Приближаясь к Роберту Фросту

Приближаясь к Роберту Фросту

Когда речь заходит об американском поэте Роберте Фросте (1874–1963), то первым делом вспоминается его знаменитое стихотворение, впервые опубликованное в 1923 году. Оно наверняка знакомо каждому, кому приходилось мало-мальски сталкиваться с изучением английского языка.
 
STOPPING BY WOODS ON A SNOWY EVENING

Whose woods these are I think I know.
His house is in the village though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.

My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.

He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound’s the sweep
Of easy wind and downy flake.

The woods are lovely, dark and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.

Эти строки кажутся настолько простыми и ясными, что далеко не сразу бросается в глаза изощренная схема его рифмовки (aaba bbcb ccdc dddd). Как говорится, sapienti sat. А основной мотив этой, казалось бы, незамысловатой поэтической зарисовки о красоте зимнего леса обозначен в первой строке последнего четверостишия, где темный зимний лес предстает как символ небытия, рано или поздно притягивающего к себе все живое (ср. блоковское: «сердце тайно просит гибели»). Но Фрост, несмотря на всю гипнотическую власть гибельной красоты, прямо говорит о том, что у него есть обязательства, которые необходимо выполнить («But I have promises to keep»), и, прежде чем уснуть, ему предстоит преодолеть немало миль («And miles to go before I sleep»). По существу, Фрост декларирует свои жизненные принципы — жить, пока можешь приносить пользу людям, и не поддаваться соблазну ухода за грань земного. Многие литературоведы (С. Джимбинов, например) обращают внимание и на характерное для пуританского сознания понятие гибельности и греховности красоты.
Известны два высказывания автора по поводу этого стихотворения: однажды он пожелал увидеть его напечатанным отдельным изданием с сорока страницами комментариев, а в другой раз заметил, что в нем содержится все, что он когда-либо знал. Объем этих заметок и сорок страниц комментариев, конечно, несоизмеримы, но я попытаюсь сказать несколько слов о том, как это великое стихотворение звучит по-русски. Вот перевод, вошедший во множество сборников и антологий:

ГЛЯДЯ НА ЛЕС СНЕЖНЫМ ВЕЧЕРОМ

Прервал я санок легкий бег,
Любуясь, как ложится снег
На тихий лес, — и так далек
Владеющий им человек.

Мой удивляется конек:
Где увидал я огонек,
Зовущий гостя в теплый дом
В декабрьский темный вечерок.

Позвякивает бубенцом,
Переминаясь надо льдом,
И наста слышен легкий хруст,
Припорошенного снежком.

А лес манит, глубок и пуст.
Но словом данным я влеком:
Мне еще ехать далеко,
Мне еще ехать далеко,

Перевел И. Кашкин

И. А. Кашкин (1899–1963) был одним из зачинателей нашей американистики и воспитал целую плеяду переводчиков, однако вряд ли кто-то из тех, кто прочтет этот его перевод из Р. Фроста, сможет согласиться с тем, что перед ним — блистательное поэтическое произведение: мешают «коньки», «огоньки», «вечерки», а также неуклюжее звучание некоторых фраз (например, «далек / Владеющий им человек» или «словом данным я влеком»), не говоря уже о том, что искажена схема рифмовки: aaba bbcb cсdс dccc. Досадной оплошностью звучит совершенно «нефростовская» рифма «влеком»–«далеко», а при трансформации рифмующейся клаузулы c («дом»–«бубенцом»–«льдом»–«снежком»–«влеком»–«далеко») начало и конец цепочки расходятся настолько сильно, что их ничто уже и не связывает, кроме ударного «о».
Еще раз пройдемся по строчкам: ни о каком «легком беге санок» или «огоньке, зовущем гостя в теплый дом» у Фроста впрямую не говорится, но ситуативно они вполне уместны. Нет у Фроста и «наста, припорошенного снежком». Зато у Кашкина упущен образ замерзшего озера («frozen lake»). Нет точности и в переводе фразы «The darkest evening of the year». «Декабрьский темный вечерок» явно снижает образ «темнейшего вечера в году».
Ключевая строка («The woods are lovely, dark and deep») Кашкнным переведена как «А лес манит, глубок и пуст» (явно неправомерная подмена «темноты» на «пустоту»). Правда, здесь налицо расшифровка подтекста: «Лес манит» (однако упущен момент сна: у Фроста, хоть и не явно, лес призывает героя уснуть вместе с ним, но тот, помня о своих обещаниях, говорит, что ему, прежде чем уснуть, предстоит проехать многие мили пути). В последней строке перевода наблюдается досадный ритмический провал: ударение в слове «еще», повинуясь ямбической схеме, норовит съехать на первый слог.
Все-таки (перефразируя Пушкина) стихи и проза весьма различны меж собой, и отличный переводчик прозы может потерпеть неудачу, взявшись за стихи. Лично меня этот перевод никогда не устраивал, так как совершенно несопоставим с оригиналом. Поэтому, порыскав в Интернете, я нашел еще девять переводов этого же стихотворения, причем восемь из них — в представленной на lib.ru книге P. Фроста «Неизбранная дорога» (СПб.: Кристалл, 2000), составленной В. Топоровым, и один — в Интернет-альманахе «Сетевая словесность», которые и предлагаю рассмотреть.

