Или это когда

Сидишь в Москве в ноль-ноль утра, по стаканам разводишь слякоть, красную сладкую, тридцать кровинок останется на губах, наверное правда совсем ни одна живая душа тебя не заставит плакать – все будут смотреть на тебя с умилением, плохо скрывая страх. Сидишь и думаешь – ту фотографию, где с Коровиным, обработать бы в фотошопе, убрать заусенцы и пятна цвета кагора, придать себе новый лоск. Мысли шевелятся, бьются крошевом в хладной твоей утробе, мир опрокидывать некуда – всем измерением плоск. Сидишь и думаешь – все ощущения смерти нам слишком внове, каждое нужно классифицировать, к рубрике отнести, будто у нас есть мы, мы живем не в своем Тамбове, шьем не плохое, а просто себя прости. Сидишь и думаешь – нужно ловить такси, отвезти себя и представить, это не мера любви, любовь без меры, пустынь вовсе не Оптина, будешь здесь долго править, градусов сорок и потому остынь. Думаешь – ну не бывает так, чтоб совсем ничего не значить, чтоб совсем для него не значиться в списке изживших труд, знаменем краденым в памяти не маячить во глубине просторных сибирских руд.

Как хорошо, что нет свинины на рынках родины моей, и нет царя, на именины мне дарят канцелярский клей. С такою силой гужевою мне можно, несомненно, всё – я даже притворюсь живою, читая критику Басё. Как хорошо, что нет причины своих любимых воскрешать – пускай лежат, свои личины скрывая в тесную кровать на две персоны без пробела – здесь нету места для двоих, для своего пустого тела двоится выжимками стих. Как хорошо, что все мы вместе и по отдельности глупы мертвецки, больше взвесьте, еще какой-нибудь крупы. Как хорошо, что нет свинины на рынках родины моей, и сноп травы на именины мне дарят, дорожает клей.

Не повторяя, что у нас есть мы, в ослиной шкуре из чужого твида как за решеткой маленькой тюрьмы растет твоя недетская обида. Она растет, как шаткий Гулливер, хватается за лампочки руками, а ты хранишь тут Наденек и Вер за девятью солеными замками. Одна твердит, что всё Мурьеты смерть, а есть еще вершины авангарда, а есть еще твоя земная твердь, но ей сопреть уже в начале марта. Другая говорит, что тут совбез, синебородый стрелочник в ермолке, у нас есть мы, а что же будет без, яйцо, а в нем лишь ушко от иголки. Мы все тебе, наверное, верны, не в свой черед, а просто чтоб ровнее, ни острова, ни моря, ни страны, Аркадия – петля на нашей рее. А третья говорит, что выест мозг, вот просто так, по капельке руками, ты думаешь – похоже это Босх, а оказался только Мураками. Но всё-таки у нас есть только мы, и  в клетке лестничной грудное сердце бьется, не чая достучаться до зимы, на тридевять земель не расколоться.

Магнитофонную запись Креппа ставишь и ставишь опять на replay, как научиться любить нелепо, чтоб не говорили «еще долей». А он ведь, кажется, даже рядом, по той же улице и  прошел два дня назад, и засну с де Садом в обложке старой, король твой гол. А он ведь, кажется, даже слышал, что что-то где-то я там пишу, но новый сборник Цветкова вышел, лишь бы не плакалось малышу. А он ведь даже и не заметит, по всем параметрам выйдешь в ноль, и станет образ твой свят и светел, не догадается, в чем тут соль. А ты напишешь ему невнятно: «Другим оставила город К., бывают в жизни такие пятна – не просто пятна от молока, не просто пятна воды на клее, два сердца склеили невзначай, на репродукциях это Клее, купчиха, сахар вприкуску, чай». А он ответит тебе в раздрае, что слишком занят собой другим, но если хочешь писать о рае, то так и быть уж, поговорим, что свято место не будет пусто, что кто-то должен писать о всем, и потому я читаю Пруста, и мы чудесную чушь несем. Несем чудесную чушь друг другу, однажды встретимся на углу, и я доверю тебе как другу свое издание писем к Лу, и будем на Александерплатце чужое прошлое создавать, но это если впотьмах и вкратце, душой на север плывет кровать.

На веревке болтается Чипполино и патоку греет мышь, почему мы такие гуттаперчевые, несговорчивее крапивы, только вникнешь во что-нибудь – тут же услышишь «кыш, не уходи, малыш», и все запятые лживы. На дне морском живет старуха с серебряным поплавком, золотым наперстком, рыбой-камбалой, привязанность или привязь, а ты идешь по канату пустая. как снежный ком, слова проглотить давно уже и не силясь. На карте есть город цвета морской волны, центр кораблестроения, 3 кг для усушки, и мы живем предвкушением, верой в него полны, бреши пищеварения, две запоздалых кружки. На карте есть город цвета кумыса – не место для эскапад, что-нибудь очень серьезное, пензенские просторы, выходишь на улицу, жизни нездешней рад, пишешь трехстишие на корешке от Торы. На карте есть город цвета патоки с молоком, которого вовсе нет, и в расписании электричек определяется отрицательно. Ты проглотила ком, счастье – венок сонетов дурных привычек.

Экскурсовод говорит, что на этой улице пила чай Лиля Брик в палевой шляпке, не выходя из дормеза, думая, кто бы вырвал всем их грешный язык, Париж не стоит нас всех и какая месса. Экскурсовод говорит, что на этой улице было двадцать домов, один с латунной решеткой, остальные – стеклопакеты, сюда пришел из аптеки взволнованный Гумилев, достал пакетик, но не доплыл до Леты. Потом сидел на берегу, долго и скучно сох, распечатывал письма, надушенные «Пармской фиалкой». с прошлогодним штемпелем, подпись стирает Бог, подпись нам видится крайне, предельно жалкой, а в тексте значится: «Вместе нам было теплей, читали Овидия. ну а потом Катулла, что нам делать с жизнью, как нам ужиться с ней, я не пойму, подумала и уснула». Бедная Лиза, хромая девушка из Перьми (новый виток и центр мировой культуры), ничего не изменится – хоть бы совсем умри, те же рифмы и многостраничные лже-амуры. Мы вместе будем лежать на траве, как два золотых листа, экскурсовод говорит, что здесь не место для бесплатных стоянок. Я пишу о трамвае, и жизнь хоть на миг проста, и безошибочно цельна, как тульский пряник.