Феномен среднего стихотворения -МнОга бУкФ!!! -

Ну, я же ясно предупредил: "МнОга бУкФ!!!"
Теперь вся ответственность за посещение произведения взокладывается на вошедшего. Три-три - не игры!
--------------------------

Статья не моя, сосканирована с журнала. По-моему, каждый новичок должен сначала её прочитать, а потом размещать свои произведения. Рецензии передать автору не смогу. Баллы за прочтение использую в благородных целях:)
--------------------------

       Журнал "Радуга" №7
       Раздел "Критика"
      
       Станислав Медовников
      
       ФЕНОМЕН СРЕДНЕГО СТИХОТВОРЕНИЯ
      
       Поэзия заряжается от собственных красот, и иногда ее развитие может не совпадать с преобладающими устремлениями эпохи, она как бы уходит в сторону, движется параллельно, и не нужно требовать от нее скрупулезного совпадения с приоритетными общественными настроениями этого месяца, этого года. Максимальное условие существования для поэзии - не терять высоты, не утрачивать формы, сохранить волю и энергию. Что значит поэзия без яростного вкуса к жизни, без жадного приникновения ко всему разнообразию бытия, к бесчисленным красотам мира?! Чего нельзя простить стихам, так это убожества, серенького существования, самодовольного перепева, позавчерашних открытий, тусклости красок и вялости мускулов. Нормальные, аккуратные, добротные, или, еще говорят, взвешенные - это самые позорные характеристики, которые только могут быть приложены к лирическим стихам.
      
       Стихи среднего уровня, так сказать, профессиональные - это скорее всего такие, в которых благополучно зарифмованы некие бесспорные и всем хорошо известные постулаты. Такие стихи (и до сих пор!) обладают высоким коэффициентом «проходимости». А возьмет их в руки читатель, прочтет и, чувств никаких не изведав, забудет надолго, навсегда. Еще Гораций произнес беспощадный приговор средним стихам. Древнеримский поэт заметил, что искусство поэзии - это деятельность, не терпящая средних успехов. Поэтическое искусство «чуть лишь сойдет с высоты, упадает до самого низа». А наш поэтический современник высказался на этот счет не менее энергично: «Стихи должны быть совершенны. Иль лучше не писать совсем».
      
       Появилось уже немало эпитетов и характеристик, с помощью которых публицисты пытаются обозначить текущую эпоху. Я бы прибавил к этому множеству еще одно определение. Наше время - время проверки и выяснения истинных ценностей. Многое пересматривается ныне и в экономике, и в политике, и в эстетике. Эти перемены порождают надежды на то, что жизнь стронется, наконец, с насиженного места, что она станет ярче, осмысленнее, справедливее. И у этих надежд есть живые источники. Но вот я раскрываю журнал, раздел поэзии и обнаруживаю там некое стихотворение:
      
       Облака
       В размытой сини тают,
       Зорька марта
       Тихо занялась.
       Тишина
       Такая молодая,
       Словно бы впервые родилась.
       Тишина
       Такая на опушке,
       Что слышна
       Вчерашняя пурга.
       Семена березы,
       Как веснушки,
       Выпали на белые снега.
       (В. Фирсов. Молодая гвардия, 1988, № 12, с. 21).
      
       И сразу «смиряется души моей отвага», и кажется, что и не было никаких перемен и последних пяти лет не было, и снова мы живем, как прежде, в душной комнате с двойными рамами, а весна далеко-далеко. Кто-то решит, что это неоправданно бурная реакция на довольно-таки безобидные (один поэт назвал их «традиционно-крепкими») стихи. Но в том-то и дело, что подобные стихи (а имя им - легион) отражают весьма распространенное настроение части общества: ничего не менять, ничего не трогать. Многие еще жаждут жить прежним запасом, прежними привилегиями, не расставаться с привычным уютом, с душевным комфортом. И достойно великого сожаления то обстоятельство, что поэзия, по самому своему бытийному статусу призванная бодрить дух и будоражить умы, в массовых своих проявлениях навевает покой и сон разума.
      
