Отверженная

предисловие:  этот короткий расказ вовсе не моя выдумка. он появился после того, как я пообещал дочери выссказать своё мнение и критику в ответ на её публикацию "Отверженная" на Прозе. Однако, постеснявшись в отношении студентки филфака, будучи сам неучем, и не имея не знания ни сил в препарации и прочем анализе чьего либо творчества я не нашёл  ничего лучше как написать что то другое нак ту же тему.




Ночь полновластно правила миром. Было промозгло и пахло прелой листвой. В природе царило то, исполненное очарования грусти время года, когда казалось, что жизнь затаилась, затихла, но небо ещё не пролилось злыми, унылыми дождями. Побуревшая листва, иссохнув, опала, и задумчивые, голые деревья стояли в испуганном выжидающем оцепенении.
           Было неприятно зябко и очень хотелось курить. Но Лена, поморщившись, только выше подняла воротник своего плаща. Нет, курить она не будет. Когда-то, оставив эту привычку, возвращение к ней сейчас она готова была воспринимать как проявление слабости. Ей же, как никогда особенно, сейчас надо быть собранной и сильной.
           Ощущение абсурдности всего произошедшего за этот последний неполный час ни на миг не оставляло её. Внутри колотила неприятная нервная дрожь. Горестное чувство чего-то утраченного безвозвратно болезненно сжимало сердце. В воспалённом сознании не угасали всполохи пережитой семейной ссоры.  Рот любимого человека, искажённый злобной гримасой ярости ... он что-то кричит ей прямо в лицо. Она не слушает, не слышит его. Слёзы жгучей обиды застят ей взор. А он всё кричит, грубо трясёт её за плечи, машет  в воздухе руками. Много последующих дней уйдёт у неё на то, что бы ещё и ещё раз всё пережить и осмыслить, а быть может, забыть как страшный сон. Сейчас же она не могла ни о чём, ни думать, ни рассуждать. Предстояло воплотить решение принятое бессознательно, в отсутствии свободы выбора. Решение, единственно возможное для женщины, не потерявшей свой внутренний стержень самоуважения.               
                Сонный ветер лениво касался жухлой листвы, трогал и переворачивал какой-то бумажный мусор. В воздухе носились острые, странные запахи, из тех, что никогда обычно не встречались ей в повседневной жизни. Пахло просмоленными шпалами железнодорожных путей, уложенных, на свежую сырую землю, и чем-то, интуиция подсказывала ей, что служит топливом для локомотивов. Где-то, издалека, множимые эхом и, искажённые металлической интонацией мощного репродуктора, оглашали дали не различаемые на слух команды диспетчеров сортировочной станции. Пронзительные сигнальные гудки манёвренных тепловозов  навевали, щемящее душу ощущение осиротелости и тоски.
           Электричка будет не скоро. Когда-то, она хорошо знала расписание движения на этом направлении.  Но постепенно, всё реже и реже приходила сюда для того, что бы войти в пахнущий колёсной смазкой просторный вагон. Сесть на широкую скамью, заняв место у окна, и прилипнув к стеклу, благоговея от предвкушения скорой встречи с мамой и домом, погрузиться под плавное раскачивание вагона и баюкающий перестук колёс в сладостную дрёму ожидания.
          Сейчас всё было иначе. Она дождётся прибытия состава, расписание движения которого давно позабыла. Войдёт, вся озябшая, исполненная растерянности и отчаяния, внутрь вагона и тихо сев, без мыслей и чувств, будет ждать, когда откроются двери на той, некогда до боли знакомой станции, где прошло её детство и большая часть юности. Нет, она не вспомнит сейчас, будучи не в силах, каким пряным теплом щекочет ноздри острый запах хлева. Слух её не ощутит звонкие струйки парного молока, бьющиеся из-под маминых рук о дно металлического подойника. И не почувствует она во рту этот незабвенный вкус ещё тёплого молока с ароматной краюхой ржаного  хлеба, который мать по старинке изредка сама выпекала в русской печи. И, как пахнет сено в стогу, где она, млея и робея, от накрывших её новых непонятных чувств и ощущений лежит, утонув, согреваемая  курткой соседского парня. Где они, лёжа, вот так рядом, лишь только касаются, друг друга плечами и неловко молчат, не зная, что говорить. Все эти воспоминания, такие дорогие её сердцу сейчас были бы просто немыслимы.
            Внезапно она вспомнила о сыне. Мальчик, росточком едва ли до середины её бедра всё это время сосредоточенно и терпеливо стоял рядом, ничем не обнаруживая себя. Она, скорее машинально, чем по необходимости, поправила вязанную шапку на его жаркой головке, потуже затянула цветной трикотажный шарф. Тепло его дыхания на короткое мгновение коснулось её озябшей руки. Сердце защемило от боли.