ОСТАНОВКА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА

Я понял, чьи это леса кругом:
У их хозяина — в деревне дом,
И не увидит он, что я гляжу,
Как заметает их снежком...

Лошадке странно: зачем среди тьмы
В пути остановились мы
Между замерзшим озером и лесом,
В самый темный вечер зимы.

Она, бубенчиками звеня,
Встряхнулась, словно спросив меня,
Зачем мы тут и что нам надо,
Где только снег — и ни огня.

Лес чуден, темен — глянь в глубину.
Но прежде я все долги верну...
И много миль, пока я усну,
Так много миль, пока я усну...

Перевел В. Бетаки

Сразу обращает на себя внимание несоответствие перевода подлиннику в отношении размера: если в оригинале выдержан классический четырехстопный ямб, то Василий Бетаки, по сути, заменяет его четырех- и трехударным дольником. Правомерно ли это? Для классического перевода с языков родственной просодики такое вряд ли можно считать допустимым. Но даже если отвлечься от этого момента, то некоторые строки перевода выпадают из его общей ритмической структуры: «Между замерзшим озером и лесом». Во-вторых, рифмовка оригинала в переводе (за исключением последней строфы) не соблюдена — «гляжу», «лесом», «надо», вместо того отозваться тройным эхом в следующей строфе, просто повисают в воздухе.
«Самый темный вечер зимы», несмотря на близость к оригиналу, все же звучит неточно: зима отнюдь не исчерпывает всего года.
В общем, наибольшей удачей в данном переводе — как по форме, так и по смыслу — представляется последняя строфа; основные к ней претензии с точки зрения верности оригиналу — это измененный ритм и «женственные» многоточия.

В СНЕЖНЫЙ ВЕЧЕР ДОРОГОЮ МИМО ЛЕСА

Чей это лес, не знаю я:
Вокруг ни дыма, ни жилья.
На лес, на темный небосвод
Смотрю, дыханье затая.

Моя лошадка не поймет,
Чего ее хозяин ждет
Среди озер в краю глухом,
Где только снег, где только лед.

Она тряхнула бубенцом:
Быть может, путь нам незнаком?
В ответ притихший ветерок
Пошевелился за кустом.

Хоть лес красив, дремуч, высок,
Но ждут меня сегодня в срок,
А до ночлега путь далек,
А до ночлега путь далек.

Перевел Вл. Васильев

Несмотря на несколько неуклюже звучащее название, с формальной точки зрения этот перевод кажется безукоризненным (правда, в первой строке обращает на себя внимание спорное деепричастие «затая»: так, Word традиционно его подчеркивает, признавая только «затаив»; впрочем, это — тема для совсем отдельного разговора). Однако формальная точность приводит к многочисленным отступлениям от смысла оригинала. В самой первой строке вообще все наоборот: «Чей это лес, не знаю я», — говорит переводчик, меж тем как Фрост замечает, что, как ему кажется, с хозяином леса он знаком. «The darkest evening of the year» бесследно пропал. И — лошадка: у Фроста она, встряхивая колокольчиком, как бы спрашивает, не ошибся ли он, остановившись вдали от жилья; а у Васильева интересуется: «Быть может, путь нам незнаком?»
В последней, ключевой, строфе, обнаруживается ряд натяжек: во-первых, неясно, почему героя стихотворения «ждут в срок» именно сегодня; во-вторых, строка «А до ночлега путь далек» не передает самого духа оригинала: лес прекрасен, но мне надо выполнить кое-какие обязательства и проехать множество миль, прежде чем уснуть. То есть в переводе получается, что лес задерживает героя по пути к ночлегу, не более того; в подлиннике же именно лес зовет героя заснуть вместе с ним — чего последнему не позволяет чувство долга.

