Голый постамент

Посвящается времени, которое было.

Печатается в сокращении, поэтому под заглавием персонажи:

Родион Всяков, аспирант наук.
Василий Знахарь, кандидат в аспиранты наук.
Музыковед, остепенённый учёный-хранитель.
Асядора, ленинградская красавица тех лет.
Полковник Дваждыудальцов, дежурный по городу.
Сержант Мухлюев, постовой.
Медный Всадник,  памятник.
Николай Палкин, тоже памятник.
               
                1
Стоит Исакий как эпоха, секреты вечности храня.
И Медный Всадник без подвоха торопит медного коня

Над крышами домов взлететь, пройдясь неспешно над Невою,
Чтоб зорко город осмотреть, кивая медной головою.

Не без картинности и шика, как государевая  власть,
Его рука – и впрямь владыка над Петербургом вознеслась.

У исполкома с постамента, весь в электрическом огне
Царь Палкин в виде монумента при шлеме шпаге и коне.

Его значенье роли царской не оценить нам без прикрас:
Расстрел мятежников Сенатской, да полыхающий Кавказ.

Ещё два-три холерных бунта он безмятежно подавил,
Ценил шпицрутены и фрунты, и поощрял по мере сил.

Астория – его соседка, жеманно изогнув фасад,
Как престарелая кокетка в задворках прячет пышный зад.

И, обозначив шанс могучий, гербом имея сизый штамп,
Гнездится муравьиной кучей российский первый Главпочтамт.

                2
Измерив истину глотками, из ничего создав гроши,
Ютятся серыми котами вокруг пивточки алкаши.

Пивной ларёк, в чём ваша прелесть? Да в том, что он для всех открыт!
Студент, рабочий, главначсбыт – здесь равнозначно знаменит.

Меняется на мелочь рубль – и пива светлого глоток.
У англичан английский клуб, зато у нас – пивной ларёк.

Мать-перемать, да пьяный гогот, да из-за очереди драки.
Ещё не так, однако, могут…но, вот почтамт, а вот – Исакий.

И кажется, вдруг при народе, пройдя столетья коридор,
Из подворотни выйдет Родя, держа под мышкою топор…

Ещё вчера студент наивный, старух пугавший  во дворе,
Сегодня с дипломатом чинно, глядишь, выходит на заре.

Ведь Родя нынче не убивец, а даже аспирант наук,
Хотя, и тихий проходимец, которому всё сходит с рук.               

               
                3
Восточный календарь в новинку – в нём тигра, крыса и овца,
Чуть что споёт вам под сурдинку про мужа, сына и отца,

 И про начальника беднягу, и про соседа за стеной,
 Про сослуживца-симпатягу, что волосы покрасил хной.

Но вот, на радость истеричкам, к нам снизойдя из далека,
Грядущий год был назван бычьим, и всем вокруг сулил рога.

Не знали пьяницы, встречая, тот год за праздничным столом,
Что их в грядущем ожидает Указ о пьянстве. «Поделом!» -

Кричали бабы, - «Наказанье, всем тем, которые спились!
Тем, кто не спился – в назиданье!» - и за сосисками неслись.

А мужики, как от проказы от баб шарахались тотчас.
«Вот, закудахтали, заразы…как будто, в первый раз указ!»

Однако многие склонялись к тому, что справедлив закон.
Другие в крайности бросались: «Даёшь непьющий регион!»

Кричали: «Трезвость жизни норма!» - газеты сотнями полос.
А раньше что ж, была проформой та трезвость? возникал вопрос.

А спекулянты денно-нощно гребли барыш, не дуя в ус.
…Год Новый Родя начал мощно, он в Институте всех искусств

Теперь служил и был в надежде, что заберётся на Парнас,
Дав по мозгам тупым невеждам, приобретёт язык и глаз,

Литературную науку начнёт толкать вперёд и вверх,
Развеет конформизма скуку, ведь прилежание – не грех.

И каждый день, вот так, с апломбом, являлся Родя в институт,
В библиотечных катакомбах теперь искал себе приют.

А в перерывах вёл беседы о вечном смысле бытия
С известнейшим Музыковедом, у каждого – своя стезя.

Музыковед был тих и скромен, и, вместе с тем, красноречив,
Шагал со временем он вровень, не молчалив был не болтлив.

