***

Кто-нибудь, похожий на меня,

Открывает ножиком консервы,

Кто-нибудь уставший и не первый,

Кто-нибудь замерзший у огня.

Кто-нибудь, совсем такой, как ты,

Разве что немножечко повыше,

Детской чередой четверостиший

Покрывает белые листы.

Чье-то неоткрытое окно

Смотрит в небо желтой глаукомой.

Синий ветер, диковато-темный,

Терпкий, как прокисшее вино

Пахнет Прагой, пивом и теплом,

Дымом и разваленной стоянкой,

Тонкой кока-коловой жестянкой,

Потом, перцем, вермутом и злом.

Забывая старые долги,

Начиная повесть с эпилога,

Что-нибудь похожее на Бога,

Ты уж постарайся, помоги.

Хриплый голос, юный как строка,

Кажется, еще чуть-чуть - и треснет,

Что-нибудь, похожее на песню,

Силится оставить на века.



 
 

ПРОГУЛКА ПО ПАРИЖУ

весенним днем семнадцатого мая с приблудным псом по имени Ламме

Максиму Горцакаляну

Эй, месье, эта дорога ведет в Париж?

Я бы спросил по-русски, но ты по-русски не говоришь.

Поэтому с трудом подбираю чужие слова.

Нас двое - пес на едва

Окрепших лапах, еще щенок,

И я.

Каждый из нас по-своему одинок,

Но мы с ним друзья.

И нам приятно идти вдвоем,

Тем более что оба знаем, куда идем.

Мы поем,

Каждый, разумеется, о своем

И на своем

Языке. Кстати, мой друг - француз.

Отсюда благородство и изысканный вкус.

И, пожалуй, он прав, что лучше других

Французские свалки. По крайней мере, на них

Остатки французской кухни, а не какой-либо другой.

А французская кухня - лучшая. Не так ли, мой дорогой?

Встает солнце, круглое как грейпфрут.

Господи, почему постоянно врут,

Что солнце - шар? Солнце - диск.

Птичий писк -

Единственное, что нарушает тишину.

Мы слушаем весну,

Уже намекающую на лето.

Солнце набирает света.

Огромный красный плафон.

Упс! Новый звук - саксофон.

Тот самый - “перед рассветом”.

А впрочем, эту

Мелодию я уже слышал где-то.

А, ну конечно - в Москве,

В переходе под зданием Ле Корбюзье.

Саксофон простужено хрипел о зиме

И для зимы,

И мы

Воспринимали все как-то особенно чисто,

И двадцать пять центов, брошенные в шляпу саксофониста,

Приближали момент не тюрьмы, но сумы.

И я считаю, что нам повезло,

Ибо в моем понимании сума не есть зло,

А благо и только благо,

Ибо дорога, как и бумага

Стерпит все, что угодно от

Того, кто по ней идет

(И, соответственно, пишет).

Итак, рассвет над Парижем.

С катастрофической скоростью укорачивается тень,

А впереди еще целый день.

Первый и единственный день в Париже.

Дорога опускается ниже, ниже,

Мы все ближе

К центру города, к центру моей мечты.

Ламме, ты

Здесь уже наверняка бывал,

И, наверное, знаешь какой-нибудь уютный подвал,

Ну, что-нибудь типа бистро или пиццы,

Где можно было бы подкрепиться

Вот так, спозаранку.

У меня еще осталось несколько франков,

И я бы охотно пожертвовал ими

Для... нет, даже не для, а во имя

Наших с тобою желудков.

Жрать, короче, хочется жутко,

Да и ты голоден, я полагаю, как зверь,

И ты дверь

Открыта, намекая на то, что наше место именно там,

И мадам

Около двери улыбается достаточно гостеприимно.

- Доброе утро, мадам. - Благодарю Вас. - Взаимно...

1991
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

А.М.

Мы как будто в Египте остались навеки в рабах,

И бессмысленно лгут на чудовищном южном жаргоне

Черноморская соль на обветренных Ваших губах,

Средиземный песок на неопытных Ваших ладонях.

Я, как всякий сверчок, выбираю уютный шесток,

И мой бешеный быт потихоньку становится вязким,

Но ласкает гортань сочетание “юго-восток”,

И от этаких ласк у меня воспаляются связки.

Вы ушли в никуда, и остался бессмысленный страх.

Вы познали тепло, и остался бессмысленный холод.

И идет прокуратор, и что-то сжимает в руках,

А оно непохоже совсем ни на серп, ни на молот.

Пережитые чувства порой превращаются в merde,

А слова, как известно, всего лишь слова - и не боле.

А ладони и губы ложатся в дешевый конверт,

И вчерашняя боль приобщается к завтрашней боли.

Может, душу на плечи и по морю Критским быком?

Иль из порта Бридизи рвануть на ворованной лодке?

Ах, геверет* Душа, напоите меня молоком!

Ах, синьора Душа, я устал почему-то от водки.

Чтоб себя уважать, я достаточно нажил врагов.

Я спокойно живу, и, поверьте, не лезу из кожи.

Но история, как не крути, не прощает долгов,

И что хуже всего - география, видимо, тоже.

21 января 1993
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 


* - госпожа (ивр.)

ЛИС

Н.М.

Je suis un renarde

Le Petit Prince* 

Ходят тени по стене.

Лето. Ночь. Мартини. Чай.

Растворяется во мне

Недалекое “прощай”.

И звереет от тоски

Ошалелый лунный блин,

И колотится в виски

Озорной адреналин.

Я лежу на простыне,

Раздеваемый луной.

Ходят тени по стене

И смеются надо мной.

Я заплачу - оборви:

Слезы нынче не в чести,

Грех слова своей любви

Греть и смешивать в горсти.

А во мне проснулся зверь

И смеется надо мной,

Зверь без стука входит в дверь

Рыжий, маленький, смешной.

У него один закон,

У него свои права:

В руки, в губы верит он,

И смешны ему слова.

Он меня лишает сна -

То рыдает, то смешит,

У него опять весна

Давит, душит, тормошит.

Вот серебряная Тав**,

Вот чужой нательный крест.

Спрячь цыпленка в книжный шкаф,

Бог не выдаст, Лис не съест.


* - Я Лис. “Маленький принц” (фр.)

** - буква ивритского алфавита

* * *

Я глотаю алкоголь:

Может, схлынет поутру

То ли нежность, то ли боль -

Я и сам не разберу.

И глядят из-под стекла

Фотографии друзей.

Ариадна нить сплела,

Чтобы выбрался Тезей.

Ой, куда ты завела,

Ой, куда-то не туда...

И глядят из-под стекла

Люди, лица, города,

Плечи, руки, имена,

Польский голод, крымский лавр -

Все моя, моя вина.

Бедный, глупый Минотавр.

Вон, живехонек. Лежит

И смеется надо мной

Птица Феникс, Вечный Жид,

Рыжий, маленький, смешной.

* * * 

Утро. Вечер. Дня конец.

Подпись. Круглая печать.

И пластмассовый птенец.

Все, что я сумел зачать.

Лето. Дождь. Цветы. Трава.

То ли похоть, то ли страсть.

Поцелуи и слова.

Все, что я сумел украсть.

Сердце ночью, сердце днем -

Думал, нет ему конца.

А хватило места в нем

Лишь для моря и птенца.

Волны тысячи озер

Чертят дуги по песку

Там, где датский фантазер

Поселил свою тоску.

Льнут к истерзанной земле

Волны сотен тысяч рек.

Видишь, там, на той скале

Некрасивый человек

Тянет руки к небесам?

Плачет? Боже упаси!

“Помнишь, Клея?” - “Помню, Ксанф.

Выпей  море. Закуси”

Бесконечная заря,

Южный ветер, серый конь.

Дочь подводного царя

Ляжет пеной на ладонь.

Вечер. Ночь. Начало дня.

Старый черт. Усталый Бог.

И уходят от меня

Те, из первых Трех Эпох.

Я стою опять один,

А вдали, во тьме ночной

Плачет, мается дельфин.

Рыжий, маленький, смешной.