            Потом, когда электричка всё же пришла, они, сидя вместе рядом долго тряслись внутри практически пустого и настолько же не уютного, простуженного  вагона. Электрический свет слабо сочился от ламп, горящих в полнакала. И поезд, то, разгоняясь, то, замедляя ход, зачем-то останавливался у каждой станции, бессмысленно открывал двери перед платформами пустых перронов.
            За тёмными стёклами пугающе призрачно проплывали странные тени. Она горько усмехнулась в душе. Когда-то эта дорога, и дальний лес на вершине холма, и все деревья и столбы вдоль неё были знакомы ей каждый. С ними можно было играть, давая собственные имена, придумывая в воображении нехитрые постановки с их участием. За этой забавной игрой, её собственной выдумкой, время в пути в душном, набитом потеющими людьми вагоне всегда пролетало незаметно. Люди, сидящие в стороне и прямо против неё, с хмурыми, сосредоточенными лицами, обнимая мешки и котомки со своим деревенским скарбом и снедью, при всём желании своём не могли бы дать  ответ на вопрос, почему эта рыжая девчонка с косичками, сидящая, у окна непрерывно улыбается всю дорогу. Почему, так кажущиеся неуместно, сияют двумя задорными огоньками её зеленоватые глаза. Зачем она загибает пальцы на своих детских ладонях, что она считает, и какие слова при этом беззвучно шепчут её припухшие, тёплые уста. И даже мать, сидящая рядом, если б могла видеть в тот миг лицо своей дочери, была бы не мало удивлена и озадачена такому её поведению.
            Сын чутко спал, прижавшись к ней, порою вздрагивая. Иногда, дыхание его становилось неровным, прерывистым и по лицу блуждали неясные тени. Он всхлипывал и издавал приглушённые стоны. Что грезилось ему в его снах?  Быть может он тоже, как и она, прозревая сквозь темноту окна, догадывался, что вдали невидимого поля у самой оконечности холма раскинулся таинственный тёмный бор. И этот бор не рисунок из книги его сказок, где вся тайна заключена лишь в том, что населён этот лес невидимыми и вовсе не страшными лешими и русалками. Где огромный, мохнатый,  и неуклюжий медведь несёт в берестяном коробе за плечами маленькую, но такую смышлёную девочку, которая его так ловко перехитрила.
        О нет! Внутри этого не сказочного леса, сквозь буреломы и нагромождения чего-то наваленного пробирался сейчас призрак неясной, но очень тревожной природы, пугающей детское воображение.
Его никак нельзя было представить в деталях. Он, не имея ясных очертаний и форм, даже не был вооружён никаким враждебным предметом. И весь ужас был в том, что этот призрак мог, приблизившись к краю леса, в какой то момент стать видимым.  Нет, он никак не был готов сейчас встречаться с ним. Этот новый, только что поселившийся в тёмном бору его детского сознания страх, невнятно посылал ему ощущение, что сегодня, после всего произошедшего, легкость и беззаботность его бытия, где вся ответственность при решении многих вопросов лежала на ком-то, но не на нём, изрядно поубавилась.  Его угнетало предчувствие, что такое еще не раз, и не раз повторится в будущей его жизни. И это очень пугало и обескураживало его.
          Лена сидела на скамье расслабленно, настолько позволяло ей её нынешнее состояние. То невидимое, что проносилось сейчас за окном, едва ли оставляло впечатление в её сердце. Во всяком случае, все мысли её, вернее, все её ощущения роились вокруг другого…     Из памяти прошлого внезапно выплыло и восстало… 
               Этот, непомерного роста и обаяния мужчина давно дарил ей знаки своего внимания.  То, что умел он, никому было неподвластно.  В моменты, когда внутренняя пустота её духа, обусловленная  прежними драматическими событиями жизни, сдавливала её сердце такой непомерной болью, что терпению уже не было сил, она интуитивно стремилась к нему. И он, большой, мужественный, сильный мог, как ни кто иной вылечить её от этого состояния. Что ему стоило!? Он брал её голову своими огромными ладонями, практически впивался могучими пальцами в мягкие ткани её затылка, при этом пристально, но, не враждебно глядел ей прямо в глаза. От чего, дыхание её учащалось, тело как бы обмякало, и лёгкая паволока тумана ниспадала на бьющееся и пульсирующее в смятении своём воспалённое сознание.
Позже, когда они уже долгое время жили вместе этот целебный эффект повторялся не раз, и не раз. Сложности быта, всё то, чего не избежать никогда, двоим, живущим под одной крышей мужчине и женщине, он мог растворить и рассеять своими ласками, не давая развиться, во что-то большее. Все обиды, и мимолётные склоки, навеянные обиходом быта, отходили незаметно на задний план. Так вылечить её мог только он.
Потом, у них родился сын. И он, - счастливый отец, сам, как юнец играл с ним, шумно катая его в роли коня у себя на спине по всему полу их небольшой съёмной квартиры. С каким умилением и замиранием сердца, находясь на кухне, вслушивалась она в эти звуки. Стулья падали, воображаемый конь неистово фыркал и ржал, а малыш заливался звонким, счастливым и беззаботным смехом.