       Литературные журналы, знакомя в подписной сезон со своими планами на грядущий год, нередко радуют читателей новизной и разнообразием предлагаемых материалов. Привлекают внимание или совсем неожиданные, незнаемые, даже уникальные публикации, или, наоборот, хорошо известные по названиям, но недоступные и запредельные до сих пор. Но это касается лишь новинок прозы, публицистики, документальной литературы. Разделы же поэзии не блещут новизной. Следует вполне стереотипный перечень имен (как правило, все тех же), и читатель, просматривая соответствующий абзац в обзоре, не испытывает ни малейшего интеллектуального вожделения. Ясное дело, что поэзии куда как трудно состязаться с ведущими журнальными жанрами. Но речь не о том, чтобы поэзия, задрав штаны, лихо обскакала на палочке рифмы прозу и публицистику. Вызывает удивление непотревоженная поэтическая гладь, сытая умиротворенность. Поэты оказались сейчас где-то сбоку и в хвосте современного общественного процесса. Но не об актуальных откликах я сожалею, а об утрате духовного первенства и живого нерва. Создается впечатление, что один Евтушенко пытается вмешаться своими стихами в публичную дискуссию и производит порой немалый шум, но это, скорее, акт политической борьбы, нежели явление поэзии.
      
       Долгое и упорное отрицание всякой альтернативы в экономике, политике, в педагогике не могло не способствовать интеллектуальной однолинейности, духовной ограниченности. Несомненно, что это глубоко затронуло и поэтическую область. Заласканная и развращенная безадресными тиражами, не подкрепленными спросом гонорарами, отсутствием конкуренции и неподтасованных читательских откликов, поэзия стала заметно дряхлеть, выбирая облегченные и накатанные пути, сосредоточившись вокруг немногих исхоженных тем и мотивов. От многих стихов за версту несло «мастерством», беспроигрышным сентиментализмом, застывшим самодовольством. Бестрепетность и беспечальность стали навязчивыми спутниками многих и многих стихотворений. Да и само стихотворение как отдельный факт и поэтическое событие утратило свой реальный суверенитет, растворилось в бесформенном и безликом множестве.
      
       Между тем стихотворение - это актуальная и «действующая» единица поэтического процесса, единовременное и «единомысленное» высказывание автора, одномоментный выход чувств. Стихотворение - это особый мир, заключенный в шестнадцати строчках. Читаться оно должно на едином дыхании, и создаваться, видимо, тоже на одном творческом «замахе», на одном отрезке пафоса.
      
       В пределах стихотворения сохраняется, как правило, одна дума, одно чувство, одна душевная интонация. Стихотворению необходимо вместить в себя столько эмоциональной энергии и запала, чтобы успеть завлечь, поразить, ошеломить читателя на мгновенном рубеже встречи с ним где-нибудь на газетной странице, журнальной полосе или в эфире. Незадетый, непотрясенный читатель просто отбросит в сторону журнал и забудет тотчас о самом факте существования этого стихотворения, как забывают пустую коробку из-под штиблет или использованный билет. Стихотворение, с одной стороны - единица измерения рабочей продукции поэта, а с другой - мера исчисления его духа. Одним стихотворением поэт может не только войти в историю литературы, но и надолго остаться в благодарной памяти потомков, в их повседневном духовном бытии. Поэтому вес отдельного стихотворения может оказаться весьма ощутимым, а удел - замечательным.
      
       XIX век в поэзии был, как известно, веком одного стихотворения. Именно отдельное стихотворение выступало в качестве «героя» литературного процесса, становилось общественным событием, привлекало к себе всеобщее внимание. Сборники стихов выходили редко и малым тиражом. Постепенно поэзия как бы отвоевывает для себя духовное пространство, «выходит» на публичную арену, так сказать, в концентрированном виде. Широко утверждаются различные формы циклизации, стихи печатаются сериями, группами, подборками. Как особый жанр утверждается книга стихов. Но и в XX веке известны «одиночные» стихотворения, ставшие знаменитыми, вошедшие в сознание поколений строчками и целыми строфами. Можно вспомнить в этой связи «Синих гусар» Н. Асеева, «Не позволяй душе лениться» Н. Заболоцкого или «Московскую транжирочку» Н. Ушакова.
      
       Однако в последние десятилетия наблюдается потеря престижа отдельного стихотворения. Утвердилась другая система исчисления. Поэты выступают блоками, группами, кассетами и обоймами, и у каждого из них - целое полчище стихов. Где уж тут заметить автономное стихотворение. В обиход вошло представление поэта как автора книг, при этом непременно указывается количество последних и цифровой коэффициент часто выглядит весьма внушительно. Однако сборник стихов - это типографское изделие. И энное их число нередко свидетельствует лишь о публикаторских возможностях автора. Мерилом истинного достоинства поэта по-прежнему остается стихотворение. Тот же Светлов - навсегда автор «Гренады», Твардовский - «Я убит подо Ржевом», Луговской - «Песни о ветре». Кому же придет в голову подсчитывать, сколько раз они издавались! А сколько вышло книг при жизни Лермонтова, Веневитинова, Баратынского? От ноля до трех. Да разве это важно?
      
