Высокое мнение

- Ты слишком высокого о себе мнения, - злобно сверкнула глазом черная ворона, скрипуче каркнула и взлетела. Я осталась стоять, озадаченная.
Ветер надувал уши, распахивал воротник. Листья разлетались под порывами ветра с недовольным шорохом. Я расстроено поежилась и ядовито сверкнула глазами в ответ улетевшей вороне. Но ворона была уже далеко – после драки, как известно…Нечего тут зыркать мстительным взглядом, проходите, не задерживайте деловой народ. Я отошла с дороги на траву. Мимо шли люди, и все они несли с собой – личное, драгоценное МНЕНИЕ обо всем происходящем, прошедшем и будущем, и о себе в том числе. Правда, некоторые, как, к примеру, та заспанная и помятая тетенька, видимо, забыли свое мнение о себе дома, оставили на полочке у порога, и, поспешая в контору, выскочили без него. Кто-то же напротив – прячется за своим самомнением, словно за цветастой ширмой, и без него не сделает ни шагу, ни в магазин, ни до помойки с мусорным ведром, и кажется, что по тропинке мимо меня идет мнение о человека, одно лишь мнение о человеке, случайно (или совершенно специально) забывшее самого человека дома.
Вчера был вечер. Уютный, домашний, в свете неяркой лампы, весь в вкусных запахах печеного, мятного, терпкого, в улыбках и приветствиях. Крепких рукопожатиях и вежливых «проходите». Несмешных шутках и шутливых новостях, над которыми смеялись вежливо и негромко, осторожно покашливая и аккуратно растягивая рот. Фарфоровые чашечки все придерживали, отставляя мизинчик и следя за появлением пятен на белоснежной накрахмаленной скатерти, чтобы успеть воскликнуть обязательное: «Ах, я такая свинюшка!» Вечер был мне приятен, и я старалась излучать соответствующую дружеской этой атмосфере приятность. Капля сарказма -  для придания изысканности разговору, и вы видите, что перед вами умные люди с восприимчивым и подвижным умом, не лишенные собственного (которое может – и должно показаться вам чрезвычайно интересным) мнения. Постепенно вечер расползся, обмяк,  вот одна фраза, другая – острые, колющие – прорывают заданные рамки, голоса повышаются, щеки краснеют, хозяйка пытается свести все в шутку, но тщетно. Приличие созданной идеальной картинки «встреча старых друзей» грозит разползтись по швам и обнажить неприлично интимное – и не особенно чистое – бельишко собравшихся, у которых, как и у всяких старых друзей, под добропорядочным брюшком – отбеленные временем кости столь же старых обид. Словно выстрел прозвучало: «Ты слишком высокого о себе мнения! Соплячка!». Грубоватое «ты», обвинение в излишней зелености – при равном возрасте собравшихся – все это было нелепо, и потому подействовало остужающе. Дальше вечер вошел в заданную колею, «соплячка» притихла и лишь грустно зыркала на всех черными глазами исподлобья.
Высокое мнение…Я бы крикнула, сколько хватит воздуха в легких, эту фразу тому юному безумцу, что встал на карниз многоэтажного дома: «Ты слишком высокого о себе мнения!» - и была бы совершенно права. Такого же высокого, как и эта угрюмая многоэтажка, откуда ты смотришь вниз, на нас, равнодушную толпу. Я не люблю, когда ко мне прикасаются, а тем более тыкают в меня указующим пальцем, или аккуратно – но стремительно, чтобы я не успела увернуться, - хватают меня двумя брезгливыми пальцами за одежду, волосы, мол, посмотрите, посмотрите; я, униженная, обижаюсь. И коль скоро я решила залезть на подоконник и высунулась наружу, так что меня стало видно той серой толпе внизу, то от указующих пальцев мне не скрыться, а уж после – сколько будет этих брезгливых рук в холодных скользких перчатках.
Вот я стою несколько с краю дороги, в нерешительности, не собираясь в принципе, никуда идти; и ведь всякий – ведь совершенно точно! – любая мамаша, волочащая за руку своего сопливого отпрыска, может преспокойно вознести свой уничижительный палец, проткнуть мою одинокую фигуру на горизонте с поучительным скрежетом: «Смотри, как тетя легко одета, в такой-то холод». Какая-нибудь крашенная кривляка-девица со своим пит-бультерьером под руку просканирует меня своим надменным взглядом, отметит пятна грязи на отворотах стареньких джинс и удовлетворенно отвернется. Так они и удалятся, вчетвером: он, она и их высокие мнения. А я останусь стоять – а рядом будет нервно поеживаться мое – высокое мнение. И каждый будет думать, что его мнение выше и холенее.   