СНЕЖНЫЙ ВЕЧЕР В ЛЕСУ

Я опознал, чей это бор,
Но вряд ли он покинет двор,
Чтобы следить, как я в лесу
Его снегами тешу взор.

Моя лошадка смущена:
Зачем осажена она
От озера невдалеке,
Где лес один да тьма одна?

На сбруе бубенец звенит:
«Окончен путь или забыт?»
В ответ вздыхает ветерок
Да снег летит, да снег летит.

Как лес манящ, глубок, хорош!
Но сам себя не проведешь:
Пройдешь весь путь — тогда уснешь.
Пройдешь весь путь — тогда уснешь.

Перевел Н. Голь

В этом переводе, как и в переводе В. Бетаки, слова «в лесу», «невдалеке» и «ветерок», вместо того чтобы отозваться тройным (или — в последней строфе — даже четверным) созвучием, остаются вовсе не у дел. Стилистический разброд перевода искажает непритязательную строгость подлинника: «Я опознал, чей это бор» (можно подумать, что лирический герой Фроста участвует в некоем опознании или следственном эксперименте), «Его снегами тешу взор» (вместо просто «смотрю») — все это звучит это едва ли не пародийно. «Окончен путь или забыт?» — тоже довольно странный вопрос для лошадки, которая, напомним, у Фроста всего-то и спрашивает, не ошибся ли герой, остановив ее в безлюдном месте.
Перевод двух последних строк приближен к оригиналу за счет обмена между текстом и подтекстом: «Пройдешь весь путь — тогда уснешь», — да, именно это и подразумевается у автора; однако же совершенно непонятно, откуда переводчик извлекает фразу «Но сам себя не проведешь». Если уж не то пошло, то «провести» героя пытается не он сам, но именно «манящий» лес. И последовательность эпитетов в строке «Как лес манящ, глубок, хорош!» представляется несколько сомнительной: она идет не по линии возрастания или уточнения, но — вразнобой, и позиция «хорош» (на которой более уместно прозвучало бы «манящ») продиктована только необходимостью рифмы.

ГЛЯДЯ НА ЛЕС СНЕЖНЫМ ВЕЧЕРОМ

Мне кажется, я знаю, чей
Огромный лес, но из своей
Глуши он вряд ли различает
Меня и след моих саней.

Мою лошадку удивляет,
Что нас к жилью не приближает
Наш путь: меж лесом и прудом
Замерзшим мрак нас настигает.

Она тряхнула бубенцом,
Мол, все ли так, туда ль идем.
И вновь беззвучна тишина.
Лишь ветер ходит подо льдом.

Лес дивен: мрак и глубина.
Но обещаниям верна
Душа. И много миль до сна.
И много миль еще до сна.

Перевела Т. Гутина

В данном переводе соблюдены размерность и рифмовка оригинала, хотя вряд ли можно счесть удачей появление женских (вообще отсутствующих в подлиннике, если, конечно, не считать женскими клаузулами дифтонги!) глагольных рифм: «различает»–«удивляет»–«приближает»–«настигает». Нехорош стык двух сонорных «м»: «Замерзшим мрак нас настигает». Плох и невесть откуда взявшийся в этой же строке «Нас-Нас» (четвертый поросенок?!).
Лошадка, тряхнув бубенцом, в переводе как бы вопрошает: «Мол, все ли так, туда ль идем». Но в том-то и дело, что они не идут (туда или не туда), но стоят! Почему и «к жилью не приближает / Наш (то есть их) путь». Не совсем удачным кажется выражение «беззвучна тишина», а вот в загадочную строку «Лишь ветер ходит подо льдом», скорее всего, просто прокралась опечатка: «надо льдом».
Зато перевод четвертой строфы (за исключением единственного enjambement: «Но обещаниям верна / Душа».) получился очень достойным, в нем сохранена практически вся лексика оригинала и смысл полностью воссоздан при том же соотношении между текстом и подтекстом, который наблюдаем у автора.

