – оно было ярко голубым, ни пушинки облака. Примерно под углом шестьдесят градусов к ней стоял лучистый блик солнца. Тихо. Поле простиралось, без единого пятнышка кустарника, хотя...Слева от нее стояло дерево. Оно было далеко и казалось размером с ноготь. Отлично, надеюсь, хоть дерево исчезать не собирается, - подумала путница. Она назначила себе цель: дойти до дерева и под ним отдохнуть, потому что ее кожа буквально ощущала давление света на себе.
Дерево не чудачило, и покорно приближалось. Теперь девочка могла разглядеть, что это ива, а под ней...под ней сидела фигура! Девочка рванулась к ней, но ей на миг показалось, что дерево отступило, будто хотело еще раз повторить тот трюк, что и полтора часа назад.
Девочка сердито подумала: «Я что вам, Алиса в зазеркалье? Почему те предметы, к которым я бегу - исчезают, а когда иду спокойно – все в порядке? Нет, ну ради бога, что мне стоит дойти до него спокойным шагом, раз этой иве это так уж необходимо»


Рем сидел, прислонившись к стволу, и задумчиво теребил лямку своей холщевой сумки.
Рядом елозил на спине и порыкивал Динар, явно наслаждаясь теплым днем. Рем подозвал пса к себе и потрепал его за загривок. Пес прыгал вокруг, припадая на передние лапы, играя. Мальчик достал из сумки кусок хлеба, отломил от него две маленькие части и оставшееся убрал обратно. Один кусочек Рем кинул псу, другой съел сам. Пес зачавкал хлебом и улегся рядом, подобрав хвост. Почесался. Перекатился на другой бок, встал, и потрусил куда-то по своим делам. Рем усмехнулся. Динар всегда изображал деловитую занятость.
Вдруг мальчик заметил фигуру, спокойно спускавшуюся с железнодорожной насыпи по направлению к иве, под которой он сидел. Присмотревшись, Рем увидел, что это растрепанная девочка, со странным взглядом, худая, на вид ей не больше тринадцати.
Она подошла, как-то с недоверием коснулась рукой ствола, затем перевела взгляд на Рема и поздоровалась. Звуки речи прозвучали странными для обоих, потому что у этих ребят за плечами часы молчаливого одиночества. В этот же момент мир будто сбросил сероватую дрему, и приобрел реальность.
Рем видел серьезные, пристально рассматривающие его серые глаза девочки. Она села на траву, подобрав под себя ноги. 
- Здравствуй, - Рем чуть улыбнулся.
Девочка с облегчением наморщила переносицу и прислонилась спиной к иве, не отрывая изучающего взгляда от Рема. «Вот будто и друзья» - подумала она.
Непроизвольно она пыталась изобразить ребенка, будто заигрывая таким необычным способом с Ремом.
- Откуда ты здесь? - хором спросили мальчик и девочка, и рассмеялись, впрочем, еще немного нервно.
- Я гуляю! – так же одновременно ответили они друг другу. Девочка смеялась, и чувствовала, как неловкость отпускает ее.
А Рем, снисходительно улыбаясь, думал, что смех у девочки заливистый, и не нарочитый.
Как-то получилось, что они больше не расспрашивали друг друга об их пути сюда, к этой иве, только девочка спросила:
- Ты здесь один?
- Где-то рядом пасется Динар, мой пес, - ответил Рем, и еще раз улыбнулся. Он поймал себя на том, что с этим человеком он готов улыбаться часы напролет, хотя обычно Рем никогда не смеялся ни над своими, ни над чужими шутками.
- Хочешь есть? – просто спросил Рем и достал хлеб и ломтики вяленого мяса.
Глаза девочки загорелись, она закивала, подползла на четвереньках к Рему, села по-турецки и принялась есть эту далеко не богатую пищу, но теперь, спустя почти двое суток без еды, это была райская трапеза.
С набитым ртом девочка спросила:
- А что за дорога здесь проложена, километровые отметки есть, а электрических столбов нет, ну, чтобы поезд ехать мог?
Рем, опять улыбнувшись (да что же это с ним такое сегодня?) пояснил, что ходят здесь не поезда, а паровозы.
Девочка, сделав вид, что все стало ясно, кивнула, и продолжила свой обед. Рем знал, что она ничего не поняла, и был благодарен ей за отсутствие вопросов, потому что он и сам понятия не имел о назначении рельс. Пришлось бы сочинять в ответ, или признаваться, что он не знает, что здесь делают эти рельсы.

Девочка наелась, откинулась на ствол ивы и поблагодарила Рема за обед. Так получилось, что они сидели, почти касаясь друг друга локтями. Но никто из них не обратил на это внимания, но и неловко молчать им не пришлось: любопытство Рема взяло верх, и он осторожно поинтересовался, откуда же сюда попала его новая знакомая.