Рассеянность, равнодушие, недогадливость, нетактичность ли – нечувствительность той части души, которую пожрало высокое мнение, натыкается на голодное, зудящее, воспаленное высокое мнение других. Мнения сталкиваются, кричат, распаляются, в пылу спора забываются прежние теплые чувства; люди же – где-то под гнетом своих мнений, униженные, жалкие, не смеющие ни поднять головы, ни протянуть руки. Людям остается лишь есть себя заживо. Или из окон шагать. Эх, дурное морализаторство. Быть бы о себе широкого мнения. Каждый лезет наверх, лапками сталкивает вслед-ползущих; а мне – двигаться бы в иной плоскости…
И был вечер. Полный взволнованной суеты, неловкости, какая бывает после долгой разлуки, милых нелепостей и крепкого, какой крепкой бывает только старая дружба, чая с мятой. «Соплячка» - черными своими глазищами недоверчиво рассматривая дорогих сердцу, но почти забытых и стертых из повседневной жизни, и которых со сладостью самоизбиения можно было бы вычеркнуть с плеча и вовсе из своей драгоценной жизни, вяло пережевывала еще теплый кекс. «Ты…да ты… посмотри на свои руки, что ты можешь знать о жизни с такими руками?» Ты замечаешь, когда у тебя ломается ноготь. Ты недовольно морщишь свой нежный нос от запаха мужицкого пота. У тебя ноет спина – но это от долгого сидения на попе. Живя в пыльном и загазованном городе, ты умудряешься сохранить чистую и гладкую кожу, а деревня для тебя – это единение с природой и свежий воздух. Ты прикасаешься к жизни двумя брезгливыми пальцами, скептично поморщившись и прикрывая второй рукой обязательный зевок, ты приподнимаешь «это» - то, что ты зовешь серым, душным, пыльным, унижающим – до уровня твоих глаз, медленно поворачиваешь, рассматриваешь со всех сторон, по ходу отпуская ироничные замечания. Весьма часто зажатым между твоими тонкими холеными пальцами (на среднем пальце правой руки – непременная мозоль, единственная мозоль на руках, которую допускает твой образ жизни) оказывается какой-нибудь нерасторопный человек, практически постоянно – современное общество со всеми современными «неглубокими» (как говорят меж собой маститые филологи, почитаемые тобой, маститые филологи, почитаемые тобой за дилетантов) писателями, и уж совсем обязательно и всевременно – жизнеустройство в различных ракурсах и планах. Радоваться жизни считается пошлостью. «Ты слишком высокого о себе мнения!» - рвется в груди обиженной, забытой друзьями, что увлеклись кексом и обсуждением чего-то, во что я, злая черная «соплячка», не имею желания вслушиваться. Уж в следующий раз нужно обязательно успеть крикнуть это сокрушительное обвинение первой. Не забыть, не забыть. Крикнуть – и взгромоздиться сверху, над человеком, довольно болтая ухоженными ножками, потирая мягкие ручки, корча белое лицо, обнажая благородный оскал, отполированных стоматологом зубов.
- Долли, кушай кексик, я сама пекла, - повернулось ко мне рассеянное, уже позабывшее этот инцидент лицо, такое знакомое, но каждую редкую встречу – неожиданное и от этого еще более страстно ожидаемое. «На гостях проверяешь – съедобно ли, когда это ты умела готовить…» - господи, сколько лет этой язвительной фразе! Сколько раз ее говорили в мой адрес! Поэтому я смачно откусываю огромный кусок, кстати, вкусного кекса, чтобы затолкать эту фразу обратно в свой злобный рот, судорожно откусываю еще, чтобы наверняка, - так и зарабатывают, между прочим, язву желудка – я улыбаюсь с набитым ртом, киваю и мычу: «Очень вкусно!» Прикрываю рот рукой, подхватываю, заталкиваю обратно, свинячу на скатерть, не извиняюсь, поскольку рот занят, идиотически улыбаюсь, все смеются, я смеюсь. Осталось поперхнуться этим злополучным кексом, посинеть и свалиться под радостный смех под стол, в корчах и судорогах.   
«Соплячка» всегда стоит с краю дороги, продолжает стоять там и теперь, когда ворона уже улетела, прокаркав свое воронье проклятье. А чуть поодаль – слоняется, зябко поеживаясь, ее высокое мнение. Оно стесняется своего роста и заметно сутулится. Руки оно держит в карманах, поэтому (или, скорее, чтобы) их никто никогда не видел; и никто не знает, можно ли с такими руками жить. Оно не может решить, куда бы пойти, в своей аристократической скуке, и томно закатывает глаза.  Так оно некоторое время еще мешает людскому потоку, пока какой-то самоуверенный, плечистый молодой типчик, от которого нахальнейшим образом разит силой, тупостью и живучестью, не сносит его со своего пути в грязный кювет, словно тщедушную щепку.