ОСТАНОВИВШИСЬ НА ОПУШКЕ В СНЕЖНЫХ СУМЕРКАХ

Чей это лес — я угадал
Тотчас, лишь только увидал
Над озером заросший склон,
Где снег на ветви оседал.

Мой конь, заминкой удивлен,
Как будто стряхивая сон,
Глядит — ни дома, ни огня,
Тьма да метель со всех сторон.

В дорогу он зовет меня.
Торопит, бубенцом звеня.
В ответ — лишь ветра шепоток
Да мягких хлопьев толкотня.

Лес чуден, темен и глубок.
Но должен я вернуться в срок;
И до ночлега путь далек,
И до ночлега путь далек.

Перевел Г. Кружков

В переводе Григория Кружкова полностью воспроизведены размерность и рифмовка подлинника. Смущает, однако, что герой «угадал», чей это лес, и не просто «угадал», но «Тотч;с, как только увидал / Над озером заросший склон, / Где снег на ветви оседал». Что, у склона имелись какие-то приметы, позволившие такое угадывание? Автор просто говорит: «по-моему, знаю». «Оседал» — на мой взгляд, не совсем тот глагол. Почему конь глядит, «как будто стряхивая сон», — он же не спал, прежде чем остановиться? И, наверное, у нас с Кружковым совершенно разные представления о метели: «ветра шепоток / Да мягких хлопьев толкотня» — до метели здесь, по моему разумению, очень и очень далеко.
Последняя строфа, хотя и очень похожа на ту, что предлагает Вл. Васильев, все же ближе к оригиналу: вместо противительного «а» у Кружкова стоит «и» — всего-то один союз, а смысл значительно меняется. Можно было бы посоветовать переводчику воссоздать в этой строфе и пунктуацию подлинника: «Лес чуден, темен и глубок, / Но должен я вернуться в срок, / И до ночлега путь далек, / И до ночлега путь далек». Долг (долженствование) присутствует, но «вернуться в срок», по-моему, сильно сужает круг обязательств героя Фроста.

ОСТАНОВКА НА ОПУШКЕ ЛЕСА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ

Я вроде знаю, чьи владенья
Сей лес. Но дом его в селенье,
Он не увидит, как, немой,
Стою и медлю я в сомненье.

И конь в недоуменье мой:
Зачем стоим, объяты тьмой?
Зачем хозяин непутевый
Домой не правит по прямой?

Трясет бубенчик, бьет подковой,
Немедля двинуться готовый.
Не нарушая тишину,
На землю валит снег пуховый.

Красив и темен, в глубину
Лес манит, но я не сверну —
И много миль, пока усну,
И много миль, пока усну.

Перевел С. Степанов

В этом переводе тоже воспроизведена размерность и рифмовка оригинала, но, как и в переводе Гутиной, появляются (хоть и намного лучшие, нежели в предыдущем случае) женские рифмы, у Фроста отсутствующие. «Я вроде знаю, чьи владенья / Сей лес», — режет слух стилистический зазор между «вроде» и «сей». Кроме того, неясно, почему переводчик предпочел множественное число единственному: «чье владенье». Утеряны: «замерзшее озеро», «темнейший вечер в году», «легкий ветер». Можно было бы посетовать на употребление винительного падежа вместо родительного (в строке «Не нарушая тишину»), но мешает замечание, в скобках оброненное Пушкиным в «Египетских ночах»: «признаться: кроме права ставить винительный падеж вместо родительного и еще кой-каких так называемых поэтических вольностей, мы никаких особенных преимуществ за русскими стихотворцами не ведаем». Не лишать же нам самих себя и последнего!
В последней строфе неожиданно хорошо звучит усиленное ударение на «но»: «Лас манит, НО я не сверну». Однако пропадают «обещания, которые надо выполнить» и — странным образом — последняя строка (напоминающая вариант, предложенный Бетаки), хотя и дважды, как полагается, повторенная, не дает-таки отсвета на две предыдущие: непонятным остается, зачем именно «в глубину / Лес манит».

