И будете спасены...

И до начала пары есть еще время, и я могу сидеть на столе, болтая ногами, читая стихи, обмениваясь с тобой взглядами, улыбаясь одногруппникам.

- Классно  ты пишешь…

- А ты правда все это чувствуешь?

Я смеюсь, смотрю на тебя, ты краснеешь и прячешь глаза в учебник – с каких пор тебя интересует учебник? – ты молчишь и не задаешь идиотских вопросов: ты –то знаешь, как я это пишу...

В аудиторию заходит преподаватель – во главе делегации серьезных мужчин в белых халатах. В руках главного белого – прибор, похожим раньше мерили радиацию. Теперь радиации нет. Есть коэффициент ЛИЭ. Это еще хуже. Для них, по крайней мере.
 
- Это просто рядовые пробы, ребята, не волнуйтесь. Готовьтесь к занятию, пожалуйста.

Белые халаты обходят аудиторию, поднося прибор к студентам, сравнивая показания, записывая что-то в тетрадку. Я сижу на столе и смеюсь. Ты нервничаешь. Ты боишься, я знаю. Ты боишься, потому что я не боюсь. Возле нашего стола прибор начинает пищать так отчаянно, словно настал его последний час. Табло заполняется цифрами. Ты смотришь в учебник. Я смотрю на прибор и смеюсь.

Невозмутимые лица над белыми халатами багровеют. Делегация срочно выходит за дверь, в коридоре начинаются переговоры, дверь прикрыта неплотно, и в щелку видно, как бежит по коридору наша декан – хрупкая, бледная женщина, когда-то напуганная кем-то или чем-то и теперь окончательно погрузившаяся в свой страх.

- Они наши лучшие студенты… стипендия… стихи…

- Вы видели уровень ЛИЭ??? Еще вопросы?

Пара не успевает начаться. Для нас. Нас вызывают в коридор, где декан ломающимся от волнения голосом говорит что-то бессвязное – про санаторий, в который нас ненадолго…недели две, максимум месяц, нам надо отдохнуть… мы много занимаемся… это напряжение… нас подлечат. Сон и витамины. И все будет хорошо.
У тебя огромные зеленые глаза. Я смеюсь.


Санаторий – назовем это место так – строил человек прямой и практичный. Эти свои достоинства он и вложил в здание. Бесконечный коридор делил наш новый мирок на две половины – справа жили те, кто был еще «болен». Слева – те, кому «помогли». К достоинствам лечебницы стоило отнести отсутствие больничных палат – комнаты были просты, но довольно уютны – столовая с массивным длинным деревянным столом, комната отдыха, спальни, даже небольшая инфракрасная сауна, где всегда поддерживалась приятная, не слишком жаркая температура, и где на широких нагретых скамьях с удовольствием проводили время девчонки – читали, болтали или просто дремали. В любом помещении было огромное окно, выходящее в коридор – для круглосуточного наблюдения. Персонал «санатория» должен был фиксировать динамику выздоровления. За нами просто следили.

По левой стороне коридора находились комнаты исцеленных – такие же спальни, холл с телевизором, шкафы с настольными играми – всегда были желающие поиграть в шахматы или нарды или тихо почитать в уголке. Тихо было  главной особенностью левой половины. Люди разговаривали, улыбались, ходили, но тихо было у них внутри. Ни тени эмоции. Ни отзвука чувства. Спокойные бесстрастные лица. Пустые серые глаза.

Глаза были серыми у всех, кто исцелился. Тусклые, стального цвета линзы были своего рода маркером, по которому «доктора» определяли успешность своей оздоровительной методики. Ходили слухи, что серые линзы человек получает, пройдя процедуру «очищения», которая проводилась за тяжелой дверью со значком радиации и надписью «Не входить» - в тупике бесконечного коридора. Не входить. Можно подумать, что добровольно туда входили.

Суть процедуры была покрыта мраком тайны, и все, что удавалось сложить из обрывков информации, слухов и догадок, выглядело примерно так: людям, у которых был превышен уровень ЛИЭ, проводилась дефрагментация сознания. Да, ЛИЭ – это коэффициент, который открыл уж не помню кто и когда, но он наделал столько шума, что даже младенец уже рождается со знанием о ЛИЭ. Точнее, с мечтой, чтоб его не было. Любовь – и – эмоции. Вот так просто. И безумно страшно для людей в белых халатах с прибором в руках. Любовь и эмоции правят миром. Человек, способный испытывать эти чувства, обладает огромной силой – он может вести за собой массы, сворачивать горы, писать шедевры, он может заставить смеяться и плакать, мечтать и ненавидеть, он живет сердцем и обращается к сердцам. А это очень опасно. Это вносит разлад в слаженный механизм, это рушит систему. Поэтому от ЛИЭ надо избавляться. Чувств должно быть не больше, чем положено на душу населения. Этот же самый кто-то додумался, что ЛИЭ всегда мотивировано, направлено на конкретный объект – человека, событие, произведение искусства, на природу, наконец. И только удалив из сознания объект, можно избавиться от чувств, которые он вызывает. В этом и был смысл процедуры очищения – из мозга удалялась вся информация, превышающая допустимый коэффициент. И человек становился счастливым и спокойным. И пустым.

