Есть о чем помолчать

часть вторая.

Мы долго шли по холоду вслед за какой-то женщиной: женщина нервничала и передергивала спиной, но не оборачивалась, чтобы не вытаскивать замерзший покрасневший нос из влажных переплетений шарфа и поднятого воротника. Порывистый ветер намекал о том, как неплохо было бы сегодня остаться дома и никуда не спешить, пить горячий душистый чай, вместо того, чтобы пугать людей своим упрямым и молчаливым преследованием.
Наконец-то мы подошли к одинокой высотке, совсем недавно возникшей среди унылого и кособокого частного сектора; пугливая женщина неожиданно привела нас, одуревших от мороза, точно туда, куда было нужно, и посеменила в всполохах метели дальше.
У меня температура – дребезжащие промерзшие троллейбусы (из всего общественного транспорта ты выбираешь именно их), долгие стояния на продуваемых остановках и блуждания в поисках нужного дома не прошли даром. У меня не получается сохранять присутствие духа – физические недомогания вызывают во мне приступ депрессии и отчаяния. Но я знаю, что температура спадет, и мне опять начнет казаться, что у меня есть будущее. Сейчас же одна часть меня издевается и посмеивается над жалобными причитаниями второй.
Я не знаю, как справляются с этой проблемой другие люди, где и как они находят точное и четкое представление самих себя: или не задумываются об этом вовсе или… или. Да, можно было посмотреть на карте, куда идти – мы так и сделали перед выходом из дома, но я ничего не поняла и не запомнила, и вот теперь просто пристроилась за одинокой женской фигурой и иду вслед-вслед. Ты держишь меня за руку, и если бы мы шли не туда, мягко увел бы меня в сторону.

Я не умею мягко уводить себя в сторону.

Лиза - энергичная и самоуверенная, она быстро тараторит, сетуя на то, что что-то вышло не так, как она хотела, но получается без досады и сожаления, а опять же энергично и самоуверенно. У меня часто что-то выходит не так, потом, конечно, проходит время, и прошлое начинает искажаться в зависимости от настроения: но сейчас у меня температура, и я склонна считать себя неудачником. На людях же я стараюсь соответствовать некому образу удачливого и самодостаточного человека, холерический темперамент придает этим попытках истерические нотки – пару раз я перебиваю Лизу, и она с холодной вежливостью ставит меня на место. «Кажется, мне здесь больше не будут рады» - подсказывает мне моя излишняя мнительность.
Четырнадцатый этаж, высокие потолки, кирпичная кладка в сколах штукатурки и пустые дверные проемы без дверных косяков. Пол на удивление теплый, как и атмосфера: здесь никто не чувствует себя чужим среди почти сотни таких же чужих людей. Мне одиноко. Я чувствую, как все эти люди вторгаются в меня, разрывают мое я, смущают ясность внутри, путают и пугают; я шарю внутри, пытаясь нащупать некую спасительную ноту настроения, заставляю себя молчать и смотреть, смотреть и молчать, лишь покачивая головой в такт музыки. Мне кажется, что, если я закрою рот, я стану хоть чуть-чуть похожа на саму себя. Но рот приходится открывать – хотя бы для того, чтоб влить туда очередную порцию красного вина.
В автобусе всю дорогу я разговариваю с неким Боцманом, как он себя называет. Он несколько пьян и несколько старше меня, вернее, сильно пьян и старше на пару десятков. Я не отношусь к тем привлекательным девушкам, с которыми знакомятся в транспорте, но почему-то со мной любят поговорить. Из-за этого я стараюсь не ездить на троллейбусах, избегая этих разговоров с одинокими душами, размягченными алкоголем, но они находят меня в автобусах с той же легкостью. И я, кажется, даже начинаю привыкать и ощущать некую общность с ними: пьяными, грязными, забывшими, куда и зачем они едут, брошенными их женами, потерявшимися, смешными и повторяющими все время одно и то же. Я так же далека и чужда всем этим музыкантам, художникам, травокурам и оригиналам, самоуверенным и загадочным, которыми, несомненно, набита эта квартира на четырнадцатом этаже, как далеки и чужды эти пьяные автобусные попутчики остальным трезвым, чистым и добропорядочным. Я не пьяная, и мой пуховик, хоть и старенький, но не то чтобы грязный, но трезвости и добропорядочности во мне тоже нет.