ОСТАНОВИВШИСЬ В ЛЕСУ СНЕЖНЫМ ВЕЧЕРОМ

Я угадал, чей это лес,
Да ведь лесник живет не здесь,
Он вряд ли выйдет на меня,
Пока метель метет с небес.

Мой коник, видно, в толк не взял,
Что означает наш привал,
Когда кругом ни огонька,
Лишь мерзлый пруд и стылый шквал.

Бубенчиками он трясет,
Не время, дескать ли, вперед.
Единственный ответный звук
Морозный ветер издает.

Лес темен, ладен и глубок,
Но мне распутывать клубок,
И дом, где ждут, еще далек,
И дом, где ждут, еще далек.

Перевел В. Топоров

Размер соблюден, но «меня», «огонька», «звук» (как у В. Бетаки и Н. Голя) торчат из строф, ни с чем не зарифмованные. Герой опять «угадал, чей это лес». Кроме того, «лесник» и «хозяин» леса — далеко не одно и то же. Странным представляется «коник» (по аналогии со «слоник», что ли? «Котик», «песик» — все это так, но маленький конь — по-русски все-таки «конек»!). «Метель метет с небес» — явно не классика. Откуда вообще берется в переводах метель (а также «стылый шквал»), если в оригинале говорится не более чем о «легком ветре»?
В последней строфе опять-таки сомнение внушает последовательность эпитетов «темен, ладен и глубок» (во-первых, по отношению к оригиналу «темен» и «ладен» поменялись местами, во-вторых, «ладен» в данном случае не вполне адекватно «lovely»). «Но мне распутывать клубок» не очень внятная альтернатива «обязательствам, которые надлежит выполнить». Мотив сна остался где-то в подтексте.

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА

Чей это лес и эти дали?
Хозяин этих мест едва ли
Поймет, к чему мы здесь, у кромки
Заснеженного поля, стали.

И непонятно лошаденке,
Зачем мы здесь в ночной поземке
Стоим, где пасмурные ели
Глядятся в белые потемки.

Звеня уздечкой еле-еле,
Мол, что такое, в самом деле,
Она все ждет, пока ездок
Прислушивается к метели.

Прекрасен лес, дремуч, глубок.
Но должен я вернуться в срок,
И путь до дома еще далек,
И путь до дома еще далек.

Перевел О. Чухонцев

Ритмическая структура и рифмовка (рифмовка-«шнуровка») оригинала воспроизведена Олегом Чухонцевым досконально, если, опять-таки, не принимать во внимание женских рифм. А что до последней строки, то трудно поверить, чтобы такой мастер, как О. Чухонцев, мог допустить подобный метрический сбой; это, скорее всего, просто ошибка при наборе, и на самом деле строка, должно быть, выглядит так: «И путь домой еще далек».
Удивляет, откуда переводчик взял «эти дали» и почему гадает, чьи они. У Фроста ни о каких далях речи нет, он говорит только о конкретном — якобы — лесе. Конкретный, кому-то принадлежащий лес в дальнейшем перерастает в символ искушающей все живое силы небытия. А абстрактные «дали» в исходной точке стихотворения как бы совершенно ни при чем.
В дальнейшем же переводное стихотворение (и в этом переводческие установки О. Чухонцева совпадают с моими собственными) производит впечатление не перевода, но по-русски написанного произведения. Правда, в нем опять невесть откуда появляются «поземка» и «метель», но очень уж достоверны строки «пасмурные ели / Глядятся в белые потемки». Они с лихвой восполняют и «замерзшее озеро», и «темнейший вечер в году». Смущает звон уздечки (впрочем, это можно счесть метонимией) и «еле-еле» (явно найденное под диктатом рифмы).
У последней же строфы примерно те же недостатки, что и в большинстве переводов: упущена тема сна (заменена «домом»), и читателю, незнакомому с подлинником, трудно понять, что «домом» же норовит выступить и прекрасный лес, «дремучий, глубокий».