- Не знаю, я забыла, - сказала девочка со смешком. – Ну а если вспомнить, то я жила в городе.
Девочка сама уже верила в это с трудом.
- Я ходила в школу и гуляла с одноклассниками, - девочка подняла глаза вверх, вспоминая. Она чуть было не добавила: «Тогда они казались мне друзьями». Но вовремя спохватилась, потому что это зазвучало бы как призыв к сочувствию. Смертельно больной девочке вовсе не хотелось слышать сочувствия в голосе этого странного, одетого в холщевую одежду мальчика-пастушка, который вывел пасти своего Динара в поле. Девочка улыбнулась.
- А еще я…да нет, больше я ничего не делала, - добавила она, усмехнувшись. – Впрочем, я мечтала дойти до Японии пешком. Мне надоело… сидеть дома. Я сбежала, но потом осознала, что не знаю дороги, что у меня нет денег на еду… Села в первый попавшийся автобус… ну знаешь, есть такие автобусы, с добрым выражением фар. И конечная остановка была во-о-он там, - девочка махнула рукой назад, вдоль железной дороги.
«Дойти до Японии?» Рем вспомнил, как он сам мечтал об этом, рисовал на карте траекторию своего пути, считал время, за которое сможет добраться. В отличие от девочки, чьего имени, кстати, он так еще и не знал, Рем был более предусмотрительным: два года назад, когда мальчик вышел из дома, в его руках был компас и карта-справочник, за его спиной был набитый рюкзак, в котором лежали совершенно необходимые вещи. Это был и папин плащ-палатка, мамин кухонный нож, это были его, честно скопленные восемьсот рублей, там были спички и пластмассовый меч самурая, подаренный ему на его первый юбилей… Взял он и кое-какую еду. Возможно он и дошел бы до Японии,  возможно заблудился бы в лесу и умер от голода… Если бы уходя из дома он не наткнулся бы на маму с папой,  возвращавшихся из магазина. Родители зачастую ломают все детские мечты. Так было и в этот раз. Когда слезы и крики у мальчика прошли, он, опустошенный совершенно, сидел на кухне и покорно, с поникшей головой слушал отца, который рассказывал ему, почему его затея безнадежна.
И конечно, Рем сбежал бы еще раз, несмотря на все рассказы отца, хотя бы из упрямства, но на следующий день пришло известие о том, что бабушка Рема скончалась от сердечного приступа… Мальчику стало не до упрямых мечтаний. Он обессилел от бесконечных маминых слез, но посильнел, помогая ей.
В тот момент когда он вновь вспомнил о своей мечте он казался сам себе слишком взрослым и рассудительным, чтобы повторять тот же безрассудный поступок еще раз. 
Рем осознал, что молчит уже слишком долго. Тогда он сказал девочке:
- Я тоже мечтал дойти до Японии. У меня тоже не получилось.
Девочка расширила глаза и с восторгом проговорила:
- Ой, как здоровоооо!
Общие мечты они очень сближают людей. Оба мечтателя тут же почувствовали себя лучшими друзьями.
- Слушай, а ты не заметил такой странности… по календарю-то осень…вчера весь день шел дождь,…а солнце вон как палит, как в июле!
- Наше счастье. Бабье лето, ничего удивительного. Здесь такая погода хоть до декабря стоять может…
- А ты здесь часто бываешь?
- Я-то? Почти каждый день.
- Значит, видел, как здесь странно, когда идет дождь?
- Да, конечно, в первый раз, года два назад, было даже чуть страшно. Мы сидели здесь с Динаркой, и я ему рассказывал сказки о том, что мы с ним – сидим на большом ковре, в храме, и потолок так высоко, что кажется небом. И вполне возможно, кто-то сверху смотрит, может неодобрительно, может равнодушно. А Динар радостно мотал хвостом и брызгался.
- Ты знаешь, а мне ведь показалось то же самое!
- Да уж, после совпадения с Японией, это не удивительно.
- Да-а. Знаешь, между прочим, я видела сегодня тебя, еще до того как ты сел под это дерево. Я видела твою фигуру вдалеке, но я не смогла тебя догнать. Вообще такое чувство, что на этом поле расстояния не фиксированы. Начинаешь бежать, а все от тебя удаляется.
- А если идти спокойно, то все нормально. Да-да, я сталкивался с этим.
- А кстати, где твоя собака?
- Пес, а не собака. Динар. Вон он, кстати. Динар, ко мне! Иди сюда, зараза собачья! На, на, держи, хочешь? Нет? Ну, дает, а!
- Какой смешной пес! Забавный. Иди сюда, хороший. Вот видишь, ко мне он пришел! А ты все командуешь ему, а может ему хочется, чтобы по-человечьи с ним? Вот!
- Дай лапу, Динар, лапу!
- Щас, конечно, даст он тебе лапу! Он вот хлеб у меня ест, а ты что ему предлагаешь? Лапу! Деловой какой!