Она была заМужем. Радость и достоинство этого состояния женщины трудно было передать в словах. Вечером, в конце дня после работы её как на крыльях несло в их дом, к такому тёплому и уютному семейному очагу. Теснясь в транспорте, не обращая внимания на давку и тесноту, она строила планы, чем и кого порадовать на ужин.
Войдя в квартиру и раздевшись, она словно попадала в храм любви и неги. В ту пору она была безгранично счастлива.
             Внезапно, что-то, зябким холодком полоснуло ей по сердцу. Тот час отлетели все воспоминания и грёзы. Это, в сереющей предрассветной туманной мгле за вагонным окном уже стали проступать до боли знакомые контуры, предметы и строения. Она машинально извлекла из недр своей сумки, какие то предметы, сотворив над собой нехитрый туалет. Пригладила волосы, потёрла краем смоченного носового платка в уголках осунувшихся глаз, зажмурилась и вновь резко открыла их. С тоской и жалостью взглянула на спящего сына, не желая в сердце своём столь раннего его пробуждения. Но, когда состав резко осадило, малыш проснулся сам, чуть не упав с вагонной скамьи. Удивлённо озираясь по сторонам, он хлопал своими большими ресницами. Ничего, не говоря, она схватила его за тёплую ото сна ладошку, и почти поволокла за собой к дверям тамбура, где уже, пугающе шипящие автоматические двери вагона так лаконично, и безжалостно правдиво указывали ей дорогу в её новую жизнь.
           Стоя, в сыром, сером сумраке осеннего утра, на промозглой платформе остановочного пункта со стёртым из памяти названием, она, оцепенелая, тревожно вдыхала старые, давно забытые запахи своей малой родины. Какая то очень большая работа, сама по себе, без всякого её непосредственного участия, происходила сейчас внутри неё. Сейчас она пойдёт по знакомой дороге, осторожно обходя грязную жижу, собранную на дне рытвин и ухаб разъезженной дорожной колеи, держа за руку сына, со страхом, и любопытством озирающегося по сторонам. Её городские туфли не приспособленные месить сельскую грязь конечно испачкаются.  Может быть, даже будет сломан и потерян каблук. Так, пройдя какое то время, ноги сами принесут её к родному покосившемуся крыльцу в две ступени, к старым сеням почерневшего дерева её родного деревенского дома. Никогда не запираемая входная дверь жалобно скрипнет и подастся. ПахнЁт чем-то тёплым, кислым, родным, материнским. Сняв у входа выпачканную, и навсегда испорченную обувь она переступив порог, молча разденет сына, и так же ничего не говоря, нащупав в темноте проход в малую горницу, едва касаясь ладонью шероховатых бревенчатых стен, пройдёт осторожно ступая по старым половицам, вязаным половикам туда где в сумерках светилась чистотой тюлевых покрывал её кровать.  И так же тихо, стараясь не разбудить мать, потонет в обнимку с ребёнком во взбитых перинах, словно в сладостных грёзах своего далёкого детства. Сын, наконец, согревшись, счастливо уснёт, уткнувшись головой в материнский живот. Так будут спать они, какое то время, ничего не предвосхищая, ни о чём не думая. Завтра утром, когда взойдёт солнце, по прошествии вечности сна, они будут привыкать к новой жизни. Ребёнок, немало удивлённый, таким разительным и конечно интересным переменам обстановки скоро забудет всё плохое произошедшее с ним. Быть может, найдёт много интересного, занимательного и даже подружится с кем-то. Его очаруют домашние животные и то, что никак нельзя выразить словами. Это, когда в отличие от городской суеты, всё порой тонет в пространном безмолвии и приводит сознание и душу в состояние созерцания бесконечности и мечтательной окрылённости.  Она,.. ну что же она!? Надеюсь, она не оставит ребёнка на попечение матери. Но, приняв с достоинством выбор судьбы вновь станет селянкой. Будет работать в “правлении” или на складе, усмирив в себе огонь нереализованных амбиций. Её появление всколыхнёт чувства местных парней. Это отвлечёт её, уменьшив печаль, и кто знает… Мать, вначале конечно поплакав и посетовав на злую судьбу, в душе всё же будет рада присутствию внука и дочери. Она возблагодарит Бога, зато что он, вот так скрасил её старость. Всё будет потом, когда они проснуться… всё будет после, всё и вся… и не будет ничего нового в их жизни, за исключением каких то деталей. Гере, страдание, боль, эти вечные спутники идущего человека. Эти трое нищих в грязных лохмотьях с забинтованными лицами, делающие нас сильнее, никогда не оставят наши стези. Но это будет потом, а сейчас спите. Я посижу рядом, … постерегу ваш сон…