* * *

Суп. Сухарики. Житан.

Тачки. Трассы. Города.

Вот палатка, вот каштан -

Здесь мы будем жить всегда.

Котелок. Душистый пар.

Хлеб. Картошка. Колбаса.

Ты лети, мой “Ягуар”,

Все четыре колеса.

Жизнь прожить - что булку съесть.

Колыбель. Дорога. Гроб.

Вот вам жизнь, какая есть.

Море. Водка. Автостоп.

Много места на земле,

Есть поля, и есть леса.

Так лети, мой “Шевроле”,

Все четыре колеса.
 
 

Вот и первая звезда.

Мы уходим, нам пора.

Мы воруем иногда

Фрукты, книги, свитера.

Можно многое успеть,

Если не замедлить шаг.

Из костела - да в мечеть,

Из мечети - да в кабак.

Жизнь - копейка. Мир - бардак.

Зайцы косят трын-траву.

Пуля  - дура, штык - дурак.

Так вот, значит, и живу.

* * * 

В храме певчие поют

Про утраченный уют,

И красивые машины

Жидкой грязью обдают.

И опять грядет зима,

Как обычно, под стакан.

Снова та же кутерьма

И опять самообман.

Вот сижу опять без виз.

Где Ла-Манш и где Гудзон?

У охотников на лис

Открывается сезон.

Пахнет мятая трава,

Сердце с мозгом на ножах,

Прет охотничья братва

В “Мерседесах” и “Поршах”.

На дворе - двадцатый век,

Плавный финиш, третья треть.

Лис - такой же человек,

Лису свойственно стареть.

И уже не различить

В тех чертах мою мечту.

Между “быть” или “не быть”

Мы находим пустоту.
 
 

Плач срывается на крик,

Крылья сохнут за спиной,

В кресле хмурится старик.

Рыжий, маленький, смешной.

* * *

Вот и все. Стою в тиши.

Я Бог-сын и Бог-отец.

В мире нету ни души -

Только я и мой птенец.

В небесах поет орган

И, как днем, светло от звезд.

Я подросток, хулиган,

Разоритель птичьих гнезд.

Замыкается кольцо.

Где ты, где ты, милый друг?

Я хочу укрыть лицо

В перья крыльев, в пальцы рук.

Время остановит бег,

И останется со мной

Мой любимый человек.

Рыжий, маленький, смешной.

20 июля 1993
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

АРБАТ

Москва. Завывает сквозь запах заката,

Помады, духов и оладий.

Я снова и снова иду по Арбату,

И снова внакладе.

Арбат протянулся, как старая пленка,

И рвется, как пленка без петель.

Арбат, ты меня обманул, как ребенка,

А я не заметил.

Я пел здесь, когда был немного моложе,

Смеясь, веселясь и кривляясь.

Арбат, я тебя обзывал толстокожим,

За что извиняюсь.

Откуда такое количество злости?

И в чем предо мной виноваты

Бастарды, приемыши, пасынки, гости

И дети Арбата?

Летят фонари по порочному кругу

В нелепом и злом хороводе.

Три маски пожизненно ищут друг друга

И все не находят.

Как много таких очумевших скитальцев

На этом прокрустовом ложе!

Я Вас ненавижу. До кончиков пальцев.

И Вы меня тоже.

Арбат создает, сохраняет и прячет

Тусовки, притоны и сквоты.

Мы выросли вместе, а значит, а значит -

Счастливой охоты!

Ну что, камнекожий, мы, кажется, квиты?

Не скалься, да ладно, чего там!

Я с чашкою кофе пройду от “Бисквита”

До “Старого фото”.

На улице песен, картин и счастливцев

Легко моему Арлекину.

А я по Мясковского выйду на Сивцев

И сгину.

Октябрь 1993

О.П.

Ты помнишь ворох старых кинопленок,

Проектор “Русь” -  наш золотой теленок,

И хочется увидеть через тьму

Изнанку опротивевшего мира

И хоть немного насладиться пиром,

Слегка заретушировав чуму.

А помнишь “Леммик”, помнишь старый город?

Хотелось поскорей залить за ворот

И в ночь бежать, на площадь, где такси,

Тюльпаны, пиво, запахи и звуки,

И все так просто отдается в руки,

Что твой котенок - только попроси.

А помнишь, и не кажется ли странным,

Что комната с продавленным диваном

Была для нас дороже всех дворцов?

Старательно поклеены обои,

Кино, вино, друзья и мы с тобою...

Да что же это я, в конце концов!

А помнишь, помнишь?.. Или ты забыла

Все то, что с нами и не с нами было,

Все то, о чем нельзя не вспоминать?

И веришь ли - взрослее мы не стали.

Наш поезд вновь и вновь уходит в Таллинн,

И мы уже не в силах опоздать.

И мы уже не в силах сдать билеты,

И никогда мы не дождемся лета,

А будем возвращаться к той весне,

Которая единственная в мире,

И было нам четырежды четыре,

И мы друг друга видели во сне.

Мой перечень побед и поражений

Довольно куц и жаждет продолжений.

Я продолжаю дуть в свою дуду.

Вы скажете, что так, мол, не бывает,

Но я домой поеду на трамвае,

Как в восемьдесят ольгином году.

15 ноября 1993
 
 
 

* * *

Я рад вам. Входите. Сижу вот, старею.

Ну что ж, раз пришли - так откройте, налейте.

А я вам спою и сыграю на флейте,

Хоть петь не хочу и играть не умею.

Я? Здесь. А душа - босиком по Европам.

Так, что это я, может, выпьете чаю?

Нет, что вы, я вовсе не стал мизантропом,

Я просто устал и немного скучаю.

Женился? Да нет. И пока неизвестно.

Да, знаете, вечером как-то все дома.

А что происходит у общих знакомых?

А впрочем, мне это не так интересно.

Все славно. Все гладко. Легко. Обоюдно.

Вы вашей судьбой абсолютно довольны.

А я бы просил вас не делать мне больно

Настолько, насколько вам это не трудно.

Декабрь 1993.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

Чужеземец-чудак, изучивший науку до ять,

Сделав шаг с корабля, сразу встретил средь шумного бала

Те глаза, что искал, те, которые могут понять,

Не понять - так увидеть, что тоже, поверьте, немало.

Чужеземец-паяц, шут, весьма искушенный в азах,

Вдруг легко соскользнул с утомившей до времени прозы,

Улыбнулся и пишет, и пишет стихи о глазах,

Что по сути не менее пошло, чем “розы - морозы”.

Он, черпавший врагов из числа голосующих “за”

И искавший друзей из числа проживающих “между”,

Нынче ночью, спасаясь от рифмы “глаза” и “слеза”,

Непривычно, но точно рифмует “глаза” и “надежду”.

Он живет в декабре, пишет письма и смотрит во тьму -

Беспокойный, но в меру задумчивый, в меру беспечный.

Под луною не вечно ничто, но казалось ему -

И над нею ничто, как бы нам не хотелось, не вечно.

Вот бумага, впитавшая слезы, тревоги и пыль.

Все излив на бумагу, он сделался снова младенцем.

Он поэт и философ, и, кажется, даже забыл,

Что когда-то давно он действительно был чужеземцем.

5 декабря 1993
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

РОЖДЕСТВО

Ч.Х.

Я к Вам просился на постой,

Пустой и трезвый, в одиночку.

Я не хотел быть запятой,

А посему и вышел в точку.

А после вылетел в астрал.

Вы в том не видели потери.

В кровь ноги сбил я и устал,

И плакал у закрытой двери.

А Вы справляли Рождество,

И вправду - я не Санта Клаус.

Я не принес Вам ничего.

“Мне скучно, бес,” - “Что делать, Фауст!”

Сегодня Вам не до меня.

Ну, вот и славно, в чем проблема!

И я пустил в галоп коня

От ГИТИСа до Вифлеема.

Какая ночь! Мой Млечный путь,

Путь, повторенный многократно...

Вы не успеете уснуть,

А я уже вернусь обратно.

Войду без стука - что ж с того? -

В пальто, не выбросив окурка.