Коэффициент ЛИЭ у всех отличался– это было ясно уже по интенсивности звука прибора, а измерения у нас проводили несколько раз в день. Я вызывала у прибора панику.

У тебя тоже была паника, и чего тебе стоило ее скрывать, догадывалась только я. Поэтому я была спокойна – две паники на двоих это уже слишком. Когда я была спокойна, мне легче было успокоить тебя. Я была убедительна в своем « все будет хорошо», а тебе очень хотелось верить…


Мы сидели после обеда на теплой деревянной скамье в «сауне» - это было любимым нашим местом в «санатории» - мягкое тепло и ощущение дерева помогали расслабиться и вызывали приятные воспоминания… Это место любили не только мы – все девчонки собирались здесь «на девичник». А может быть, все любили нас – мы и здесь привлекали всеобщее внимание – своей странностью, неразлучностью и внутренней свободой, которую все чувствовали.
 
- А как ты пишешь?

- А ты правда все это испытываешь?

Вопросы и здесь оставались прежними. Я смеюсь. Ты лежишь у меня на коленях, я глажу твои волосы, я смотрю в твои глаза – я помню тебя до малейшей черточки, до самой глубокой искорки, у тебя золотые ресницы и радужка из хризолита. Я ношу хризолит в сережках – как часть тебя. Ты лежишь, согреваясь в тепле дерева, в моих руках, в тишине, ты почти веришь, что все будет…

Я смотрю, как по длинному коридору идут люди в белых халатах. Главный доктор, два санитара. Прибор. Кипа бумаг, анализов и графиков.

Они идут за мной.

Лежи, все будет хорошо.

Они идут за мной.

Все будет хорошо.

Они идут.

Дверь открывается. Я встаю им навстречу, я не хочу, чтобы ты это видела.

Все будет хорошо.

Твои огромные зеленые глаза – испуганные глаза. Ты теряешь меня. Нас разрывают – как сиамских близнецов в операционной. Хризолит покрывается дрожащей влагой.

Я вернусь к тебе. Все будет хорошо.

В коридоре санитары связывают мне руки.

- Это плановая процедура. Она практически безболезненна. Вы просто уснете – и проснетесь абсолютно здоровым человеком. Доктор пытается улыбаться маской, которая когда-то была лицом.

Я иду по коридору. Я закрываю глаза. Тебя невозможно вычеркнуть – я помню тебя настолько, что могу рисовать твой портрет в темноте. Сейчас мне не нужен потрет. Мне нужны только твои глаза. Я иду и голограммой создаю на темной поверхности век твой взгляд. Хризолит светится тысячей живых огней. Все будет хорошо.

Я ложусь на холодную кушетку, катетер в вену, провода на голову. Смотри на меня, согревай меня своим солнцем, растворяй меня в себе… Хризолит светится. Я забуду все, но буду помнить твои глаза. ЛИЭ невозможно изменить. Тебя невозможно стереть…



- Ну все, девочка, просыпайся. Пока побудешь в одноместном, а через пару дней, если реабилитация пойдет нормально, мы переведем тебя в общую комнату, ок? Вот и умница.

Умница. Я встаю, подхожу к окну. Серые крыши высоток, трубы заводов, узкие тоннели улиц внизу. Просто вершина мира. Картонного мира людей без чувств. Зеркало. Спасибо, хоть зеркало есть. В зеркале я. И не я. Бледная, похудевшая, с короткой мальчишеской стрижкой (зачем было отрезать волосы?). Холодные стальные глаза. Я улыбаюсь. Глаза молчат. Я пытаюсь заплакать. Глаза пусты. Равнодушная, бесцветная оболочка. Доктора знают свое дело. Доктора понимают, как опасно превышение ЛИЭ. Доктора умеют делать людей счастливыми.

Доктора не знают меня.