ОСТАНОВКА В ЛЕСУ СНЕЖНЫМ ВЕЧЕРОМ

Чей это лес, я думаю, что знаю.
Вообще-то дом его в деревне с краю;
Он не увидит, что я здесь остановился
Смотреть, как лес его снег наполняет.

Конек мой призадумался глубоко:
Так необычно от жилья далеко
Между замерзшим озером и лесом
Остановиться в самый темный вечер года.

Тряхнул он бубенцами на упряжке,
Чтобы спросить, а нет ли здесь ошибки.
Но ветерка лишь легкий шорох слышен
И падающей с неба вниз снежинки.

Лесная глубь прекрасна и темна.
Но много дел скопилось у меня
И миль немало впереди до сна,
И миль немало впереди до сна.

Перевел Б. Зверев

Этот перевод, размещенный на сайте «Сетевая словесность», по утверждению самого переводчика, ни в коей мере не претендует на профессионализм. Ни метрика, ни рифмовка подлинника здесь не соблюдены: в переводе преобладают строки пятистопного ямба (в третьей и шестой строках — уже по шесть стоп),  рифмы же случайны, приблизительны и натянуты («знаю»–«краю»—«наполняет», «глуб;ко»–«далёко»–«года» и т.д.) настолько, что лучше бы их вообще не было. Во второй строке приходится читать «вобще-то». Забавен оборот «падающей с неба вниз», вернее, именно появление в нем уточняющего наречия «вниз». В общем, перед нами — слегка преобразованный подстрочник, достоинство которого в лексической близости к оригиналу, и только. «Подстрочный перевод никогда не может быть верен», — заметил Пушкин, и на этом примере нетрудно видеть, почему. Чтобы достигнуть эстетического воздействия подлинника, над этим текстом надо работать и работать.
Странно было бы, если бы я, так давно влюбленный в это стихотворение, не попытался однажды (зная в то время, помимо оригинала, только неудачный перевод И. Кашкина) перевести его сам. Естественно, лет десять назад это и произошло.

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР В ЛЕСУ

Я, верно, знаю, чьи леса
Передо мной, но их краса
Мне достается одному:
Деревья, снег и небеса.

«Что здесь нам делать, не пойму!» —
Так конь дивится мой тому,
Что рядом с лесом он стоит,
Где все погружено во тьму.

Он колокольчиком гремит —
Мол, что нам этот дикий вид?
А вслед — лишь ветер, слышный чуть,
И снег летит, кружит, шуршит.

Благоговение и жуть
Внушает лес, да надо в путь —
Еще мне долго не уснуть,
Еще мне долго не уснуть,

Перевел Г. Яропольский

Само собой, метрику и рифмовку в своем переводе я постарался воспроизвести полностью. Правда, рядом рифм «стоит»-«гремит»–«вид»–«шуршит» особо гордиться не пристало: три глагольные рифмы (в которых даже не совпадают опорные, то есть стоящие перед ударным гласным, согласные) кое-как разбавлены единственным существительным. В первой строке я, как и В. Бетаки, попался в ловушку оригинальных «woods» — «лес», конечно, в русском тексте уместнее «лесов» (да и мысль о строительных лесах не возникает ненужной помехой).
«Замерзшее озеро» и «самый темный вечер в году» в моем переводе пропали. Вместо «декабрьского темного вечерка» (И. Кашкин) я обошелся просто фразой «все погружено во тьму» — это проигрывало по точности, но представлялось мне ближе к общей стилевой и смысловой направленности оригинала. Ключевая строка («the woods are lovely, dark and deep») переведена мною «Благоговение и жуть / Внушает лес». Таким образом, основной мотив стихотворения Фроста обозначен в моем переводе несколько более явно, нежели в оригинале. Почему «благоговение и жуть»? Да потому именно, что лес у Фроста «темен и глубок», а значит, не мил, не чуден, не прелестен, но — великолепен, подавляющ своим великолепием. И поэтому же лес у меня «внушает» (то есть еще и зовет — ко сну). 
Как видим, ни один из рассмотренных переводов не обошелся без потерь; к любому из них могут быть предъявлены те или иные претензии; читатель вправе предпочесть тот или иной перевод другому; подлинник же продолжает бросать вызов новым горовосходителям.