Европа пьет за Рождество

От Лондона до Петербурга.

Теперь я знаю, для чего

И звездный звон, и конский топот.

Европа пьет за Рождество,

Но мне сейчас не до Европы.

Вы только не гасите свет -

Я очень сильно тороплюсь, и

Со всех столов за мною вслед

Летят рождественские гуси.

И пусть мой конь несет сквозь ночь

Вперед от храма и до храма.

Я видел женщину, точь в точь

Как Вы, на фресках Нотр-Дама.
 

Мне так тепло от ваших глаз,

Я Вами пьян, я Вами болен,

И в эту ночь играл для Вас

Трубач на краковском костеле

Грохочет праздничный тамтам,

И уж сегодня я не струшу

Ответить на вопрос “Кто там?” -

“Перель пришел по Вашу душу”.

25 декабря 1993
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

Колокольный звон на Неждановой.

Все плывет в глазах, все качается.

То ли Цезарь родился заново,

То ли просто зима кончается?

А мой город гудит колокольнями,

Сотрясаяся всей утробою.

Где вы, где вы, деньки спокойные?

Не поверю вам, не испробую.

Утро мокрое, утро горькое,

Ох, московское, эх, нахальное!

Китай-город кривится горкою,

Ох, веселою, эх, пасхальную!

1993
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

Какой-то волей случая правитель

Мгновенно распознал, что я вредитель

И требует: “Немедля уведите

И глаз моих вельможных не мозольте”.

Такая вот прелестная картинка:

Бокал вина, в нем плавает чаинка,

И требует седая осетинка:

“Из Бродского нам что-нибудь!”. Извольте.

Весь этот мир пропах непостоянством,

Он падок к компромиссам и альянсам.

Я верю только звездам и пасьянсам,

Хотя они обычно тоже лживы.

Порывы благородства крайне редки,

И все, от герцогини до субретки,

Свои не выпуская табуретки,

Скучают в ожидании наживы.

Все знают с детства: волка кормят ноги.

И я ногам обязан тем немногим,

Что есть во мне. А говорить о Боге,

По крайней мере вслух, неинтересно.

И так же буду, видимо, страдать я

И слать Ему с оказией проклятья

Лет через тридцать в ожиданьи зятя,

Как ныне в тщетных поисках невесты.

1993
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Е.К.

- О, как мне к совести твоей воззвать,

Как объяснить, что и над нами каплет?

Зачем отца ты оскорбляешь, Гамлет?

- Зачем отца Вы оскорбили, мать?

- Как объяснить тебе, что души и тела,

Достигнув высшей стадии кипенья,

Теряют совесть, разум и терпенье,

И время раскаляют добела?

- Но не берут во фраках города!

- А что, мой друг, до этого альянса...

- Ах, мама, мама, верх непостоянства!

Что вам года? А, впрочем, ерунда!

Когда-нибудь Вы возродитесь вновь -

Не для таких, как Вы, чернеет Лета.

И чайка, что я сбил из арбалета,

Краснее, чем полониева кровь.

Все ваши потаенные мечты

Мне входят прямо в мозг, минуя уши.

Я повернул глаза зрачками в душу,

А там повсюду - пятна черноты.

9 января 1994
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

А мы ничем не нагружены лишним,

И помыслы наши как снег чисты.

Идем. Продираемся через кусты.

Кровью плюем. Но дышим.

Нас давно уже ждут в Аиде,

А мы все крестимся на образа.

Красная муть застилает глаза.

Землю жуем. Но видим.

Финал финалов мы не минуем.

Наш марш, похоже, идет к концу.

И ветками, розгами по лицу!

Вешаемся. Но чуем.

И солнце чем далее, тем огромней,

Горячим потоком течет в зрачки.

Генерал цепляет на грудь значки.

Врем. Предаем. Но помним.

На очной ставке с последним маем

Мы все расскажем и всех сдадим.

Благо не первую жизнь сидим.

Вечность сидим. И знаем.

А нынче цейтнот, и открыты двери,

И ждет дорога, и манит звезда.

Мы сто пудов возвратимся сюда.

А может, и нет. Но верим.

15 апреля 1994
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

Холодная вода, тупая бритва

И две кассеты с песнями Битлов.

Мы их слова учили как молитвы,

Не веря ни в одно из этих слов.

Промчалась жизнь, едва мелькнули спицы,

И время провалилось за черту,

Но лишь когда пришла пора проститься,

Все как-то осознали пустоту.

Все бросились подсчитывать потери

И мертвых извлекали из земли.

Уверовать - полдела, нужно верить.

Вот этого-то мы и не смогли.

Нас где-то очень сильно накололи,

Пока решалось “быть или не быть”.

А правду разводили алкоголем,

Иначе было трудно проглотить.

Но все ловили свой счастливый случай

И дружно зарекались от сумы.

Мы даже “Я” свои смешали в кучу,

Чтоб в результате получилось “МЫ”.

А нынче тихо распахнулась бездна

И лопнула связующая нить.

Мы души получили безвозмездно,

А за тела приходится платить.

11 июля 1994
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

Жизнь простая, и смерть простая.

Каждый верит в свою субботу.

Я опять ухожу от стаи,

Чтоб продолжить свою охоту.

Чтобы снова ходить под Богом

И под солнцем, под тем, которым

Людоеды идут к дорогам,

Я опять поднимаюсь в горы.

Я увижу погибших милых,

Все, что было, опять увижу.

Я не в силах, опять не в силах

Изменить своему Парижу.

За моими семью морями

Заварюсь со своей обедней.

Этот запах жую ноздрями,

Мой единственный и последний.

Запах жести и алкоголя,

Запах кофе и запах грасса.

Но, как прежде, дурманит волю

Сладкий запах сырого мяса.

Пой, покуда луна не треснет,

Рвись из звука, ломись за рамки.

Ведь луна принимает песню

Лучше самой любимой самки.

Жизнь простая, и смерть простая.

Съеден торт, и бутыль почата.

А волчата родятся в стае.

Только, жаль, не мои волчата.

Краньска Гора, 17 августа 1994
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ОЖИДАНИЯ,

или ПОПЫТКА ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ДНЕВНИКА

Поэма в 10 главах с прологом и эпилогом

Лене Ковальской

Не плюну на Париж,

никогда в жизни на Париж не плюну.

В. Аксенов
 

Пролог

Мадрид. Испанский город.

Не бывал. Но пари держу, что дыра!

М. Булгаков

Несется жизнь стремительно, как стриж,

Меняются года, столетья, власти.

Нас ждут почти шекспировские страсти.

Вас ждет Берлин, а может быть - Париж.

А может быть, совсем наоборот,

И тот, кому вся жизнь казалась мелкой,

Проследовавший за секундной стрелкой,

Уже дошел до городских ворот.

А дальше - странный край и темный лес,

Огни витрин и выцветшие тайны,

Балы, театры, бергманы и штайны,

Гранд Опера и Комеди Франсез.

И будет день, и зазвенят часы,

Вы радостно расстанетесь с державой

И рассечете небо над Варшавой

На две неравномерных полосы.

И выцветших небес ультрамарин

Течет за ворот струйками лазури.

У нас опять проколы в режиссуре.

Что Вам Верона, если есть Берлин?

А добрый хмель гуляет в голове,

Не вымыта вчерашняя посуда...

Как Вы стремитесь улететь отсюда!

Вперед, в Берлин! До скорого в Москве!
 
 

День первый

Телевизор мне тыкал красавиц в лицо - я ослеп.

Ю. Визбор

И песня, поднимаясь на верха,

Дрожит и обрывается до хрипа,

И на прямой, стремительной, как выпад

Останется всего одна сиха*.

Мы не успели уложиться в срок,

Хоть боги не нормировали время.

Мы были теми и остались теми,

Кто знал, но, к сожалению, не смог.

Попутным ветром не обделены,

Мы флагманами до сих пор не стали,

И холодок пульсирующей стали

Соскабливал мурашки со спины.

Дай Бог тебе уйти за полвиста,

Дай Бог, чтоб умирать казалось рано.

