Крылья Сильвестра

Дважды в год по причине жестокой гландовой простуды Сильвестр валялся на пухлых перинах в сильном жару и громко бредил. Лечили бедного пацана квасцами, молоком с медом, компрессы на горло ставили. Но боль отпускала его не раньше, чем через десять - четырнадцать бесконечных дней.

Наступал кризис. Душа расставалась с телом. Сильвестр проваливался в крутящуюся и сияющую бездну. Сознание отрывалось от плоти - как огонь бежит от воды или живое рвется от обреченного…

Сильвестров двойник вырывался в форточку и отчаянно парил над их маленьким городом.
Став летучей мышью или бабочкой, Сильвестр, устремляясь за двойником, летал над макушками высоченных акаций, над электрическими проводами, снижаясь до крыш и заглядывая в чьи-то светящиеся окна.

Из-за непонимания чужого счастья он не запоминал увиденного. Помнил только смешение красок, глухо звучавшие голоса, странные запахи чужого жилья и одинаково пахнущий печной дым.

Полет обрывался резким падением без приземления. Тело теряло вес и лишалось своей земной сущности, изо всей силы ударяясь о плоскую землю. Душе нечем было управлять, кроме себя самой. Ужас наполнял все клетки больного организма. Плоть пузырилась страхом, как стакан теплого лимонада. Жизнь выходила вон вместе с пузырьками газа. Так просто сущностное "я" превращалось в пустоту, в абсолютный ноль.

До каких рассуждений тогда было мальчику? Выползти бы из петли болезни, выбраться бы на свет из мрака. Воздуха бы глотнуть! Какое тут просветление, когда материя испаряется вместе с потом и превращается в эфир?

Память о болезненной раздвоенности всю жизнь  будет потом преследовать Сильвестра, переходя в насмешливое Потусторонище, зырящее со стороны на муки и радости гомосапиенса с замашками его диких пращуров.

Сильвестр будет помнить момент своего зачатия. Будет расти в протоплазме, перенимая хромосомы многочисленных дедов и бабок, строго соблюдая извечный ритуал медленного созревания эмбриона, и путешествуя в запутанных лабиринтах кровеносных сосудов матери. Уступая натуpе, будет непрестанно бороться с духовной ипостасью, сталкивая генетическое "эго" с персонифициpованным "я" - продуктом культуры, воспитания и грубого случая.
Выжив, Сильвестр перестал искать в книгах Главную премудрость: он понял, что ее просто не было. Об этом он стал догадываться, вы будете смеяться, еще с тех пор, как только научился читать.

Позже Сильвестр  рассуждал: человечество, пытаясь обмануть самое себя, изобрело письменность, но с этим ни на гран не стало мудрее и счастливее. Стало легче передавать опыт, копившийся веками. Но закрученный и наслоенный опыт не всегда прозорливых предков сбивал доверчивых потомков с толку. Лжепророки и прорицатели плодились, как грибы после теплого ливня. И что же они пророчили? - Не более того, что уже было известно, думал Сильвестp. Все зависело от игры воображения пророка.

Ему казалось, что он помнил себя и в протожизни. Или то было лишь следствием его болезни? В возбужденном болезнью мозгу происходили то ли накладки, то ли мозг выходил на высший уровень возможностей. Кто знает?

- Сынок, сынок, - мама тормошила метавшегося в бреду сына. - Да когда же ты встанешь на ноги?

- Ма-а...- Сильвестр неузнавающе глядел на мать и отворачивался к покрытой дешевым ковриком стенке. Крылья бордовой птицы уносили его ввысь. Он улетал в предыдущие жизни. Становился дождевым червем, пропускающим через свое тело тонны земли; рыбой, выброшенной на берег; замурованным каменотесом цаpя Хаммуpапи с картинки в Детской энциклопедии.
Пахло известкой и горем. Жрецы у мрачных дольменов приносили жертвы богу Амону.

Связанных рабов и слонов укладывали вокруг почившего в бозе господина. Желтая лихорадка трясла фараоновых жен, а день был долог и нескончаемы камлания храмовых мудрецов.

От пирамид еще не отказались, но книгу уже почитали за лучшую пирамиду. Знатным грамотеям поклонялись. Писцы становились знатью, ибо они ткали материю мирового разума.
Всего этого Сильвестр не мог или не хотел понять. Это было как откровение о памяти с обратным знаком. Как воспоминание о будущем под удары вишневых веток об оконное стекло, под мотоциклетный треск на улице, крики галок на огороде и перезвон собачьей цепи.

Будущее стучало колесами паровозных тележек, скворчонком проклевывалось сквозь хрупкую скорлупу домашних куриных яиц.

Выздоровев, Сильвестр ничего не мог вспомнить. Но во сне он снова и снова испытывал ни на что не похожее чувство вневременности. Уходил в свободный полет, словно испытывая на прочность вновь обретенные крылья.