Переход

Опять двадцать пять за рыбу деньги.
Не думал я, что всё будет так.
Откуда я знаю, что для перехода нужен дождь? Моросящий, мелкий. Изо рта должен идти пар. Немножко. То-есть, где-то при плюс двенадцати переход возможен при прочих равных. Полная хренотень. Глупость, настоянная на дешёвой романтике шестидесятых. Штормовки в капельках дождя. «Когда мы уходим в поход, погода стоит неважная. И вновь за дождём расстаял город многоэтажный.» А с этим плоским небом, воцарившемся в мире в последние десятилетия, каши не сваришь. Вот и метался по стране в поисках многоэтажного неба, а города в шестидесятых были не такие уж и многоэтажные. Так казалось. Хотелось даже, чтоб они такими были, чтобы торчали небоскрёбы, потому хотелось, что не понимал – как это будет гнусно. Что небоскрёбы станут подминать под себя всё остальное – весь мир, траву деревья, людей, собак и кошек, леса, парки, школы, морские заливы и даже само небо. Даже небо станет плоским как стол. Не знаю… Может, в Америке там, в Австралии, в Новой Зеландии – как-то по-другому? Не знаю. У нас – так. Или не в небоскрёбах дело. Когда сформируется – если успеет – мир небоскрёбов, в нём будет тоже своя душа, наверное. Не потому, что она изначально есть в железобетоне, а просто люди научатся любить эти стоэтажные дылды, а дылды, почуяв, что их любят, не смогут оставаться и дальше таким же бездушными. А потом может образоваться цепочка. Лес-люди-небоскрёбы. И лес через людей станет изменять небоскрёбы. Лес сильнее небоскрёбов, он древнее их. Мудрее. Он даже хитрее. Если он умеет что-то делать на расстоянии – а он, кажется, умеет! – то он начнёт изменять стоэтажки таким образом, чтобы выжить. Может, дома станут похожи на скалы. Или на кристаллы. Они должны как-то войти в общую цепочку. Это пока, от глупости безудержной человеческой, вырастают на берегу Финского залива стеклянные монстроподобные коробки. Жить-то ведь в них всё равно будет невозможно. Это страшно, но это, кажется, так. Может поэтому «боинги» врезаются в торговые центры? Лес… Нет, наверное, лес не может быть таким жестоким. Впрочем… Ему-то что? Он защищается. Или даже не он, а вся Планета пытается защищаться от двуногих хищников, численность которых перевалила за пятый миллиард. Или – за шестой? Не помню. Мы несём смерть всему живому. Нас бы надо всех убить. Но это само по себе так чудовищно, что Бог не хочет. Так? Видимо, так. И мы живём, и нас всё больше,  и если мы не изменимся, то всё равно перемрём как мухи. А с чего бы нам меняться? Выйди на улицу. Зайди в бар. Включи телевизор. Настройся на волну русской поп-музыки. Радио «Шансон» найди, или «Милицейскую волну» - и послушай. Пока не вырвет желчью. Тогда встань, умойся, почисти зубы и поезжай в Чечню, где, говорят, кончилась война. Потом, если вернёшься, посети снова Васильевский остров, улицу Кораблестроителей в районе сверхдомов, купи в киоске плохие консервы и бутылку водки, выпей, закуси, усни, проснись, купи билет, сядь в поезд, выйди из поезда через 10 часов, нырни в метро, вынырни из метро, добреди до проходной, открой дверь направо, сядь за компьютер и напиши эти строки. Написал? Написал. Теперь понятно, почему дождь? Именнно дождь напомнил о шестидесятых. Не знаю почему, шестидесятые для меня остались годами в дожде и в снегу. И на фотографии – заснеженные крыши, языки снега… Одноэтажные домики. Ха! Сам-то жил в восьмиэтажке! Дождь. Дождь – такое слово, вроде «ну и ну». «- Как дела, Тэдди? – Дождь, - сказал Тэдди.»