Когда косая бредь телеэкрана

Нас колет в уязвимые места.

Но будет день, когда припомнят всех,

И грех не отойдет за половину.

А нынче светит свет, гудят турбины,

И есть еще надежда на успех.
 

День второй

А по вечерам все так же играет музыка.

А. Галич

Извечный гололед, корявый наст,

Зима и ощущение утраты.

А мы Москву расчертим на квадраты,

А дальше - Бог не выдаст, друг не сдаст.

А дальше все пьяны и влюблены,

Вольны свершать и повторять ошибки.

Вплетаются алтуфьевские скрипки

В трамвайный джаз измайловской луны.
 


* - единица на телефонной карточке в Израиле

Поет романсы винный магазин,

Сущевка надрывается гитарой,

И, подхватив мотивчик этот старый,

С подбельской крыши плачет клавесин.

И кажется, не так уж велика

Моя невосполнимая утрата,

Когда под флейту Старого Арбата

Чугунный Гоголь давит гопака.

И непогода обратилась в пыль,

И дворники похожи на гусаров,

И двадцать шесть бакинских комиссаров

Лабают подмосковную кадриль.

Срывает восьмиклинку с головы

Манежная заснеженная площадь!..

И кажется, что ждать гораздо проще

Под зимнюю симфонию Москвы.
 

День третий

Все королева Маб...

В. Шекспир

Московская шальная карусель,

И каждый день ни продыха, ни вздоха.

Какая беспокойная эпоха,

Какая неуемная метель!

Метро, раскинув щупальца, как краб,

Меня кидает в сон. И что я вижу?

Вот мы с тобой встречаемся в Париже...

А впрочем - плутни королевы Маб.

А может, в ожидании весны

Я умер? Я не выхожу из комы?

И вижу сны, что мы с тобой знакомы?

Да, черт возьми, я просто вижу сны.

То плача, то играя, то шутя,

То я в бою, а то в хмельном угаре...

Your Majesty в своем репертуаре,

Пусть даже три столетия спустя.

И будет пробужденье по весне,

И черный снег, и белые вороны,

Две женщины, две жизни, две короны

В одном непрекращающемся сне.

День четвертый

Так только боги были пьяны.

Н. Гумилев

И новый день в права вступил, трубя,

И прежняя мирская мягкотелость

Господствует. А нам бы так хотелось

Хоть в чем-то отличаться от себя!

На акциях купоны не стрижем,

Живем и на судьбу свою не ропщем.

И я уже не юный монтировщик,

Вскрывавший вены кухонным ножом.

Мы столько жизней прожили с тех пор!

Mein Gott, а сколько времени убили!

Как пили, как играли , как любили,

И коль не вечный бой, так вечный спор.

Но иногда луна уходит в тень,

И сердце в ребрах прыгает, как белка,

В спидометре зашкаливает стрелка

Который год в один и тот же день.

Шагаю, спотыкаясь и скользя.

Я пьян, как только боги были пьяны.

Смеются звезды. В день святой Татьяны

Все можно. Даже то, чего нельзя.
 

День пятый

Так долго лгала мне за картою карта

Н. Гумилев

Давно известны правила игры,

Давно свершен правеж над шулерами,

И полон зал коньячными парами,

И грезятся далекие миры.

Фортуна не забыла ни о ком,

Плевать ей на недремлющих драконов,

И с “дабл зеро” десять миллионов

Слизнула, как корова языком.

Не проросло разумное зерно,

Никто не в силах выбиться из ритма.

В мозгу царят нули и алгоритмы.

Весь мир - театр. Театр - казино.

Крупье не спит, и я иду на взлет,

И дальше, ни секунды передышки!

Итак, последний шанс в последней фишке.

Играю. Начинающим везет
 

День шестой

Море внешне безжизненно, но оно...

И. Бродский

Сегодня снова не сомкнула глаз

Усталая, но преданная муза.

Мы пили кофе с Робинзоном Крузо.

Он думал о своем, а я о Вас.

Он тряпочкой полировал мушкет,

Отдавшись с головой своей работе.

Я что-то зарисовывал в блокноте.

Он тосковал, а может быть, и нет.

Я бросил свои записи на стол,

И мы вели неспешную беседу.

Он говорил, что снова людоеды

Приплыли, надо строить частокол.

Конечно, жаль, что остров невелик,

Но если посмотреть с другого бока,

Красив и плодороден. Одиноко,

Но в Англию не хочется. Привык.

Хозяйство, вид на море, теплый дом

И Пятница не на последнем месте.

Ты знаешь, столько лет прожили вместе,

Что как-нибудь и дальше проживем.

Мы вышли. Мокрый снег прижег лицо.

Тверская пахла дымом и озоном.

И у метро простившись с Робинзоном,

Я вышел на Садовое кольцо.
 

День седьмой

Главное - убить дракона в себе.

Е. Шварц

Итак, как говорят у Вас, зер гут.

Идут необратимые процессы.

На свете есть прекрасные принцессы

И есть драконы, что их стерегут.

Ничто не ново (или не ново).

Мы чем-то в суматохе обменялись.

Я тоже слышал “Deuchland uber alles”*,

Я тоже там бывал. И что с того?

Благополучно выйдя из болот,

Забив на представителей закона,

Попробуем убить в себе дракона,

Как говорил товарищ Ланцелот.

И следует прерваться до поры,

И медленно сплавляясь по теченью,

Попробуем не придавать значенья

Условностям компьютерной игры.

Такой уж нам, mein Freund, достался век,

Такая, Fraulein, выпала природа.

Во Франкфурте хорошая погода,

В Париже солнце, на Арбате снег.
 

День восьмой

Все хорошо, учитель, все хорошо.

А. Ковальский

Я записался на прием к врачу.

Не пью. Да и курить стараюсь меньше.

На письма от провинциальных женщин

Вообще не отвечаю. Не хочу.

Играю с кошкой и смотрю в окно,

Пишу стихи, разучиваю роли,

Пью “Пиквикк”, и читаю Мумми-троллей,

И честно жду вечернего кино.

И мнится мне, что я уже в раю -

Я чувствую,  я думаю, я верю.

Я запер окна, занавесил двери,

Сижу, творю и заживо гнию.
 

День девятый

Город твой давно опустел.

А. Каграманян

Скребла по нервам алая вода,

Вовсю скрипела хворая столица,

Горька в своем стремленьи похмелиться.

Все было до смешного “как всегда”.


* - “Германия навсегда” (первая строка немецкого гимна)

Не по сезону старый водолей

Выкидывал забавные коленца,

Мордастый мент, похожий на Валенсу,

Торчал в гнезде напротив Гоголей.

И вертится бульварное кольцо

Подобьем заколдованного круга,

Прохожие похожи друг на друга,

Все почему-то на одно лицо,

И в странно одинаковых пальто,

И с общим ощущением печали.

А мы ходили и не замечали

Тотального московского “ничто”,

В котором все - от кошки до прево

Приобретает значимость министра.

А мы  не заметили, как быстро

Вдруг сами стали частью “ничего”.
 

День десятый

Ах, сколько лжи таит в себе царица Ночь!

В. Тягичев

Последний миг. И, кажется, близки

Любовь, и счастье, и покой, и воля,

И барабан десятидневной боли

Колотится в усталые виски.

Близка к финалу вся работа над

Так скрупулезно возводимым зданьем,

И завершится вместе с ожиданьем

Так тщательно мной выстроенный ад.

И все, что было, повторится вновь,

Как будто и не ждал все десять дней я,

И радость будет в десять раз сильнее,

И в десять раз безумнее любовь.

Любовь как проявление души

Весьма красива, но бесперспективна.

Мы дальше заживем, и аж противно,

Насколько будни будут хороши.

Ах, сколько лжи таит царица Ночь!

Черна, чернее черного квадрата.

Чем ближе встреча, тем острей утрата

От полной невозможности помочь.

Эпилог

Уйти, смиреньем победивши злость?

Что ж, и уйду...