       Ощущение таково, что многие современные поэты стремятся занять как можно больше места: книжных страниц, журнальных полос и газетных разворотов, нимало не заботясь при этом об удельном весе каждой строки и о художественном авторитете каждого отдельного стихотворения. Мне кажется, что возобладало неверное представление о самой сущности поэтического творчества, о цели и смысле выхода поэта к публике. Часто в журнальной публикации сразу идет 7-8 стихотворений одного автора. И это напоминает энциклопедический словарь средних размеров. Свирепо укоренилась какая-то поразительная всеядность. Соседствуют стихи о поездке в Казахстан и о прогулке при луне, о лесозаготовках и тут же о том, как автор листает старый альбом. История, химия и астрономия могут, подобно трем сестрам, уместиться на одной странице. Хороша ли такая пестрота? Едва ли. Стихи ведь не пишутся о чем-то, стихи, если они имеют отношение к поэзии, выражают что-то: авторский взгляд, настроение, мечту - в общем, жизнь духа. Приходится говорить о вещах элементарных, но надо же как-то остановить или хотя бы притормозить это лихое стихачество. В одном-единственном стихотворении можно выразить бесконечно много, ибо стихотворение есть универсальная сфера. Не надо путать поэзию с рубрикой «Обо всем понемногу». В поэзии ощущение целой жизни можно выразить через одну ее клеточку. И история с географией здесь ни при чем, и кто куда поехал - это дело сугубо семейное, в лучшем случае этим может заинтересоваться местком. Дух, как утверждали древние, веет, где хочет. Ему поездки ни к чему. Глядишь - и казне меньше убытку.
      
       Гипертрофическое стремление к размножению рождает инфляцию стихов, уводит поэта от ответственности за ключевой участок его работы - отдельное стихотворение. Если я прочитал в журнале или в книжке два-три бесцветных, бездарно скроенных, никудышных стихотворения, то зачем мне продолжать этот опыт? Стихотворение - это и визитная карточка поэта, и его служебная характеристика, и диплом о квалификации. И коль скоро автор позволяет себе обнародовать нечто банальное и косноязычное, то тем самым он компрометирует себя, и я, как читатель, теряю к нему интерес. Конечно, каждый имеет право на неудачу, но когда сплошь и непрерывно низвергается целый поток случайных и скоропоспешных изделий, то тут впору говорить о подлинном стихотворном бедствии.
      
       Вполне очевидно то обстоятельство, что изобилие невзрачных и пустых стихотворных поделок наносит серьезный урон авторитету поэзии, заметно подрывает интерес к ней, выветривает читательское доверие. В этом, на мой взгляд, кроется одно из главных зол современной поэтической ситуации.
      
       Из журнала в журнал, из книжки в книжку кочует некий стихотворный оборотень. Он очень многолик, несмотря на катастрофическое отсутствие лица, обладает крепким здоровьем при хроническом реченедержании. Этот вездесущий рифмованный субъект может с порога поведать о чем угодно: о босоногом детстве и о звездных высях, о сердечных тайнах и о трудовых подвигах. Он бодр и деятелен, этот подвижник, прилично выглядит, респектабельно разделен на энное количество строф, щедро снабжен рубриками, виньетками, звездочками. Так он и порхает повсюду и утверждается повсеместно. Имя этого преуспевающего путешественника - среднее стихотворение. Это предусмотрительное и осторожное существо ведет себя пристойно и не бросается сдуру в глаза, оно замечательно своей незаметностью, оно, как многие, как все. Оно не высовывается и в то же время нагло лезет в глаза. Среднее стихотворение, подобно таракану, способно выжить при любых условиях и при всяком режиме. И все-таки некоторые его неприметные приметы я назову.
      
       Ну вот, хотя бы одна черта его «родового» происхождения: среднее стихотворение не возникает перед вами чудесным образом, а как бы составляется из готовых, заранее припасенных кубиков. «Составленность», сделанность, необязательность подобных сочинений - их характерная и непременная особенность. Когда-то было принято делить стихи на рожденные и сделанные. Вполне понятно, что последние несут на себе клеймо неблагородного происхождения, печать неполноценности. Хорошо известно, что в истинно художественном произведении нельзя переставить ни одного слова, тронуть ни одной запятой. Как все оно в целом, так и каждая его частица, обладают высокой степенью автономности, несоединимости с чужеродными элементами. Справедливо, по всей вероятности, и обратное предположение о том, что средние стихи настолько безлики и неоригинальны, что вполне допустимы их произвольное смешение, всяческие расстановки и перегруппировки. Словом, их можно мешать как колоду карт, не понеся при этом никаких потерь и убытков. Средние стихи способны прижиться, где попало, и жить с кем придется. Они, как наемники, готовы служить любому правительству и подвизаться на любой территории.
      