Осторожно, подушечкой мизинца, я касаюсь серой пленки. Линзы снимаются. Все, что не является тобой, можно убрать.

Я смотрю в зеркало – и зеленые глаза вспыхивают фосфоресцирующим огнем. Твои зеленые глаза. Ты – во мне. И все будет хорошо.

Шаги по коридору. Вечерний обход. Тихо пикает прибор.

- Умница, девочка.

Я хожу в столовую и библиотеку, иногда играю в шахматы, но чаще читаю. Я бы, конечно, с большим удовольствием писала, но это запрещено. Тебя здесь нет. Тебя выписали давно, ограничились уколами и сеансом внушения.

- Если будешь хорошо себя вести, скоро мы тебя выпишем.

Буду. Конечно, буду. Я буду вести себя хорошо – легко. Ведь чтобы стать другой, мне надо всего лишь закрыть глаза. Эй, тени в белых халатах, вы когда-нибудь видели хризолит?..

Это случилось после обеда – как я и предполагала. Последнее обследование прибором, справка для университета, и  железная дверь с грохотом захлопнулась у меня за спиной. Я свободна. Мы свободны. Я найду тебя.

Я беру машину напрокат на ближайшей стоянке – в эру сверхскоростей машинами пользуются дети, пенсионеры и неисправимые романтики. Я беру машину и еду по единственно правильной дороге – она ведет из города к морю. Небоскребы уступают место невысоким домикам, потом начинаются бесчисленные мотели, заправки, паркинги – это дорога к нашему морю, ты помнишь наше море? На небе только и разговоров, что о море…

Теплые летние сумерки. Мотель, стоянка. Я паркуюсь. Я знаю, что ты здесь. Я чувствую тебя. Да здравствует ЛИЭ. Я иду в маленький сквер, где под каштанами прячется пара скамеек и крохотное озерцо. Ты сидишь ко мне спиной. Ты плачешь. Я чувствую, как ты плачешь.
Я подхожу, кладу руку тебе на плечо:

- Не плачь. Все будет хорошо.

Даже голос изменился, я и сама его не узнаю. Ничего, голос мы поправим…

- Не плачь.

Ты не слышишь меня, ты далеко – в своих мыслях, чувствах, ты глубоко в памяти, ты слишком в боли, чтобы понимать, что происходит.

- Мне было страшно – и это случилось. Страшно потерять… и у меня ее забрали. И выхода – не было. И какой выход можно было придумать?! Это система, она живет по своим законам, мы не можем сломать систему… мы можем только подчиниться, пока не подчинили нас… Это была часть меня – самая живая и светлая часть… Это был воздух, без которого нет смысла… странная, необъяснимая потребность любить – любить ее больше, чем…

- «Чем ангелов и самого»?..

Ты вздрагиваешь. Я встаю перед тобой на колени, держу твои руки. Ты помнишь мои ладони?

- Солнышко, это я.

Уже почти темно, и ты вглядываешься в меня так отчаянно, как одинокий путник в свет единственного авто на пустой трассе.

- Это я, это действительно я! Я здесь, я с тобой!

Непонимание в твоих глазах смешивается с ужасом. О, Господи! Глаза! Как я могла забыть?!
Я судорожно ищу в сумочке зеркальце, подушечка мизинца – и ненавистные линзы исчезают в траве. Навсегда.
Я смотрю на себя в зеркало – и вижу зеленый огонь. Я смотрю в твои глаза – и два огня сливаются, как пламя соединенных свечей. Я отдаю тебе ту часть тебя, что спасла меня от небытия. Я возвращаю ее – потому что мы снова рядом, мы едины…

- Я здесь. 

Ты смотришь на меня с восторгом и изумлением младенца:

- Радужка… Она темнеет…

Мои глаза темнеют. Зеленый чай становится черным. Тот же чай, только темнее и крепче. Я становлюсь собой.


К счастью, ты уже в состоянии не задавать вопросов.
Почти наступила ночь, мы идем, взявшись за руки, и молчим. Ты пытаешься открыть дверь номера, не попадаешь в замочную скважину. Я попадаю. Я научилась видеть в темноте...

...Ты лежишь у меня на коленях, согреваясь в моих руках, растворяясь в дыхании, наши пальцы переплетены, наши жизни связаны, я глажу твои волосы, я смотрю в твои глаза – я помню тебя до малейшей черточки, до самой глубокой искорки, у тебя золотые ресницы и радужка из хризолита.
 
Я ношу хризолит в сережках.
 
У меня зашкаливает ЛИЭ.

У меня есть ты.

И вместе мы правим миром.