К презревшим родство

               (лирическая сатира)               

                «Взять по ошибке фальшивую монету
                чужого изделия – это еще понятно,
                но принимать за настоящую фальшивую
                монету, заведомо для тебя сфабрикованную
                тобой же!»
                Ч. Диккенс. «Большие надежды»

Конечно, простой деревенский кузнец,
силач-подкаблучник в прибрежном тумане,
который у Диккенса в позднем романе
поставлен в ударное место, в конец,
в котором неграмотность и простоватость
в стотысячный раз выдаются за святость,

не может служить образцом потому,
что видели светоч в простом человеке
в незлом, девятнадцатом, святочном веке,
но мы-то нажглись и не верим ему…

Нас трогают мягкие складки у рта
на каменной маске писца у пюпитра,
конкретность деталей и бедность палитры,
в которой – копни! – забурлит пестрота.

…В конторах дельцов болтовня, перещелк
костяшек на счетах, таблицы тарифов,
кривые улыбочки служащих, полк
клиентов, труд всей этой моли сизифов,

на лондонских улицах серая грязь
с сырых мостовых наползает на стены,
на уровне крыш, словно мыльная пена,
лиловая мгла в пузыри собралась.

Как в петлю, ты всунулся в шейный платок;
зачем тебе этот визит злополучный,
кузнец-молодец, если в тройке сюртучной
тебе неуютно и в горле комок?
Мальчишка, который был собственноручно
воспитан тобой, от смущенья жесток
в своей джентльменской, высоконаучной
берлоге, где стекла одел паучок.

Невесты обманутой жизнь безнадежна,
окно занавешено, и телефон
молчит. О, смешное смещенье времен! –
Хоть Диккенс и трогателен невозможно,
но есть же границы у века, как можно
шагнуть через них, нарушая закон.

Но вновь шаг за шагом пройдем этот круг
и даже откажемся от монолога.

РЕМАРКА:

Студент в интерьере – берлога,
абстракции маслом. Окошко. Паук.
И здесь же студенту отец – не отец,
неважно. Профессия – пусть хоть кузнец,
хоть слесарь-сантехник, и это неважно,
бочком примостился на кипе бумажной.

СТУДЕНТ:

Без депеши ты, нехорошо!
Конечно, я рад, но готовлю защиту
диплома, и эти занятья еще…

КУЗНЕЦ:

Не ко времени, значит, визиты;
Пип, старый дружище, – а хочется «сэр»
сказать кузнецу: как вознесся мальчишка,
ученый, другим сорванцам не в пример!
– Сэр, я понимаю, да вот мелочишку
привез на расходы.

СТУДЕНТ:

Ну, какой
я сэр тебе, Джо, перестань же, ей-богу,
а помнишь, как раньше…

КУЗНЕЦ:

Мы с тобой
гуляли вдвоем. Я учил тебя в ногу
ходить по-солдатски. Я, сэр, вам привез

СТУДЕНТ (осердясь):

Приготовь себе сэра
к обеду. Вглядись: комнатушка-пещера,
к тому же согнать угрожают всерьез…

ДЖО:

Деньги возьмите…

СТУДЕНТ:

Ты поближе
придвинься. Зачем это «вы» – для престижа?
Не надо стесняться, здесь нет никого.
А денег твоих, как обычно, не хватит,
здесь все-таки Лондон, здесь тратят и тратят…

КУЗНЕЦ:

Виноваты.

СТУДЕНТ:

                Ничего…
Я все собирался… Неловко, но вкратце:
в кругах, где мне выпало нынче вращаться,
ты должен понять – нам не нужно встречаться…

РЕМАРКА:

Трусливо твое торжество,
студент, а кузнец в глубине декораций
наверное, рад, что не видно его…

Но нет, невозможно же этак проститься.

В т о р о е  я в л е н и е

Те же с девицей.

ДЕВИЦА:

Опять здесь какие-то типы!
Ах-ах, виновата, вы дядюшка Пипа?
А мне он жених. Что вы, я из столицы
и даже боялась людей из колоний,
то бишь из провинции. Кстати, с пропиской
нам трудно пришлось, но теперь все в законе,
хотя обошлось не без взяток и риска…
Но главное – Пип, демонстрируй картины!
Прелестная скромность, он спрятал треножник!
Но главное – Пип гениальный художник,
возникший из тайн, как дитя Лоэнгрина, –
и вдруг его дядя из крови и плоти…

СТУДЕНТ:

Осторожней, цилиндр помнете!
Ты все объяснила прекрасно.

РЕМАРКА:

Кузнец изумлен, уничтожен и горд:
«Мой мальчик – художник!» Такого подарка
не ждал он.

КУЗНЕЦ:

                Извините, милорд,
как странно! Простите, прекрасная леди…

РЕМАРКА:

Заметим, что трагикомедий,
в которых, ликуя, вторгается в дом,
волнуя наивное сердце британца,
старинный московский мотив самозванца,
на свете немало. Но дальше шагнем.

КУЗНЕЦ (продолжая):

                Я вижу, милорд,
что вы и в столице во всем первый сорт.
А мне-то почудилось, вы по-пижонски
ведете себя. Но довольно болтать.
Прошу вас с семейством у нас побывать,
пора на вокзал – как его? – Паддингтонский.

ДЕВИЦА:

Но, дядя, нам денег не хватит,
нас двое, а в Лондоне тратят и тратят…

КУЗНЕЦ:

Ничего, я пойду на халтуру.
Обиделся, я? Да какой интерес
мне лезть в ваши сферы, где свой политес;
ты умница, Пип, но сболтнул это сдуру.
Так летом я жду вас, имейте в виду.
Что, чай? – да уж нет, попрощавшись, пойду:
могу опоздать – я настенные схемки
смотрел, но боюсь заблудиться в подземке.

РЕМАРКА:

Выходит. Поклон на ходу.

…Из честно невымытых окон жилья
видны, словно на одноцветной гравюрке,
мужчины и дамы, повозки, фигурки
детей, в перспективе – народ, толчея.

Невеста, обманутая безнадежно,
попросит сходить в магазин, принести
картошку, капусту и чай – «если можно» –
и будет в квартире интригу плести.

На лондонских улицах серая грязь
с сырых мостовых наползает на стены,
на всех этажах чередуются сцены
из разных эпох, друг на друга косясь.

Громадный, старинный, стеклянный вокзал
неметен, проплеван, задымлен на совесть.
Какую-то несовременную повесть
о двух городах Диккенс мне нашептал.

Джо Гарджери, провинциальный кузнец,
не шибко духовный, отнюдь не богемный
мужик, в переход опустился подземный
и двинулся к дальним платформам, в конец.