       Теперь предлагаю читателю оценить органичность и художественный уровень некоего произведения и решить, к какому направлению или течению оно принадлежит, назвать его автора, источник и время первой публикации.
      
       Где-то небо, пахнущее хлебом,
       Полосато-желтое жнивье...
       В том краю давным-давно я не был,
       Но осталось в том краю мое.
       Бабье лето. Прислонись к березе!
       Посмотри в осенний небосвод!
       Теплый день! Но чуда нет в прогнозе:
       Просто так бывает каждый год.
       
       Забываю и себя и время:
       То ли ночь, а толь начало дня?
       Все звенит серебряное стремя.
       Только нету для него коня.
       Надо мной бы загорались зори,
       Пролетали ветры далеко.
       И гремели грозы на просторе,
       И смолкали дружно и легко.
       И звезда в полночный миг сиянья
       Свой огонь несла бы высока
       Через вековые расстоянья,
       Через кучевые облака...
      
       Словно ничего уже не надо,
       Словно чувства не было и нет,
       И от голубого звездопада
       Без остатка растворился след.
       Пожелтели стебли медуницы,
       Цвет пожухлых листьев красноват.
       Разве это листья? Это птицы!
       Это птицы осени летят!
      
       Разумеется, всякая оценка на глазок весьма условна и неокончательна. Но, согласитесь, что процитированный текст «проходит» ровно, без всплеска эмоций, как что-то привычное, хорошо знакомое, среднежурнальное. Он не вызовет, по-видимому, ни бурного восторга, ни тотального отрицания. Обычный случай, рядовой факт текущего поэтического процесса. Никто из прочитавших эти стихи (а речь идет об искушенных и компетентных лицах) не усомнился и не заметил ни малейшего подвоха.
      
       А между тем это чистый коллаж, своего рода гомункулус, искусственная композиция, выстроенная из фрагментов пяти стихотворений, принадлежащих пяти разным авторам. Все эти стихи опубликованы в последние три года в поэтических сборниках и журналах, увидевших свет в Москве, Ленинграде, Харькове. Я сказал об искусственности этого «произведения», но искусственно оно лишь со стороны метода. Что касается качественного состава этих отрывков, то они весьма однопорядковы. Поэтому так легко и примкнули друг к другу, как бы даже стихийно, без моих диспетчерских усилий. Словно птицы в стаю слетелись. И, как теперь стало ясно, птицы невысокого полета.
      
       Этот несложный эксперимент проделан без малейшей тенденции и персонального пристрастия, так сказать, по слуху и в рамках элементарной смысловой упорядоченности. Опыт произведен исключительно в научных, точнее, в критических целях. В некотором смысле, применение активных методов в критике. Нечто вроде наглядного пособия, задача которого продемонстрировать печальное сходство и грустное однообразие многих и многих сегодняшних стихотворных публикаций.
      
       Любопытно было бы составить словарь подобного типа стихотворений. Думаю, что он получился бы необширным, ибо мы попадаем в мир чудесных совпадений. Всюду: «небо», «звезды», «березы», «гроза», «огонь», «лето», «осень», и конечно, «жнивье» - желтое, а «звездопад» - голубой, «стремя» - серебряное, «расстояния» - вековые, а «облака», понятное дело, кучевые. И само собой разумеется, что «зори» рифмуются с «на просторе», а «птицы» - с «медуницей». Прямо-таки устное народное творчество с постоянными эпитетами и зачинами.
      
       Беда, конечно, не в том, что повторяются какие-то первообразные слова. В конце концов, и в стихах Пушкина, Баратынского, Языкова тоже есть устойчивые и общие для всех слова и словосочетания. Несчастье в том, что в нашем случае эти «поэтизмы» лишены индивидуальной окраски и оказались в бесстилевом мертвом пространстве, где нет живой пульсации смыслов и значений. Если это и езда, то не «в незнаемое» (вспомним Маяковского), а поездка по узкоколейке на соседний хутор, да еще и в общем вагоне.
      