В. Шекспир

Все рушится. Мой двадцать третий март,

Окрашенный обрывками симфоний

В горсти сжимают потные ладони,

Разбитые и стертые от гард.

И в душу входит свежая струя,

Но только почему-то стало больно.

Царапина. Но и такой довольно.

И все довольны, в том числе и я.

Я покрываю письменами лист

И ни о чем таком ни сном, ни духом.

А между тем всплывает кверху брюхом

Оглушенный карась-идеалист.

Нам браконьеры обожгли сердца,

Порвали нервы, вытоптали души,

Но в этот раз я, видимо, не струшу.

Тибальт! Возьми обратно подлеца!

Стоит душа под проливным дождем

И капельки воды губами ловит,

А на губах соленый привкус крови.

Прошу тебя, Меркуцио, уйдем!

Прости мне, Боже, мой напрасный труд,

Прости мои ненужные молитвы.

Итак, я ухожу от этой битвы.

Ромео нет. Ромео не найдут.

Мы смотрим в вечность. Взгляд похож на взгляд,

А лица - как погасшие экраны.

Но надо, надо сыпать соль на раны,

Чтоб лучше помнить, как они болят.
 

22 - 31 января 1995
 
 
 
 
 

 

ИЕРУСАЛИМ

Полдень. Горячее солнце

Льется прямо на плечи.

Горячие горы как печи,

Как памятник лени.

Горы не дают тени.

Горы гасят едва ощутимый ветер.

Дети

Всех возрастов и расцветок говорят на иврите.

Они говорят, я говорю, вы говорите.

Лето. Хаос. Смешение стилей и вер.

Они лё медабер*.

Молчу.

Не потому, что хочу,

А потому что так, на мой взгляд, наиболее верно.

Они лё медабер, но

Думаю:

“What I will do if you**

Оказалась бы здесь?”

И весь

Город лег бы перед тобой

Снизу - огненно-желтый, сверху - огненно-голубой.

Не библейский, не книжный, а вот такой,

Какой он сегодня есть.

Несть

Города, как и человека, без своих забот, без своих болячек,

Без своих ресторанов,

Иначе было бы странно,

И город был бы ненастоящим.

Город имеет свою

Историю, и здесь

Ощущаешь ее физически, город весь -

История. Само слово “Иерусалим” -

Что может быть старше?

Только луна над ним.

И она сама,

Сама мне

Напоминает о том,

Что дома

Здесь строят из камня,

И каждый дом

Похож и вместе с тем не похож на соседний.

Христиане служат обедни,

Голос муэдзина доносится с минарета.

Лето

Как стихийное бедствие выжигает разум.

Араб со стеклянным глазом

Торгует посудой...

Август 1995


* - Я не говорю (ивр.)

** - Что я сделаю, если ты... (англ.)

РОМАН

М.Ш.

А наш роман, довольно милый сначала, весьма интересный порой,

Начинает казаться затянутым и даже почти вульгарным,

И печальный некто, именуемый в дальнейшем “герой”,

По условиям контракта обязуется быть терпеливым и благодарным,

И у полюбившего нас читателя изумленно выгибается бровь,

Когда он натыкается на длинноты и явные погрешности в стиле,

И что-то смутно знакомое, именуемое в дальнейшем “любовь”,

Согласно тому же контракту обязуется, чтобы героя периодически били,

И, противореча жанру, фабула развивается не спеша,

И даже кровь из ран не течет, а сочится,

И уже непонятное нечто, в дальнейшем именуемое “душа”,

Памятуя о контракте, обещает впоследствии подлечиться,

И уже начинает забываться начало, и, соответственно, расплываться цель,

Совершенно не отличаются друг от друга прибыли и потери,

И автор, по-прежнему гордо именующий себя “ПRl”,

Продолжает упиваться тем, во что сам уже ни на цент не верит.

9 ноября 1995
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

УЛИСС

Мне успеть бы на метро бы,

Мне б успеть на переход -

Жизнью мраморной утробы

Я живу не первый год.

Беспокоен и рассеян,

Похудел и спал с лица,

Но трамвайной одиссее

Не предвидится конца.

Если б был какой-то смысл

В этой желтой трын-траве,

В новых странствиях Улисса

По бушующей Москве,

В густо-сером вязком мраке,

Как несвежее белье...

Как же скучно на Итаке,

Как же плохо без нее

Пробираться поздней ночью

Сквозь столбы и голоса...

На столбах - сырые клочья,

Раньше были паруса.

Пласт эмоций, сумма знаний,

Фантастический Париж.

За грядой воспоминаний

Ни черта не разглядишь.

Ветер милый, друг желанный

Где-то заперт на засов,

Из земли обетованной

Не доносит голосов.

Боже, где же, перья-крылья?

Были, сгнили до трухи.

Боже, что же, все, бессилье

Или все-таки стихи?

Черным вороном Европа

Над моею головой.

Добрый вечер, Пенелопа.

Я вернулся. Я живой.

1995

ТАМ

Там достойно и красиво,

Там алмазная заря,

Там проливы и заливы,

Там озера и моря.

Только я хочу на сушу

Всем законам вопреки.

Там, на суше, греют душу

Телефонные звонки.

Там, на суше, мед и груши,

Провода и города,

Там живут тела и души,

Значит, я хочу туда.

Весна 1996
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Арсению Ковальскому

Я надеюсь на слово, и что может быть постоянней,

И что может быт ярче, чем наши с тобою слова?

Только слово смягчает жестокую боль расстояний,

Только сердце виною тому, что болит голова.

В бесконечность дороги со скрипом уходит повозка,

И возница берет пассажиров в чужих городах,

Не в ладах с перманентным своим сотрясением мозга,

И со словом своим, и с душою своей не в ладах.

Вроде все хорошо, но порою... Да что же вы, братцы!

Все с лихвою уплачено нами за стол и за кров.

И каких же еще вы желаете коммуникаций,

Если есть еще тысячи тысяч несказанных слов?

Ненавижу печаль, да и время ль весной для печали!

Помнишь город в апреле и снег на горячем лице?

Я надеюсь на Слово, которое было в начале,

И я верю в то слово, которое будет в конце.

19 апреля 1996
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

А.М.

Я перечитываю письма

Как будто в теплом детском сне,

И тонкой ниточкой трагизма

Я вышиваю по весне.

Каким сладкоголосым адом

Дрожит в пространстве эта нить!

И людям, что со мною рядом,

Я не могу себя дарить.

Как гном в гостях у доброй феи,

Пью навсегда горячий чай.

Что наша жизнь? Китайский веер

Да европейская печаль.

Но как же много мы успели

И как давно все началось!

А что ты хочешь? Пять апрелей

Уже мы прожили поврозь.

Что наша жизнь? Конверты, марки,

Бумага, ручка, телеграф...

И в пластиковом зоопарке

Живет резиновый жираф.

Я перечитываю письма,

И города, и времена.

Что это? Дань релятивизму

Или весна?

Апрель 1996
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

М.Ш.

Как говорится, дело не во вкусе,

Но я любил Вас, Господи Исусе.

Отказывая то себе, то музе,

Я регулярно с этого имел

Сердечные и головные боли.

Я бы сказал, Ромео поневоле,

Порой искал забвенья в алкоголе

И был скорей навязчив, нежли смел.

А Вы принадлежите двум столицам,

Немногим коллективам, многим лицам,

И, слава Богу, есть куда стремиться

В желании пополнить список лиц.

И, видя наших дней ретроспективу,

Вполне реально видеть перспективу,

Тем более, библейские мотивы

И Парка с монотонным звоном спиц.

Пустые строки пачкают бумагу,

А чувство меры, гордость и отвага

Пришпилены к андреевскому флагу

И чахнут меж портретов и афиш.

И в этот храм - ни выхода, ни входа,

А чистить старый хлам кому охота?

На свете очень мало Дон Кихотов,

И тех уже ничем не удивишь.

И в будущем сквозь разность наших мнений

Я подарю Вам вместо извинений

Собрание своих стихотворений,

Впрочем, всего лишь на одном листе,

И дарственная надпись на форзаце

Поведает, что, может оказаться,

И пыль веков, и дым цивилизаций

Не победят сюжета о Христе.

