В тени

Лицо своё прятал он непрестанно в тень. В тень шкафа, например, в тень занвески. В тень козырька бейсболки.
На пути к веселью его встречал кабан. И пёр на него клыками и тушей. Не из-за чего, получалось, веселиться. Нет ни повода, ни причин.
Кабан был – тень.
Когда же выглядывало солнце, и не было теней, оказывалось, что он пьян. Тогда и кабан исчезал, однако – что толку? Лишь блики на щеках, на пальцах. На паркетном полу.
И снова полумрак, и в полумраке – кабан. То-есть, тень. Тень трезвости.
Понимаешь, говорила тень, я – существую. Мало того: Я – это всё, что есть. Ты – во мне.
И грузовики ныли далеко-далеко за ночным, полузадёрнутым окном, когда он чувcтвовал, что ноют-то они прямо в нём, под закрытыми от отвращения веками, в тонких кистях его слабых рук, в каждом маленьком мускуле; и по коже скользил странный электрический зуд, тонкий зуд, который сопровождался толчками в ногах, в позвоночнике. Потом оказывалось, разумеется, что это так работает этажом выше стиральная машина «Bosh», выжимает она так в своей центрифуге… центрофиге… Или, положим, не «Bosh», а где-то на Московской танки идут. Из Елани. Выполнять волю народа.
Протягивал руку к инструменту. Ну что ж… Даже часа полтора иногда что-то такое наигрывал, но… Хотя почему – но? Ведь именно и только в этом случае и замечал, что не всё лицо в тени, что где-то на перефирии – золотые и серебрянные блики.
В этот момент легко было представить стук в окно – и как Бой появляется в комнате. Тут уж и стены – не стены, и потолки – так. Видимость одна. Пока нет тени, пока её нет, скорее – представляй всё, пиши всё, записывай, фотографируй словами, пока нет кабана.
К чёрту.
Вот он, стук в окно. Только там не Бой.
Так же как и это лицо в солнечных бликах – чьё?

И опять это ты. Ты мне надоел. Хотя бы потому, что мне тебя на самом деле не представить. Не так давно я это понял. Одна или две визуализации на обочине второго внимания, да невнятный рассказ лет тридцать назад – вот и всё, что у меня есть. Конечно, говорят, вы были похожи, но теперь мне и двойника-то не представить. Нет, то-есть – как изображение – и даже движущееся – я могу представить и двойника – но это вроде фильма, динамической голограммы, в общем – какие-то варианты 3D, а не…

И всё-таки, каким-то образом, это – ты. И неважно, что ты мне надоел. Не ты мне надоел, конечно, а немощь.

И нету таких гантелей. Таких витаминов, чтоб. Или я их не люблю.

Впрочем, стены ломать во сне – дело нехитрое. И потолки. Давай-ка сломаем по-обыкновению какие-нибудь стены и потолки, разобъём какое-то количество стёкол, пройдём нарочито насквозь, поперёк, навстречу, не взирая на, вопреки, навылет, навсегда, навеки, на свободу, мимо, прочь…

Дай увидеть Тебя – как Ты хочешь того.
Пили на кухне кофе. Но…
В храме стоял на коленях. Но…
Во сне меня поднял с коленей, но…
Как горько уйти от Тебя. С тех пор…
Но - вот стук в окно. Привет…

- Какой я тебе Бой. Забыл, как зовут?
- Понимаешь… Я сейчас о тебе пишу. Не могу я тебя называть по имени. Получится, что это – тот ты, который потом вырос, с которым я теперь встречаюсь раз в год, в два… Правда, непонятно – зачем. Все те,  с которыми я теперь встречаюсь в жизни – совсем другие. И я другой. Ничего нового. Так у всех, я читал. Но…
- Всё равно.
- Слушай. Но тогда получается, я вообще не могу о тебе писать.
- Почему? Пиши, пожалуйста, только Боем не называй.
- А как? «Он»? «Ты»? Как?
- А что… Я сильно изменился… Там?
- Ну… Как изменился, так уж и изменнился. Да это и не ты. В общем-то. Ты совсем другой. С тобой мне нормально. Да что там…
- Тогда смотри. Если дело в форме… Носа, рук…
- Да нет. Нет же. Не в форме вообще. Вообще не в форме дело. Постарайся стать иным. Не вышло у нас на этой ветке. Не вышло то, что хотели. Не следовало ничего хотеть. Вы – это вы. Как те дети из мифа. Вы – это просто и есть вы. А со взрослыми я и вовсе не умею. Даже просто говорить. Даже просто быть рядом. Впрочем, теперь уже и с детьми. После того как вы выросли, что-то оборвалось напрочь. Всё время болит сердце на каком-то ином уровне, всё время мне кажется, что каким-то непонятным образом я всех вас предал. Тем, что ли, что не сделался невероятным светящимся существом для прокладывания маршрутов сквозь всякие там пространства и времена. Или хотя бы – музыкантом супергруппы уровня «Pink Floyd». Или великим актёром, писателем, известным поэтом. Журналистом! Лётчиком! Просто – шофёром! Не Шофёром даже – а просто – шофёром! Чтобы протянуть руку теперь и сказать: пару сотен шагов по этому тонкому льду, ребята. Всего пару сотен шагов. И если вы не уйдёте под лёд, будет вам… нечто. Что-нибудь… Ну – жизнь, хотя бы. А так? А теперь? Разве я могу это сказать? И мне сорок четыре. Поздняк.
Прости. А чего – прости – он уже ушёл, не вынес этого потока сознания. Никто бы не вынес. Никто и не выносит. И ты говоришь «О, Господи…» всякий раз, когда ЭТО начинает из меня… Литься. А ты  - это я себе - представь, что из другого такое – на тебя. А? Ну… Представить можно. Только я-то знаю – как бы я реагировал. Ну и как? А так. Я понял бы, что с этим человеком надо либо жить до конца, насквозь, до упора, вместе идти, что ли… Или! Или – уходить, бежать от него подальше, немедленно, не останавливаясь, никогда и нигде больше с ним не встречаться, знать, что он вооружён чем-то неизвестным и очень поэтому опасен для любой стабильности, любого порядка, любой гармонии, если это не то, что он согласен считать истиной. Это при том, что сам-то он – никакому представлению об истине и отдалённо не соответствует. Какая там дхарма. Сплошная карма.