- Ах, так! Защищайтесь, сударыня!
- Чем?
- А вон еще одна палка валяется, бери ее!
- Ага! Вот, получи, так тебя. Динар, уйди ж ты, не твоя палка, дай сюда. Фу! Брось!
- А кто его защищал только что?
- А что он у меня палку отнимает?
- А ты ему брось ее, он поиграть хочет.
- А что это я? Ты и брось!
- Да вот, пожалуйста! Динар, взять!
Мальчик и девочка бегали вокруг ивы, рядом с ними прыгал радостный рыжий пес, бегал за палкой, приносил ее обратно. Дети, совсем забыв о своих серьезных недетских философствованиях, вели себя как совсем маленькие и беззаботные ребята: хохотали, роняли друг друга в траву, дрались на палках, самозабвенно играли в пятнашки. Пес, обрадованный смене настроения хозяев, бегал рядом, лаял, хватал за ноги, смиренно получал радостные тумаки и даже, резвясь, как щенок, стал ловить свой хвост. Солнце, воспользовавшись тем, что на него не смотрят, быстро стало опускаться к горизонту. Вечерело. Дети, уморившись, упали рядом у дерева. Девочка посмотрела блестящими глазами на Рема, улыбнулась ему и сказала, что он замечательный и это ужасная радость, что она его здесь встретила. Рем, улыбаясь в ответ, приподнялся на локте:
- И я не менее рад знакомству!
Они сели у ивы рядом, теперь, им казалось, они имеют на это полное право.



Глядя на потухающее небо, слушая едва слышимый нежный шелест листвы над собой, девочка была по-настоящему счастлива. Она была переполнена счастьем, оно подкатывалось сладкими слезами к уголкам глаз. Оно было тихим и бесконечным. Вздохнув, она положила голову на плечо Рему. Она почувствовала, как он усмехается. Теперь, внемля этой вечерней угасающей природе и теплоте сидящего рядом пастушка, ей было не жаль умирать. Это казалось естественно, как этот закат. Потому что сейчас у нее было все, чего она могла желать. Так что удерживает ее в жизни?
Подняв глаза к его лицу, девочка устало улыбнулась. Он приобнял ее, прижал к себе, вздохнул.
Девочка лишь произнесла: «Мне кажется, я тебя очень-очень люблю». В девочке было достаточно уверенности во
взаимности, чтобы, сказав это, умереть.










               
          Послесловие.               
Девочка проснулась. Она открыла глаза. Наверху был белый, с серыми разводами потолок.
Приподнявшись на подушках, она оглядела свою палату. В ее руке снова стояла игла капельницы. «Почему я опять здесь?» - с усталым непониманием подумала девочка.
В палату вошла встревоженная мама. Она была в белом халате для посетителей. С порога она требовательно спросила:
- Что это еще за новости? Что ты там себе выдумала?
- Что я придумала?
- Что за капризы? Мне рассказала врач, что ты отказалась от капельниц, меланхолишь, и собираешься умирать! Так?
- Ты больна, да, но конечно не смертельно! Хочешь знать, что у тебя? Злокачественное малокровие. Звучит страшно, знаю, но пока ты тут месяцами лежала, мы-то времени даром не теряли, тебя совсем скоро выпишут. Ну, хотя бы посмотри – когда ты сюда легла у тебя был парез нижних конечностей. А сегодня наша врач застала тебя чуть ли не за утренней пробежкой. Так что успокойся. Еще неделя, и ты сможешь уехать отсюда домой, - сказала главврач, незаметно вошедшая вслед за мамой девочки.
- Мама, - задумчиво протянула девочка. – Так я не умираю?
- Глупая, что ты говоришь! Конечно, не умираешь, бедная, ты так напугалась!
- Извини, что мы тебе не рассказали о твоей болезни, но мы не были уверены в правильности лечения. Ну а раз ты вон сегодня уже прыгаешь – то ты идешь на поправку по ускоренному сценарию! Так, ладно, мне пора, пациентов с куда менее радужными прогнозами немало, - главврач, очень занятая врачебным делом женщина, удалилась из палаты.
- Мама! Мне приснилось такое…
- Ну все, успокойся, тебе все показалось, это был всего лишь страшный сон…
- Да нет же, мама, это было так здорово… так нереально…я так многое поняла! Но я забываю! Ну, вот, обидно, сон уплывает, остается лишь ощущение тепла…Мам, у тебя есть тетрадка и ручка?
- Нет, извини, ...я не знала, что тебе понадобится вдруг...Хотя вот, есть блокнот. Сойдет такой?
- Да! Да, здорово, давай скорее, пока я не забыла…
Девочка, получив свои атрибуты писателя, раскрыла блокнот и написала первые в своей жизни строки рассказа:
«Тоненькая девочка вошла в старенький автобус, идущий на окраину города. Пустой салон…»