       В каждую эпоху в поэзии утверждаются и преобладают те или иные лирические сюжеты. Приобретя популярность, они бессчетно тиражируются, становясь легкой добычей массового стихописательства. Несколько «шлягерных» мотивов можно обозначить и в современной поэзии: о босоногом детстве, о связи времен, отцы и дети. Следует выделить еще и такие типы стихотворений, как «прогулочное», «пейзажное», «историческое» и т. д.
      
       Лирика «прописана» в настоящем времени, непосредственное и сиюминутное переживание мира как раз и придает речи поэта статус убедительности, вовлекая читателя в творящийся на его глазах процесс миропостижения. Это не исключает, разумеется, и безбрежной области воспоминаний, обращений к прошлому. Суть же в том, чтобы все «выходящее из души» приобретало горячий оттенок «сейчасности», трепет настоящего момента. В массовом же современном стихотворном потоке происходит парад общих мест и нивелировка чувств. Автор заявляет, что он вспомнил, увидел мысленно, вдруг нахлынуло на него... И далее следует трафаретное рифмованное изложение с претензией на психологическую многозначительность.
       
       Помнишь ли, мальчик, дорогу тенистую?
       Сад. Щебетанье. Стрижи у ресниц,
       Мрамор ветрами себя перелистывал
       И открывал неожиданность лиц.
       (А. Ткаченко. Игра на вылет. Стихи. - М.: Советский писатель. 1988, с. 88).
      
       Если воспоминание соединить с некоторым перемещением в пространстве, то возникает прогулочно-пейзажный жанр, обладающий особой притягательностью для стихотворцев. Вероятно, и потому, что он не требует ни чрезмерного напряжения, ни душевной щедрости, ни сакраментальных «мук слова». Собственно и жертвы-то никакой не требует в этом случае снисходительный Аполлон от удачливого поэта. Вышел за калитку и... сразу уткнулся в поэтическое поприще:
      
       За желтый лес гляжу на тучи
       И вспоминаю на лугу
       Туман черемухи пахучей
       И лепестковую пургу.
       А здесь - лучи ромашек белых,
       Гуляют ветры на бору,
       Вокруг так много ягод спелых,
       А я незрелую беру.
       Один хмелею без вина я,
       Когда у дымного костра
       Напомнит ягода лесная,
       Что горечь - сладости сестра.
       (В. Фатьянов. - Донбасс, 1989, № 1, с. 4).
      
       В подобного рода стихотворениях нет того главного, ради чего и существует поэзия. Нет подлинного, здесь и сейчас возникшего, спонтанного переживания. Да и образа природы тоже нет. Есть олеографическая, переводная картинка, изукрашенная дежурным, как бы заранее припасенным восторгом; налицо - полное отсутствие субъекта переживания, особой точки зрения. «Составленность» подтверждается шаблонно-открыточным словарем. Словно на витрине выставлены все сорта мармеладной красивости: «туман черемухи пахучей», «лепестковая пурга», «лучи ромашек белых» и, конечно, «дымный костер» и «ягоды лесные» сплошь и рядом горько-сладкие.
      
       У меня даже возникает подозрение, что где-то существует некий универмаг, наподобие магазина готового платья, где по сходной цене можно приобрести все необходимые детали, из которых потом споро и без лишних хлопот можно составить вполне приличное, «гонорабельное» стихотворение.
      
       Этот случай можно отнести к разряду простейших. Имеют место и более сложные явления, в которых противостоят друг другу разные начала и устремления. Вот пример опасного сходства и зеркального отражения:
      
       Какая новость: в небе гром возник!
       Его ничто вчера не предвещало.
       Пробился, словно из земли, родник,
       И задрожала синь и затрещала.
      
       И легкий дым над городом дрожит,
       Сквозные рощи солнечно знакомы,
       И вновь на свете так прекрасно жить,
       Что кажется - не будет по-другому.
      
       Самое время попросить у читателя прощения за невольное повторение: снова тот же прием. Это может показаться навязчивым. Но что делать, если подобные примеры идут, что называется, косяком, и нет от них спасения. Итак, первая строфа принадлежит одному поэту, вторая - другому. Не могу утверждать, что это плохие стихи. Где-то они даже нравятся мне, но почему же так неотличимы, почему так легко и послушно соединяются, как будто самой судьбой предназначены друг для друга. Что это: родство душ? счастливая встреча?
      