* * *

Рассмотрим еще один пример: оригинал стихотворения. Р. Фроста Fire and Ice (1920) и пять его переводов на русский язык, в той или иной мере приближающихся к подлиннику и позволяющих поговорить на неисчерпаемую тему о переводимости поэзии как таковой.

FIRE AND ICE

Some say the world will end in fire,
Some say in ice.
From what I've tasted of desire
I hold with those who favor fire.
But if it had to perish twice,
I think I know enough of hate
To say that for destruction ice
Is also great
And would suffice.

Метрическая структура оригинала: первая строка — 4-стопный ямб, вторая — 2-стопный, с третьей по седьмую — 4-стопный, восьмая и девятая — 2-стопный (или же их можно рассматривать как одну строку 4-стопного ямба, разделенную в силу появления внутренней рифмы). Рифмы чередуются следующим образом: abaabcbcb.

ОГОНЬ И ЛЕД

Кто говорит, мир от огня
Погибнет, кто от льда.
А что касается меня,
Я за огонь стою всегда.
Но если дважды гибель ждет
Наш мир земной, — ну что ж,
Тогда для разрушенья лед
Хорош
И тоже подойдет.

Перевел М. Зенкевич

М. А. Зенкевич (1891–1973) был одним из основоположников так называемой советской школы перевода. Благодаря ему и И. Кашкину наши читатели смогли познакомиться с творчеством крупнейших поэтов США еще в 30-е годы. Многие переводы М. Зенкевича действительно отмечены виртуозным владением словом, что неоднократно позволяло ему выходить победителем из сражений с «вошедшей в пословицу краткостью английских слов» (по выражению И. А. Бунина). В то же время, сравнивая его перевод фростовского стихотворения, впервые опубликованный в журнале «Интернациональная литература» в 1936 г., с оригиналом, я никак не мог избавиться от чувства обманутого покупателя. В самом деле, Фрост объясняет свою приверженность к «сторонникам огня» тем, что сам, на собственной шкуре, испытал жжение желанья, неукротимой страсти.
Однако бессмысленный, в сущности, оборот «А что касается меня», употребленный М. Зенкевичем, ни в коей мере не проясняет того, почему лирическому герою Фроста ближе те, кто считает, что мир погибнет в огне. То же самое касается и льда — Фрост ассоциирует его с ненавистью и опять-таки приходит к выводу, что это чувство не менее разрушительно, чем слепое желание или страсть. У М. Зенкевича же попросту заявляется, что если «дважды гибель ждет», то лед тоже подойдет для разрушения. Почему??? — недоуменный читатель никогда не найдет ответов на эти вопросы, если только не обратится к оригиналу. Только тогда ему станет ясно, что причины возможной гибели мира Роберт Фрост видел в способности человека безгранично, безудержно желать — или ненавидеть. В переводе же М. Зенкевича метафоричность огня и льда сведена на нет. Именно это, если не считать многочисленных отступлений от ритмической структуры оригинала, искажения его системы рифмовки, отступлений от норм орфоэпии («от льда» оскорбительно для слуха) и вкраплений необязательных фраз типа «что касается меня» или «ну что ж», подвигло других переводчиков (и меня в том числе) на создание своих собственных переводческих версий «Огня и льда».

ОГОНЬ И ЛЕД

Твердят, мол, сгинет мир в огне
Или во льду.
По опыту, пожалуй, мне
Приятней погибать в огне.
Но если дважды на роду
Написано нам погибать,
Я силу и во зле найду —
Уничтожать
Дано и льду.

Перевел С. Степанов

В этом переводе воспроизведена метрика каждой строки оригинала, равно как и рисунок рифмовки (хотя «погибать»–«уничтожать» явно хуже, чем «hate»–«great»). Но вот строки перевода «По опыту, пожалуй, мне / Приятней погибать в огне» не представляются мне вполне адекватными: во-первых, мешает «пожалуй», во-вторых, ни о какой «приятности» у Фроста не говорится. На самом деле герой, основываясь на том, что ему пришлось испытать от желания (страсти), придерживается точки зрения тех, кто ставит на огонь («favor fire» вовсе не означает, что «сторонники огня» этот самый огонь любят или считают приятным, — нет, они просто отстаивают свою гипотезу возможной гибели мира в споре со «сторонниками льда»). То же можно сказать о строке «Я силу и во зле найду»: почему «я»? К чему герою искать «силу во зле»? А огонь, стало быть, благо? «Я достаточно знаю о ненависти, чтобы сказать, что для разрушенья лед годится тоже» — эта мысль в переводе, к сожалению, исказилась, не прописалась.