8 июля 1996
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * * 

Поэт, бумага, перо... Ну, что же ты?

Души пропой и тела прокорм.

Не получается новых форм,

Новые чувства никем не прожиты.

Что за детская неприкаянность?

Где отечество, где пророк?

Не получается новых строк.

Все мы грешили, и все мы каялись.

Зря верчусь, колгачусь, усердую,

Зря рифмую “люблю - терплю”.

Мой КПД тяготеет к нулю!..

Меньше пафоса. Все мы смертные.

1996
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ТАРАСЕНКО

А теперь мемуары. Давайте, валяйте

О карманной, о маленькой нашей войне.

Поражение стало обидным вдвойне,

Ведь кинжалы, найдя себе ножны в спине,

Оставляли снаружи одни рукояти.

Я почти уже спекся, однако не спился,

Лишь в начале пути, постигая азы,

Не во время, а только в предверьи грозы,

И под глазом, как шрам, борозда от слезы,

Даже снег под ногой не скрипел, а дымился.

1997
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

РАЗВИВАЯ НАБОКОВА

Лолита

В кафе, наслаждаясь прохладным Ledy*,

Я считал, что вас не существует в природе.

Но, как знаменье перемен,

Мне попался роман господина Н.

В его же собственном переводе.

Я прочел этот опус, и, знаете, сник -

Это даже не перевод, а подстрочник,

И из множества книг

Для меня существует один источник -

Ваш дневник.

Я просматривал. Если верить его листам,

Предположим,

Что гуляем мы по одним и тем же местам,

И незнакомы назло прохожим.

Но поймите, мадам,

Я не хотел бы встречаться там

Ни с Вами, ни с кем-то на Вас похожим.

Меня давно интересовала Ваша рука

На предмет желтого ободка

Вокруг безымянного пальчика.

Не держите меня за мальчика

И тем более за дурака.

Я достаточно прожил на этом веку

И написал не одну строку

И о ненависти, и о нежности,

Воздавая по принадлежности

И Юпитеру, и быку.

А посему имею права на то,

На что прав не имеет вообще никто:

Жить не дома, а где захочется,

Пить, гулять, эпатировать общество

И в июле ходить в пальто.

Кстати, ваш друг, если б чуть подрос,

То мог вполне бы сойти за черта,

Но, увы, увы, оказался мертвым,

Заработав пулю туда, где нос

Из мягкого переходит в твердый.
 

Машенька

Весна. И бутылку теплого пива

Человек выпивает нетерпеливо,

Выпивает и, вспомнив, что есть душа,

Дальше действует не спеша


* - мороженое (польск.)

И местами даже красиво.

Он продвинулся дальше, на Запад. Там

Под орлами некой иной твердыни,

Там, где речь чужая всю душу вынет,

Он опять гуляет по тем местам,

Где не встретит Вас никогда. Отныне

Он свободен, он повзрослел, ему

Нужно столько же, сколько и Вам, однако

В меньшей степени. От перемены знака

Изменился смысл. Не понять, кому

Он писал стихи. Под кустом собака

Что-то ищет, утробно урча. Весна.

Без намека на лето, без Вас, без боли,

Без тоски, без потребности в алкоголе...

Не получится. Смерть на миру красна.

Вы теперь не мадам, Вы, простите, фроляйн.

Здесь в июле фигура в пальто ни Вас,

Никого другого не удивляет.

Здесь Христос на воде следы оставляет,

И на воздухе рябь оставляет джаз.

Здесь из пушки по воробьям стреляют.

1992, 1997
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Чипу

Я - август. С бреди мокрых крыш

Взлетаю, принят ветром встречным.

Мой друг, ты бесконечно рыж,

А я беспечен бесконечно.

На дне резиновых сапог

Зимуют хвойные иголки,

И дождь стучится в козырек

Твоей поношенной бейсболки.

1998
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Ю.С.

И некое иное существо

Вселилось в Вас без видимых усилий.

Когда Вы это все произносили,

Я ждал подвоха, только и всего.

Теперь, чуть меньше вечности спустя,

Я умер, и успел к тому привыкнуть.

Ну, а тогда... Тогда хотелось крикнуть:

“На Вас лица нет, милое дитя!”

Нет, Вы здоровы. Это я больной,

И при плохой игре плохая мина.

Мой Лис опять пригрелся у камина,

И как всегда, смеется надо мной.

Я, как ни странно, в этот раз молчал,

Я в этот раз молчал, Вы говорили,

И очень странно голос Ваш звучал -

Все как бы мне, но на моей могиле.

1998
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

На четвертом десятке тебя выгоняют из класса.

Ты стоишь в коридоре, смущенно уставясь в окно.

Это мгла за окном, это дождь, это табула раса,

Это черти твоими костями стучат в домино.

Скоро кончится век, а тебя обвели вокруг пальца,

Вокруг жизни окольной дорогой тебя обвели.

Слишком ломкие кости, пора бы проверить на кальций.

И в прихожей “Мосфильма” пылятся твои костыли.

Ты трясешься верхом, как пешком, на убогой кобыле

С длинным носом, седой бородой и заплечным мешком.

Вид блаженства, который всегда измеряется в милях,

Существует вполне, и тебе безусловно знаком.

Что же нового нам напророчит хмельная Кассандра?

Что готовит оракул в преддверии новой весны?

Что за дама - Офелия или мадам Александра

Посетит в этом веке твои беспокойные сны?

Мы пришли в этот мир не затем, чтобы делать погоду -

Им, с Олимпа, плевать на все то, что ты здесь говоришь.

К черту море, приятель, мы верим лишь в пресную воду!

И прости меня, если обижу, но к черту Париж!

1998
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

И.М.

I

Товар есть деньги, деньги есть товар.

И то, и это - компоненты счастья.

Не нужно плакать, просто попрощайся,

О ре-, как говорят у них, -вуар.

Все снова в сборе - бык, орел и лев.

И был апрель, и музыка звучала...

Так, может быть, опять начнем сначала

Наш маленький, но элегантный блеф.

Какой забавный выдался апрель,

Смешной и вкусный - что твоя полента,

А мы с тобой - лишь часть эксперимента

И тре, как бы у них сказали, бель.

И ты опять куда-нибудь спешишь,

Твой капитал еще не обналичен,

А этот месяц космополитичен,

Как Вавилон Б.Г. и мой Париж.

О Боже мой, как хочется любви,

Черемухи, каштанов и черешни!

Как мне туда добраться? Я не здешний

И се, ну разумеется, ля ви.
 

II

Ах, леди, все меняется - и лица,

И песни, и стихи, и Вы, и я,

И суть не в том, что есть у Вас семья,

И что не я был “вени, види, вици”.

Все проще. Их двух зол милее третье.

Мы разошлись. Остались голоса.

И очень трудно верить в чудеса,

Когда вокруг конец тысячелетья.

Со временем Вы стали мне дороже.

Пора бы стать умней и выйти в знать.

Но, черт возьми, приходится признать:

“Я Вас любил. Любовь еще, быть может...”
 
 

Ах, леди, Вы простите эту шалость.

В душе бардак, на улице гроза,

У Вас немного грустные глаза,

А может быть, мне просто показалось.

Хлеб и пастушья дудочка в котомке -

Вот все, что нужно мне на этот раз,

А теплый бред, написанный для Вас,

Пускай потом штудируют потомки.

Нас создал Бог для счастья и свершений,

Но ни к чему вся мудрость скучных книг.

Когда я рядом с Вами, то на миг

Могу забыть, что мир несовершенен.

1996, 1998
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 

Александру Соковикову

Вода в реке стала ржавой,

И лес превратился в дым.

Ты раньше пел Окуджаву,

И он был еще живым.

Был вкус макарон по-флотски -

Теперь только вкус трухи.

Стихи назывались - Бродский,

И Бродский писал стихи.

И запах не одинаков,

И с двух боков не таков.

И пьесы были - Булгаков,

И театр был - Судаков.