       Как сильна все-таки эта инерция благодушия, благополучного любования ближними окрестностями при хорошей погоде. И как легко верить во все прекрасное, как безопасно и удобно. Мы так привыкли к одному, застывшему пейзажу нашей общественной жизни, что «по-другому» уже не могли ни жить, ни думать, ни даже помечтать. Но теперь уже миллионы людей ощутили в себе жажду деятельности и отвагу оторваться от старых берегов. Не пора ли и поэтам покинуть свои уютные наблюдательные пункты, с которых так далеко было видно, но только в одну сторону - туда, где нескончаемым покоем и умиротворением сияют вечнорозовые краски заката?
      
       Возвращаясь к нашему примеру, необходимо сделать вывод о том, что причина феномена отнюдь не в частных промахах, недоделках и недосмотрах. Суть в установке, в том внутреннем задании, которое автор сам для себя избирает, и в тех критериях, которых он придерживается. Не о том, конечно, речь, что сейчас не время страстных признаний в любви. В жизни всегда есть место любви. Может быть, и сама жизнь - только частный случай любви, одно из ее проявлений.
      
       Восторг, восхищение, предельная распахнутость души - все это те состояния, из коих и вырастает поэзия. Но одного восторга мало. Недостаточно лишь произвольного всплеска эмоций, элементарной радости по случаю погожего дня. Внешний раздражитель для поэта - только повод для высвобождения его духа, как бы трибуна для серьезного высказывания. Если же все ограничивается лишь доброжелательным приятием «знакомых рощ» и констатацией «дрожания» и «трещания сини», то этот выброс чувств имеет весьма отдаленное отношение к тому, что называют искусством.
      
       Я бы даже так сказал, используя известное выражение М. Пришвина, что стихи - это прямой результат творческого поведения поэта. И не творческого тоже. И в этой связи возникает такой закономерный вопрос: а не слишком ли скромные задачи задают себе наши мастера художественного слова? А не пора ли снова вернуться к нестареющему вопросу: зачем и для кого существует поэзия и что ждет от нее современный читатель, если он, конечно, все еще ждет?
      
       Стоит обратить внимание на еще один синдром современной поэзии. Я бы определил его как «выпадение в сложность». Многие авторы намеренно уходят от прямого высказывания и обставляют свою встречу с читателями пестрыми декорациями. Это и разнообразные эпиграфы перёд стихотворениями, нумерация стихов, многоступенчатая циклизация, чаще всего мнимая. Сюда же следует отнести и усложненные заголовки типа «фантазия-скерцо», «симфония №13», указывающие на некую глубину и намекающие на многозначительность весьма примитивных текстов.
      
       Очень популярны и головокружительные экскурсы в историю и мифологию. Авторы обожают всякие легендарно-громкие названия, экзотические земли, знаменитые имена. На невеликом пространстве стихотворного сборника поэт успевает «перебрать» весь именной список всемирной истории, весь реестр географии дальних стран. Сплошь и рядом эти архитектурные ухищрения выполняют «функции прикрытия», отвлекая внимание читателя от незначительности поэтического содержания, от скудости фантазии. Но коль скоро рука рыцаря некрепка, а в душе недостает пылкости и решимости, то не помогут ему ни золотой шлем, ни серебряные латы.
      
       По самой своей природе лирика склонна к обобщениям, к глобальным высказываниям о человеке и мире. Этот путь, кстати сказать, и дает возможность уйти от тупиков «босоногого детства», от бесцельного любования колосками и березками. Крымский поэт И. Тучков настроен на то, чтобы постигать явления большого ряда. Он стремится сопрягать большое и малое, возвышенное и земное:
      
       С высоты человечьего роста
       Одинаково ясно видны
       Бесконечно далекие звезды
       И росинки на иглах сосны.
       С полевой начинались дороги
       И дороги, что в звездной пыли...
       (И. Тучков. Страда. Стихи. - Симферополь: Таврия, 1985, с. 44).
      
       Как будто здесь соблюдены все художественные условия и имеют место все атрибуты философской лирики: человек в центре миропорядка, и ему все внятно - от гигантских созвездий до малого зернышка. Однако воодушевление, с которым воспринимаешь поначалу это стихотворение, очень скоро проходит. Сквозь продуманную расстановку поэтических реалий слишком явно проступает костяк стереотипного настроения, слишком очевидным становится холостой ход мысли.
      
       В который уже раз после Межелайтиса и Тарковского использован этот механизм соединения величин разных порядков. И от простого повторения, от возобновления испытанной модели не происходит прирастания поэтической материи.
      
       Разрыв между желанием философствовать и органической способностью к этому процессу нередко становится непреодолимым для многих и многих. В лирике философствовать труднее, нежели в любой другой «части речи». Стихотворная форма самим своим строем и ритмом часто создает иллюзию глубины и многозначительности там, где на самом деле полное собрание пустот и банальностей. Ворошиловградский поэт И. Курлат задает извечные вопросы о смысле бытия.
      