ОГОНЬ И ЛЕД

Как мир погибнет? От огня
Иль ото льда погибель ждет?
Сомнений нету у меня:
Огонь опаснее, чем лед.
Но если мировой пожар
Земной наш не погубит шар,
То даст достаточно нам льда
Холодная вражда.

Перевел Вл. Васильев

Переводчик обошелся сплошным 4-стопным ямбом, за исключением последней 3-стопной строки. Рифмовка тоже отличается от оригинальной: ababccdd. Что же касается содержания, то в переводе оно, увы, тоже очень далеко ушло в сторону от оригинала: Вл. Васильев ничего не говорит нам о «желании-страсти», но заявляет: «Сомнений нету у меня: / Огонь опаснее, чем лед». Далее идет речь о «мировом пожаре» и «холодной вражде». «Гибели дважды» нет и помине. В общем, впечатление такое, словно Фрост говорит в 1920 году писал о ядерном конфликте, о «горячей» и «холодной» войне — на самом деле такого, конечно, не было. Хотя новое прочтение этого стихотворения как своего рода пророчества, безусловно, возможно.

ОГОНЬ И ЛЕД

Одни считают: гибель мирозданья
Случится ото льда, другие — от огня.
Изведав страстный пыл желанья,
Я с теми, кто за пыл огня.
Но если миру дважды исчезать,
Мне ненависти хватит, чтоб сказать,
Что для уничтоженья лед
Хорош
И тоже подойдет.

Перевел Б. Зверев

Метрический рисунок и рифмовка оригинала оставлены переводчиком без должного внимания. Первая строка перевода — 5-стопный ямб, вторая — 6-стопный, третья — 5-стопный, четвертая — 4-стопный, пятая-шестая — 5-стопный, седьмая-восьмая — 4-стопный (следует отметить, что разбивка последней строки — кстати, полностью совпадающей с переводом М. Зенкевича — на две не подкреплена рифмовкой и может служить только паузе при чтении). Дважды повторенное «пыл» перевода не красят. «Мне ненависти хватит, чтоб сказать» — подстрочный перевод в прокрустовом ложе размера искажается до полной невнятицы: не «мне ненависти хватит, чтоб сказать», но «я достаточно знаю о ненависти, чтобы сказать».

ОГОНЬ И ЛЕД

«Погубит этот мир огонь!»
«Да нет же, лед!»
Со страстью пламенной знаком,
Я среди тех, кто за огонь.
Но коль нас дважды гибель ждет,
То, знавший ненависть и ложь,
Скажу: «Для разрушенья лед
Весьма пригож,
Вполне пойдет».

Перевел Г. Яропольский

В своем переводе я сделал два отступления — вместо косвенной речи сторонников того или иного конца света у меня как бы звучат прямые отголоски их давнего спора. «Желание» я перевожу как «пламенную страсть», а к понятию «ненависти» (субстратом каковой служит лед) добавляю еще и ложь — не менее леденящее человеческое качество. Предупреждая возможные возражения, скажу, что у прилагательного «пригожий», помимо значения «миловидный», есть и значение «пригодный, годный для чего-либо» — так, во всяком случае, утверждает «Современный толковый словарь русского языка» под редакцией доктора филологических наук С. А. Кузнецова (СПб.: Норинт, 2001).
Удалось ли мне приблизиться к неуловимому Фросту? Предоставляю судить об этом читателям и почитателям первого поэта Америки.
Трудна и неблагодарна работа переводчиков: мало кто обращает внимание на их набранные мелким шрифтом фамилии — главное, конечно, автор и только автор. Благородна и незаменима миссия переводчиков — именно они наводят мосты между культурами. Своими заметками я хотел хоть немного поведать о тех тонкостях, трудностях и подводных течениях, с которыми нам приходится сталкиваться.