И дедушка не был старым,

И злой не была судьба.

Высоцким звалась гитара,

Армстронгом звалась труба.

И кухни важнее спален,

И сестры важнее жен.

Париж был вполне реален,

И Лондон, и Вавилон.

Но дни превращались в годы,

И осень сменялась зимой.

Свобода звалась свободой,

Она же звалась тюрьмой.

И все было как-то проще,

И все было как-то - так...

И кто-то ходил на площадь,

А кто-то ходил в кабак.

Вступай же в права наследства,

Лови своих злых синиц.

Страна называлась - Детство,

А мы назывались - “kids”.

Февраль 1998
 
 
 
 
 

Андрею Гайдукову

Неужели всего четвертинка меня

Вам останется в память о милой браваде?

Сотни миль по шоссе - остальное брехня

Тель-Борухов, Эйлатов и прочих Аркадий.

Я жую, как конфету, огарок свечи

И как сладкий каприз вспоминаю, зевая,

Как на пару с Орфеем на кухне в ночи

Надрывался от счастья, ему подпевая.

Заблудился и сгинул в убогом леске,

В пограничных понятиях “миф” и “реальность”.

Мой ребенок стоит на горячем песке

И боится поверить в свою ненормальность. 

7 марта 1998
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Арсению Ковальскому

Я отраженье школы и семьи,

Катанья с горки, розг и манной каши.

Мои стихи - не более мои,

Мой милый друг, чем ваши мысли - Ваши.

Помилуй Бог, к чему такая прыть,

Что скажут понимающие люди?

Ведь на дилемму “Быть или не быть”

Все тот же принц ответил: “Будь что будет”.

О Господи, какая чепуха!

Ведь мы, мой милый друг, не столь наивны,

Чтоб не заметить, что пути стиха

Сколь романтичны, столь бесперспективны.

Стремительно худеет календарь.

И что могу сказать Вам я, я лично?

Мне думается , Ваш и мой словарь

Сопоставимы, даже идентичны.

И все-таки кружится голова,

Хотя уже достаточно седая.

Я не могу Вам посвящать слова,

Которые не сам изобретаю.

Любитель сладких слез и старых форм,

Я ни в одном глазу не будетлянин,

Спокоен за ночлег и за прокорм.

Желудок полон - значит, глаз стеклянен.

Под нами пол, над нами потолок,

Меж ними мы: с лихвою эгоизма,

Талант, заботы, кариес, порок...

Мой милый друг, “...и ежели отчизна

Лишь ряд имен, случайных и смешных”,

То где-то среди них, наверно, наши.

И что еще осталось, кроме них,

Катанья с горки, розг и манной каши!

9 марта 1998
 
 
 
 
 

ВЕНОК РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ЛИРИКИ

(три жемчужины и оправа)

Первая

Е.З.

Я Вас вижу частью мира, войны

Вам к лицу и уют квартир, и бардак общежитий.

Сударыня, Вы номинированы.

Получите.

На душе печально гудит кларнет,

То валторна вздохнет, то вдруг флейта свистнет.

Говорят, Вы - открытие года? Нет.

Открытие жизни.

Королевский двор, мишура, игра,

Блеск колье и зловоние инсинуаций.

Вы - Офелия. Вам ли не знать двора?

Я - Горацио.

Ах, как жаль! На руке не видать кольца.

Не обнять, не похвастаться в разговоре.

Госпожа, Ваш принц потерял отца.

Это горе.

Перед домом сугроб, не пройти к крыльцу.

Дом не дом, а вечная антреприза.

Но вы счастливы. Как это Вам к лицу!

Счастье - вызов.

Сердце плещется, как бутылочка под плащом.

По колено в снегу, матерясь, сатанея...

Вы умны и красивы. Чего же еще?

Вам виднее.
 

Вторая

Е.О.

Я не видел на маленькой нашей земле

Ничего столь же яркого, светлого, редкого

Ни в каком-нибудь Богом забытом Орле,

Ни в Варшаве, ни в Праге, ни даже в Медведково.

Я кручу между пальцами тонкий конверт.

Где мой города, где мой Лондон, мой Вильнюс?

Поражает не то чтобы правильность черт,

А скорее их общая неуловимость.

Мой недавно случившийся друг, с Рождеством!

Нас на год разлучают дела и куранты.

В этой жизни, в любви и во всем остальном

Все равно дураки, все равно дилетанты.

Заплутать, раскумариться, сбиться с пути

И вернуться обратно - я знаю, Вы сможете.

Мы похожи немножечко, как ни крути,

При глобальной, казалось бы, полной несхожести.

Над Москвою то тает, то падает снег.

Я бреду по Тверской впереглядку с прохожими

И, мне кажется, знаю Вас если не век,

То хотя бы ту четверть, что Вы уже прожили.

Как приятно быть трезвым в канун Рождества!

Как легко ощущать окончание века!

Он родился, и пролился свет Божества.

Ты возникла, и пролился свет человека.
 

Третья

О.Н.

Как крылом по щеке пошутила птица.

Ощущение счастья, если смогу, сберегу.

Вы рисуете на бумаге, иногда на лицах.

Я предпочитаю в собственном мозгу.

Восторг глотком, волной усталость

И мед с полынью напополам.

Вы, наверное, старше, чем мне казалось,

Я, наверно, юней, чем казалось Вам.

И какое, какое мне, в сущности, дело

До шелка кожи и блеска глаз?

Вы видели Пушкина? Это смело.

Зато я недавно увидел Вас.

Мир обыденный, мир бумажный,

Век сегодняшний, прошлый век...

Вы рисуете век, и не так уж важно,

Как в реальности выглядел человек.

Как глоток воды посредине зноя

Вздох облегчения перерастает в стон.

Вечер переходит в ночь. Нас трое -

Вы красивая, я безумный и телефон.

Оправа

Ольге Новиковой

Озираю землю с высокой кручи я

Ни вблизи ручья, ни вдали реки.

Только ты - любимая, близкая, лучшая,

И тебе - венок рождественской лирики.

Не хочу влюбленности, не хочу жены.

Дважды сдуру на те же грабли. Но

Тускнеют все женщины, все жемчужины,

Пока они тобой не оправлены.

Нравы те же. Меняются времена.

Столько лет отмолчал исправно я!

Женщин много, а ты у меня одна.

Ты не лучшая, ты просто главная.
 

P.S.

Боже, что же, все на продажу?!

Мир возвеличишь, его же кляня.

Я Вас превращаю в своих персонажей,

Чтоб персонажи любили меня.

Я провозвестник грядущего Хама,

Я квинтэссенция  грязной молвы.

Не обольщайтесь, милые дамы,

Мои персонажи - это не вы.

23 - 24 декабря 1998
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

* * *

В дом ныряешь с мороза. Капельку зябко.

Долго трясся в метро, семенил переулками узкими.

Вошел, вымыл руки, за стол, и ублажает хозяйка

Закусками.

Ничего не должен ни себе, ни другим.

Нет ничего сверх того, что дадено.

И съеденные закуски удобряешь жарким

Из говядины.

Колено соседки оглаживаешь правой рукою,

Слово на слово нанизывая.

Мурлычет Шарль Азнавур, и орошает жаркое

Анисовая.

1999
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

К.Е.

I

Что говорить, Москва не Ницца,

Да и вообще не та эпоха,

Но я хотел бы в Вас влюбиться,

Что, в сущности, уже неплохо.

Я Вам чужой, в пыли и гриме,

(А может, нужно быть попроще?)

Но греет даже Ваше имя,

Весьма приятное на ощупь.

Что наша жизнь? Она простая.

Причем я это знаю точно.

И даже Вашего кота я

Способен полюбить заочно.

Неловкий люфтик у порога,

Потом немножко алкоголя.

Я лгу себе, друзьям и Богу,

И к вам пишу. Чего же боле?
 

II

Лицо, прорисованное на ткани,

Чтобы не стерлось от времени, вышью.

Я испытываю миллион терзаний,

Хрестоматийных, как взаимоотношения кошки с мышью.