Зато копчёною форелью любил, бывало, закусить.
Из композиторов – Равеля терпеть не мог, не нам судить

О вкусах тонких, вкусах высших. « В чужие сани не садись!»-
Говаривал, бывало, Ницше…

Сейчас ломать не стоит копья, кто, мол, талантливей кого…
Но Глинка, Скрябин и Прокофьев – кумиры были для него.

Случится быть вам на Пушкарской, зайдите в серо-бурый дом
С тупою неказистой аркой, с кривою подворотней в нём.

Там в одиночестве просторном, зарывшись в ноты с головой,
Сидит за ночью ночь упорно Музыковед, как домовой.

И кельей мудрого монаха покажется его приют,
Когда огромной фугой Баха займёт он несколько минут.

Или неистовый Бетховен в его руках заговорит.
Удар Судьбы  беспрекословен… Музыковед вам подтвердит.

Но в паузе вдруг стилем ретро возникнет шум дверных петель,
А за окном порывы ветра поднимут в городе метель…

                4
Февральским вечером скучая, у телевизора пыхтел
Василий, выпив литр чая, он не хандрил, и не болел.

И не подвержен был волненью… вставал, хватался то и дело
Он вдруг за «Знахарское дело» - существовал такой журнал.

Его, едва открыв, бросал… то сном на время забывался,
То просыпался, вновь вставал…и так без счёта…в зимней спячке

Не одинок он был в тот миг, просить у времени подачки
Не каждый нынче и привык…

Лишь Асядора, стиркой меря, в момент описанный, весь мир,
В кругу исподних вдохновений забыла, что живёт кумир,

Витавший в снах её девичьих, пожарной службы кирасир
В латунном рыцарском обличьи…но этот образ  романтичный

Не волновал её в тот час, она стирала…и привычно,
огонь желаний гас и гас…

Отдавшись вся носкам, рубахам, в тазу устроив целый шквал,
Она стирала… Вася Знахарь в тот миг из дома убежал…

Бывает явь, как сон кошмарный, и от обиды стынет кровь.
Мужская лень подчас коварна, почти как женская любовь…

                5
Вернёмся к Васе. Словно Феникс, восстав из пепла, он летел,
Туда, где пузырясь и пенясь, лилось вино, где Родя пел,

Трубя Антракт из Лоэнгрина, Музыковед от счастья млел,
И говорил, что Вагнер – мина…

У каждого своё есть кредо, когда в компании аврал.
Василий врезался в беседу, как в Запорожец - самосвал.

Едва войдя, заметил кратко, что видел как-то странный сон,
Как будто по небу украдкой крадётся в город легион

Каких-то рыцарей в доспехах на чёрных взмыленных конях,
А в небе будто бы прореха… холодный пот, зуб на зуб, страх…

А собутыльники: «Неужто?» - но не дослушали ответ.
«Абусимбел» разлил по кружкам неистовый Музыковед,

Из закромов копчушки свежей достал и сочно резать стал,
А Родя тост забормотал…

Он говорил про убежденья, про мысль, безнравственность судил,
И матерным стихотвореньем тост лаконично завершил.

Музыковеду предстояло затем исполнить монолог,
Он говорил, его шатало, но чувствовался сильный слог.

Василий только после пятой на голос право получил,
Но Родя вдруг всем предложил к нему поехать…словно ватой

Укутан город снегом был, втроём автобусом десятым они домчали
 Ветер выл вокруг Исакия, сметая снег с крыш,  по площади

 Носил его позёмкой бесконечной, ночных прохожих с ног сшибая, играя,
 На землю валил,  и вмиг, рассыпавшись беспечно, по переулкам уходил…

Идут по площади пустынной, один царь Палкин на коне
Сидит, не шелохнувшись чинно, весь в электрическом огне…

«Эй, полицейский Петербурга! Скажи-ка нам, где Бенкендорф,
Твоя прислуга…за услугу тебе поставим полуштоф!»

Воскликнул Родя, доставая, бутылку водки из штанов.
«Так что, подобье Николая, ты скажешь нам, где Бенкендорф?!»

Музыковед и Знахарь Родю оттаскивали впопыхах,
Ведь заметут, и в лучшем роде…тут царь привстал на стременах…

От неожиданности дикой у Роди в сердце вышел сбой,
Икнул Василий вместо крика, Музыковед сказал лишь «О-о-й-й-й-й!!!»

Что делать, ноги пристывают у всех от страха к мостовой,
Конь на дыбы у Николая, гром грянул, - это-то зимой!