Я допиваю принесенную одной из подруг бутылку, и когда, предлагают достать еще одну из запаса, не отказываюсь. Я невежлива, и в последнее время все более и более. Раньше мне было стыдно просить, теперь я, не смущаясь, предлагаю проспонсировать меня мелочью на проезд и угостить сигаретой. Я дергаю людей за рукава и выкручиваю им пуговицы на пальто, я спорю, размахиваю руками и даже подпрыгиваю от нетерпения. Я капризничаю и отпускаю скептические фразочки. Мне демонстрируют картинки-пособия по массажу предстательной железы, и я смеюсь, мне рассказывают о своих сексуальных утехах, и я сладко улыбаюсь. Я делаю вид, что беспокоюсь, я советую предпринять меры, чтобы само-мазо-сейшн с девочкой-психопаткой, в школе убившей своего товарища и развесившей его кишки сушиться на бельевую веревку по соседству с трусами и лифчиками, не закончился разделыванием тебя самого на нижнее белье оригинального дизайна  а-ля Дахау. Мы беседуем о диагностике рака и о проблемах с телефонными операторами. Мы говорим про диссертации, про генеративное искусство, про качество прихода от различных наркотических препаратов, о гомосексуализме; мы критикуем, поясняем, распространяемся, мы расширяемся и раздуваем ноздри, мы блещем умами и без проблем делаем устало-умные выражения лиц. Мы нескучны, нет, в каждой фразе есть доля перца, мы любим ошарашивать друг друга. Ваши позы расслабленны, а моя напряженная, и если я не могу ошарашить, я лишь задаю уместные-неуместные вопросы, чередуя их, и киваю. Я пытаюсь научиться расслабляться и заставлять слова перетекать из русла в русло, огибая  препятствия. Я пытаюсь научиться говорить ни о чем и обо всем сразу. Но я плохо запоминаю те слова и те имена, которые все должны знать.
Мы все одинаковые. Мы все одинаково твердим о своей непохожести и чуждости остальным. И если я научусь еще и мягко уводить себя в сторону, я буду универсальна.
С каждым из нас можно долго и интересно говорить о смысле жизни. С каждым можно излить душу, надеясь наполнить ее чем-то свежим и живительным. И когда ты скиснешь и поскользнешься на своей кислой физиономии, тебя поддержат или пожурят. Здесь все гении, все таланты. Здесь всем удобно – они укутаны в свою гениальность, словно в теплую колючую шубу, им не страшны ни холодность, ни отстраненность.

У меня поле из снятых ботинок и сапог всех мастей (здесь нет разве что тех, что на высоких каблуках) и сваленных в бесформенную черную кучу шубеек, дубленок, пуховиков и курток вызывает панику. Я боюсь, что все начнут уходить одномоментно, и меня, согнувшуюся в поисках своей обуви в полумраке коридора, просто затопчут. Я боюсь, что не смогу найти свои вещи, и тогда мне придется идти почти босиком, в тонких фиолетовых колготках по глубоким сугробам. Здесь все девушки носят только цветные колготки, разноцветные полосатые шарфы и свободные клетчатые рубашки мужского кроя.
У меня температура, и мне кажется, что я неудачник: пуховики у всех почти одинаковые, выпущенные одной и той же фабрикой, купленные в одном и том же огромном магазине, ты подаешь мне якобы мой, но он чужой, принадлежит чужому человеку, который почему-то так же, как  и я, оказался в этой огромной пустой квартире, забитой пустыми людьми, который так же, как и я, носит цветные колготки и рубашки, который – гений, так же как и я, который – одинок, так же как и я, который художник (не художница!) – так же как и я. Температура ползет еще выше вверх от обилия этого «так же как и я». Или, может,  «я, так же, как и…». Этот человек, так же, как и я, разговаривает в автобусах с пьяными, так же, как и я, ощущает свою чуждость, и временами считает себя неудачником. У него умное лицо и аристократические, ненатруженные руки. Девушки немного отличаются фигурой, длиной и цветом волос, объемом груди, количеством зубов, парни немного отличаются шириной плеч, длиной члена, длиной и цветом волос, наличием\отсутствием прочей растительности, размером ноги. У всех умные лица и ненатруженные руки. Отчасти, это радует. Хоть с разбегу влюбляйся в каждого второго. Или в каждую вторую – здесь почти все бисексуальны, и парни, и девушки.
Это не общество, и не социальный слой, и не группа, и не кучка индивидуальностей, это пришедшие подпитаться иллюзиями пустотелые плотные пуховики, укутанные шарфами. Вот они зашли в незапертые двери и повалились в кучу, а в из комнаты зазвучала приятная музыка, и низкий утробный голос завываниями стал проникать в теплую внутрь затвердевших на морозе пуховичков. Это квартирник. То, что из-под капюшона зимней куртки или пуховика могут раздаваться размышления о современном искусстве никого не удивляет. Все размышляют, все ведут беседы, и никто не удивляется.

И вот я возвращаюсь домой, снимаю черный затвердевший пуховик, который пару часов назад размышлял о современном искусстве, задавал, чередуя, уместные и неуместные вопросы, кивал и пил красное вино, заливаясь температурой и пошлостью в общей куче в коридоре, я прохожу в комнату, стаскиваю фиолетовые колготки, скидываю, срываю, сажусь.  Я не знаю, как справляются с этой проблемой другие люди, где и как они находят точное и четкое представление самих себя: или не задумываются об этом вовсе или живут, укутанные в формочку самоуверенности и ума, или, словно, маятники, пролетают всегда между, не достигая верхней точки.