Вот, к примеру, мышь - она по любому мышь,

Где бы она не была - дальше ли, ближе.

Нет на земле дороги, ведущей в Париж.

Нет нигде, ибо нет самого Парижа.

Не существует Америки, ни Южной, ни Северной, ни Центральной.

Кто-то недобрый выдумал все заморские страны.

На самом деле мир заканчивается Петрово-Дальним,

О которое разбиваются волны Атлантического океана.

Существует дом на Каретном,

Существуют пейзажи Коровина с морем и облаками,

Существуете Вы, хотя по большому счету Вы тоже дискретны,

Ибо реально лишь то, что можно потрогать руками.
 
 

Есть затрудненность речи и замутненность глаз,

Жизнь, размеренная, как плохая пьянка.

А я пытаюсь увидеть мир таким, какой он есть вокруг Вас.

Этакий идеализм наизнанку.

Но между тем существует свет от погасших звезд,

Свет, от которого тепло и легко мне.

И мой десять лет назад околевший пес

Жив, потому что я его помню.

И чума отступает, оставляя нам только пир.

Я рождаюсь заново, чувствую, слышу, вижу.

А Ваше присутствие расширяет мир,

И он становится больше, чем тот, с Америкой и Парижем.

..................................

Вы думаете, это вопрос? Это не вопрос.

Баню топят электричеством, углем, дровами.

Это смешно, но я себя ощущаю Вами,

Снимая вашу резинку со своих волос.

1999
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Арсению Ковальскому

Все верно, честь по чести, баш на баш,

Хотя и на старуху есть проруха.

Воистину, блаженен нищий духом.

Я нищий. Я блаженен. Корень - блажь.

Нам неизвестно, что кому дано,

Мы не творили ни добра, ни худа.

Что толку останавливать Гертруду,

Коли Гертруда хочет пить вино?

Ах, кладбище надежд моих благих!

Увы, не стал умней, не вышел в знать я,

И в липкой темноте срываю платья

Как правило, с себя, а не с других.

Мой добрый друг, мой беспокойный друг

В который раз убит рукой Тибальта.

На раскаленном наждаке асфальта

Лежит, кинжал не выпустив из рук.

Поэт, гуляка, умница, игрок...

А я лежу, уткнув лицо в подушки

И сплю. Мне снится шоколадный Пушкин,

Венчающий мой свадебный пирог.

Светает. Стрелка тянется к семи.

Как это все же трудно - слыть поэтом!

Ведь правда, не к лицу и не по летам!

Что делать, Фауст, прах меня возьми! 

Окончен бал, написаны стихи,

Отмерены все комплименты дамам...

Я все равно останусь тем же самым

Беспечным пожирателем ухи.

Июнь 1999
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Кате Сканави

Неизведанное манит,

Под подушку мысли лезут,

Пробираюсь, как в тумане,

Сквозь бемоли и диезы.

Окна в сумерках на даче

Занавесим легким тюлем.

Август предварим бродячий

Респектабельным июлем.

Пальцы мечутся в горячке,

Взгляд небрежен, звук неистов.

Мы раскидываем пачки

Заболевших валторнистов.

Глаз не различает цвета.

Как неистовствуют звуки!

Я запомню это лето,

Я запомню Ваши руки.

Телефон звонит зачем-то,

Под окном мяучит кто-то,

Небо метят белой лентой

Самолеты, самолеты.

Ни Италий, ни Боливий -

Ничего теперь не надо.

Вспышка, гром - и хлынул ливень

Упоительной сонатой.

За стеною все уснули,

Только пряжу тянет Парка.

Жарко, барышня, в июле,

Даже ночью очень жарко.

2 июля 1999
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ОТПОВЕДЬ ДРУЗЬЯМ,

которые считают автора

чересчур увлекающейся натурой

Я не стремлюсь жиреть во благе -

Греховны дни, духовны ночи.

Перо порхает по бумаге

Тогда, когда оно захочет.

Я не ищу ни с кем союза,

Я не хочу казаться мудрым,

Но муза остается музой,

Как бы ее не звали утром.

Аплодисменты и одежды

Срывая походя, транзитом,

Я все равно усну с надеждой,

Проснусь с долгами и бронхитом.

Но девочка поэту снится,

И соловьи глотают басни.

Как это пошло - “ах, ресницы”,

Но что же может быть прекрасней!

Как это sweet, как это dolche!

Сердечко, мягкое, как глина,

Мой беспринципный колокольчик,

Мой поставщик адреналина!

Когда чутьем, а не законом,

Когда углями, а не паром.

С утра яичница с беконом,

А ночью водка с божьим даром.

Пьеро трепещет рукавами,

Возводит похоть в ранг искусства,

Сокрыв за длинными словами

Простые кукольные чувства.

Я крепко сплю, я верю в чудо,

Но я проснусь, и я увижу -

Мальвина выросла в Гертруду,

И голубое стало рыжим.

Июль 1999
 
 
 

Арсению Ковальскому

Начинили сантехникой то, что мы звали “Сайгон”,

Называют локтями все то. что ты знал как колени,

И когда-то ласкавший гортань черноморский жаргон

Незаметно мутировал в замоскворецкую феню.

Мы фланируем в шортах, лелея свое неглиже

И во взбитые сливки смиренно макаем меренги,

И, казалось бы, наши - да вовсе не наши уже:

Говорят о своем на своем неразборчивом сленге.

Старый хомо советикус гложет свою колбасу,

Он не пишет стихов и не пьет в ожидании чуда,

И не верит ни старому другу, ни верному псу,

И пытается влиться в доверие к детям фаст-фуда.

Три десятка под ключ. Жизнь дает долгосрочный заем.

Дом, работа, долги и потертая старая кофта.

М сутулимся чаще, чем нужно, и реже поем,

И хрустят позвонки под железной пятой Микрософта. 

Вот и вышла награда за скорбные наши труды.

Недоеден пирог, и дешевенький порто не выпит.

Мы свободны как ветер, и этой свободой горды,

Только втайне от всех мы мучительно рвемся в Египет.

Сколько было подушек, подружек, друзей, одеял,

Кто ушел в монастырь, кто, подумав, уехал в Торонто...

Мы остались. А впрочем, у нас и вопрос не стоял.

Всяк на кухне философ, особенно после ремонта.

11 августа 1999
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Н.Д.

- Как ваша светлость поживает,

Как Ваша светлость почивает,

О чем она переживает,

Достаточно ли ей светло?

- Ах, худо, друг мой, очень худо,

Мы все надеялись на чудо,

А чуда что-то нет покуда,

А чуда не произошло.

В.Долина

Ах, как же нам хочется, всем нам чего-нибудь хочется -

Кому-то богатства и славы, кому-то кефира.

Ах, Ваше высочество, где же Вы, Ваше высочество?

Я миром владею, и я бы Вам отдал полмира.

Хотелось назвать свое счастье по имени-отчеству,

Хотелось очистить коросту пассивного блуда.

Ах, Ваше высочество, что же Вы, Ваше высочество?

Я мог бы творить чудеса - Вы не верите в чудо.

Шел снег, разбивались мечты и сбывались пророчества.

Асфальт под ногами был странно прозрачен и зыбок.

Ах, Ваше высочество, смилуйтесь, Ваше высочество!

Я отдал бы все за любую из Ваших улыбок.

Сочувствую Вам - Вас недавно обчистили дочиста,

Однако ищите. Кто ищет, обычно обрящет.

Ах, Ваше высочество, знаете, Ваше высочество,

Не верьте и бойтесь данайцев, дары приносящих.

Для Вас не секрет, что монархам к лицу одиночество.

Держава и скипетр - вроде бы дело простое.

Ах, Ваше высочество, стоит ли, Ваше высочество?

Париж стоит мессы, но Вас он, поверьте, не стоит.

Я анахронизм, я предмет деревянного зодчества,

Чужой при дворе со своим старосветским минором.

Все, Ваше высочество, Liberty, Ваше высочество,

И новый Дантон исступленно взмахнет триколором. 

10 марта 2000