       Зачем пришли мы в этот мир?
       Чтобы недолго пообщаться?
       И чем он нам так больно мил,
       Когда приходится прощаться?
       Всех ждет в конце судьба одна
       На рубеже потустороннем:
       Одних - Кремлевская стена,
       Куда нет входа посторонним,
       Других - могила без креста
       Или приют под обелиском...
       И ты томишься неспроста,
       Подумав об уходе близком.
       (И. Курлат. Встреча с юностью. Стихи, поэма. - Донецк: Донбасс, 1989, с. 60).
      
       Можно и не обратить внимание на неловкость и корявость отдельных строк. Это в принципе поправимо. Нерв несостоятельности проходит здесь по скрытому горизонту, недоступному для редакторского карандаша. Истины, высказанные поэтом, несомненно верны и древни, как сама способность водить пером по бумаге. Однако обращение к этим знакам человеческой судьбы только в том случае переходит в сферу искусства поэзии, когда процесс переживания лирическим субъектом нескончаемой человеческой драмы приобретает характер ошеломляющей новизны и дерзость первооткрытия.
      
       Автор не смог найти верную «мыслеводительную» интонацию. И это начисто и, как говорится, с порога разрушило авторский порыв и не оставило никакого шанса на осуществление художественной целостности. В этом месте, пожалуй, кстати вспомнить процитированные выше слова Горация о поэтическом верхе и низе. Чуть соскользнул поэт с натянутого каната предельно точной поэтической речи, сразу же все стихотворение рухнуло в преисподнюю несостоявшихся творческих замыслов.
      
       Теперь еще об одном свойстве стихов «серийного выпуска». Неотвязный их признак - непротиворечивость, неподвижность, какая-то эмоциональная окаменелость. То или иное внешнее событие заявлено, но атмосфера стихотворения остается неживой без динамизма чувств, без скачущего сердцебиения, без стремительных пунктиров души. В лирическом стихотворении должен быть свой запад и восток, свои полюса страдания и радости. Какой-то ртутный живчик должен биться в глубине текста, пульсировать, будоражить чувства, браниться с читателем, отчаянно спорить с миром, бросать вызов времени, средние же стихи напоминают смиренные цитаты из забытых чердачных фолиантов.
      
       Не случайно, что многие современные поэты прибегают к анапесту или к амфибрахию - старинному балладному размеру. Пусть выбор размера - акт подсознательный, тем не менее и он тоже - знак направленности, если угодно, индикатор современности того или иного стихотворца. Только диву даешься: откуда берутся ныне эти элегически-застывшие, балладно-замурованные строки. Примеров тьма - возьмем хотя бы этот:
      
       Лишь стоит сбежать с косогора,
       Где пашни чернеющий пласт,
       России осенняя флора
       Росою колени обдаст.
       (Е. Киселев. - Нева, 1987, № 5, с. 122).
      
       И дальше все в том же духе: «заря», «цветки», снова «флора», опять «косогор». И хотя лирический герой сначала «сбегает» с косогора, а потом кто-то приходит «на излом», читатель погружается в ощущение абсолютного покоя. Жизни нет - сплошной гербарий.
      
       Вот еще несколько другого рода, но не менее показательный образец:
      
       Не печалься, мой друг, не грусти,
       Что пришлось нам в совместной дороге
       Через миг от начала пути
       Встретить черную тучу тревоги,
       Что поделать, коль встала она
       И колеблется перед очами...
       Беспросветна ее пелена,
       Но ее раздвигают плечами.
       И ничто нам уже не грозит.
       И шагать нам свободной дорогой
       До недальнего синего лога...
       Где такая же туча висит.
       (А. Белоус. Взморье. Стихи. - Донецк: Донбасс, 1988, с. 42).
      
       Тут будто заложено какое-то изначальное противоречие, угадываются некие драматические перепады, способные потрясти ткань поэтического чувства. Вот ведь и «черная туча тревоги» надвигается, и бледный призрак печали где-то там замаячил. Однако в реальном воплощении, в представшем перед глазами тексте ничего этого нет. Осталось лишь «беспросветно» ровная плоскость, ничем не нарушенная ритмическая гладь. И небольшое это стихотворение воспринимается как протяженная эпическая поэма, и ничто не тревожит сердце и не за что зацепиться глазу.
      