Из всех очнулся первым Знахарь, на миг царя опередил,
Отпрыгнув в сторону со страхом. Тут наземь Палкин соскочил…

                6
В ту ночь по городу дежурил полковник Дваждыудальцов.
Он, то и дело, брови хмурил, когда вникал в суть рапортов,

Со всех районов долетавших к нему в просторный кабинет:
«На Невском драка, пострадавших немного, виноватых нет.»

«А на Разъезжей - автослучай, в автобус врезался Камаз…»
Чем дальше – больше, ритм кипучий не угасал и в поздний час:

«Здесь – водочная распродажа, а там – ограблен винный склад,
«Бежали трое из-под стражи»…как вдруг, немыслимый доклад:

«У нас, напротив исполкома, взбесился памятник царя,
Конём сшиб целый угол дома, и топчет пьяниц почём зря…

Какие будут указанья, вас дожидаться, или как, но только выдержит ли зданье?»
«Кто доложил? Что за мудак?!» - «Сержант Мухлюев, третьей роты…»

«Перепились там, идиоты?! Ну, Размухлюев, так-растак, я вам устрою!
  Где эксперт?» - «Да, что вы, как же, никак нет!» Потом вдруг: Ай!

 К нам поскакал!!!» - связь прервалась, полковник встал, проверил быстро пистолет,
 Шофёру резко приказал:  «В машину!» - «Есть!» - шофёр в ответ.

Почти за тридцать лет работы полковник много повидал,
Но, правда, не припомнил что-то, чтоб памятник царя скакал…

«Кто этих фокусов рассадник?» - терзал полковника вопрос,
«Нашёлся тоже, Медный Всадник…а, может, массовый гипноз?

А, может, с Марса вдруг артисты, к нам заявились, что ж тогда?
Опять же, рядом интуристы, потом доказывай, беда…»

Как бы там ни было, на месте придётся всё решать сейчас.
А как решать, в каком контексте? Но вот и площадь, сбросив газ,

Машина резко крутанула сперва к Астории, затем
Сквер осторожно обогнула, и ужас! – голый постамент!!!

Открылся взору, Палкин рядом столб металлический ломал,
А на столбе с печальным взглядом сидел Мухлюев и дрожал…

И рот разинувшей Европе такой спектакль вдруг предстал,
Царь Палкин в бешеном галопе теперь за Волгою помчал…

                7
Визг тормозов, в паребрик юзом…стоп, задний ход и разворот,
И бильярдным шаром в лузу, машина юркнула  проход.

Затем свернула, полетела уже к Сенатской, позади
Фигура Палкина чернела, чугунной лошади шаги

Уж приближались… вновь вираж, и Пётр Великий в вечной позе…
«Из Палкина вмиг выбьет блажь»! – решил полковник в нервной грёзе.

«Мой государь, убереги от конной статуи! Ведь, что же,
Взбесился изверг, помоги! Да и на что это похоже!??»

Великий Пётр молвил глухо: «А ну, жандарм, ложись на брюхо!
Ты, впрямь, видать Аника-воин, коль струсил статуи…кнута-а

Теперь за это ты достоин!» - «Я струсил? Что ты, никогда!
То был манёвр отступленья, затем бы  крикнули Ура-а!

И, лишь в порыве откровенья тебя спросил я…» 
«Вот, дурра-ак! Молчи уж, коль культуры мало…

А ты, ступай назад, ведьмак, и чтоб ни шагу с пьедестала!»
Царь Палкин сделал рокировку и к постаменту затрусил.

На постамент легко вскочил, и вдруг застыл… «Вот это – ловко!» -
Сказал полковник. Пётр молвил: «Русь, что строптивая кобыла,

Всё норовит стать на дыбы, и лишь ослабите удила, себе перешибёте лбы!»
«Как скажешь, Пётр! Всё исполним, закрутим гайки, что держись!

Всех, если надо, переловим, посадим всех…»  «Угомонись!
Душить её никак не должно, держава сгинет, и тогда придёт великая беда!»

«Мы деликатно, осторожно…» 
Ты, впрямь, дурак, обидно, да…а дури надобно кнута-а-а!

Кто государевою службой раз пренебрёг – тот первый вор!»
Замечу, братцы, вам по дружбе – оставим этот разговор.

Добавлю только, царь смягчился, простив полковника, сказав,
Чтоб тот штудировал устав…

           (может и выложу когда окончание, ежели, конечно, найду)