       Бесчувственный субъект подобного рода стихотворений может сколь угодно резво передвигаться и даже мчаться с огромной скоростью, он может оказаться на мосту или под мостом, у себя на огороде или на Эйфелевой башне, в лесу или в чистом поле - от этого ровным счетом ничего не меняется. Вечное движение в пространстве и скорбный застой ума и сердца. А ведь именно сердце делает человека красноречивым. Так гласит древнее латинское изречение.
      
       Единство и естественность замысла, органичность и задушевность высказывания порождают целостный и завершенный стихотворный текст. Когда же стихи изготавливают ради «натурального ряда», возникают весьма хилые, искусственные создания. Можно сшить платье из целого куска, а можно соорудить его из лоскутков, похоже на то, что «лоскуточный» способ широко утвердился нынче в поэзии. Складывается впечатление, что многие современные стихи написаны «методом воробья». Я имею в виду известное детское стихотворение «Где обедал воробей?». Не о плагиате, конечно, идет речь, а об отсутствии у многих авторов своей независимой линии в поэзии, собственной почвы.
      
       Прискорбная неразборчивость, неразличение своего и чужого, какая-то повальная неточность в словоупотреблении и потеря слуха, утрата интонации - все это серьезные свидетельства девальвации поэтического слова, тревожные признаки того, что поэзия утрачивает некоторые важнейшие свои начала и преимущества. Приведенные ниже примеры обнажают лишь незначительную часть долгого ряда речевого неблагополучия и произвола в обращении с русским языком.
      
       С прямой крестьянскою душою,
       В кудрях донецких ковылей...
       (В. Яковченко. Земля колыбельная. Стихи. - М.: Сов. Россия, 1986, с. 88).
      
       Мы на блюдце стряхиваем пепел,
       С карточки волнуется родня...
       (В. Пучков. - Юность, 1987, № 6, с. 14).
      
       Завод свершил
       Квартальный график планов,
       Декадные горячки пережив.
       И было так мне радостно
       И странно, Что к этому я руки приложил.
       (А. Белоус. Взморье. Стихи. - Донецк: Донбасс, 1988, с. 47).
      
       На планете, пламенем объятой,
       Где кружит тысячелетий боль,
       Кажется почти невероятной
       Сердце окрылившая любовь.
       (М. Ласков. Притяжение Земли. Стихи. - Днепропетровск: Проминь, 1988, с. 35).
      
       Картавя с латыни на русский,
       Доводит почтительный гид,
       Что здесь, в погребении узком,
       Магистр-инквизитор лежит.
       (Д. Лихолет. Срез. Стихи. - Донецк: Донбасс, 1985, с. 29).
      
       Чем старше становлюсь
       Я,
       в чувствах непростой,
       Тем трепетней дивлюсь,
       Взволнован красотой.
       (В. Сорокин. Нас двое. Стихи и поэмы. - М.: Советская Россия, 1987, с. 24).
      
       Итак, я попытался воссоздать обобщенный портрет среднего стихотворения, обозначить эту обширную мель современной поэзии. Для чего я это сделал? Ну, хотя бы для того, чтобы предостеречь, предупредить движение в эту нежелательную сторону, показать всю несостоятельность «среднелирического жанра», хотя я и не обольщаюсь на этот счет. Бесспорно, реальная практика куда богаче и разнообразнее приведенных здесь выкладок. И все-таки какие-то характерности и модели сегодняшнего стихотворного потока мне, хотелось бы на это надеяться, назвать удалось, и прикладной список одиозных поэтических приемов и ходов, возможно, будет учтен.
      
       В школе проводится работа над ошибками, сделанными учениками в сочинениях. В литературном процессе тоже необходим анализ типичных недочетов и узких мест. Только в противоположность школьнику поэту нужно как можно прочнее и решительнее забыть все правила и трафареты.
      
       Поэзия - в зоне перехода, в стадии перегруппировки. Ей следует заново определить состав, свои ресурсы и возможности, наметить новые границы отношений с миром, по-новому, на началах полной искренности, посмотреть читателю в глаза и привлечь его на свою сторону. Поэзии необходим период сдержанности и самоограничения. Сейчас количество стихов переходит в качество, но с обратным знаком. Это же сплошной абсурд, когда поэт, опубликовавший двадцать книжек стихов, не может предъявить ни одного замечательного стихотворения. Следует остановить этот конвейер. Переполненные книжные полки и пустые души.
      
       Нужны сильные средства. Молчание - это тоже поступок. У поэзии нет никакого другого предназначения, кроме как быть средоточием духа, нравственной энергией нации.
      
       Донецк
      
       (с) Медовников С.В., 1990