Скарлетт. А. Рипли. Перевод. Глава 1

Скарлетт

Сиквел романа Маргарет Митчелл
УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ


Александра Рипли
 
Скарлетт

Александра Рипли, которую на родине Маргарет Митчелл выбрали для написания этого сиквела, родилась и выросла на Юге. Она является автором трех бестселлеров: «Чарльстон», «Покидая Чарльстон» и «Наследство в Новом Орлеане». Александра Рипли с мужем живут под Шарлоттсвиллем в Вирджинии.
 
Александра Рипли

Скарлетт
Сиквел романа Маргарет Митчелл
«УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ»

ПЭН БУКС
 
ЗАТЕРЯННЫЕ ВО ТЬМЕ
 
Скоро это кончится, и потом можно уехать домой в Тару. Скарлетт О’Хара Гамильтон Кеннеди Батлер стояла наособицу, в нескольких шагах от людей, оплакивавших Мелани Уилкс. Шел дождь. Одетые в траур мужчины и женщины держали над головами открытые зонты. Женщины обнимали друг друга, соприкасаясь зонтами, плача и делясь своим горем — и укрытием от дождя и ветра.
Скарлетт зонтом ни с кем не делилась. Не делилась она и своим горем. Порывы бросали под зонт холодные мокрые струйки, лившие прямо на шею, но женщина этого не замечала. Она не замечала ничего, пребывая в глухом оцепенении от утраты. Скарлетт будет оплакивать Мелани позже, когда сможет перенести боль. Она была внутренне отстранена от боли, чувств, мыслей. От всех мыслей, кроме одной. Слова снова и снова звучали в ее мозгу, неся будущее избавление от боли и полное восстановление — когда она будет полностью исцелена.
Скоро это кончится, а потом я могу уехать домой в Тару.

«… пепел — к пеплу, прах — к праху…»
Голос священника проник через стену оцепенения, слова зазвучали громче. Нет! Скарлетт молча заплакала. Не Мелли. Это — вовсе не могила Мелли, она слишком велика, Мелли такая хрупкая, и у нее косточки-то как у птички. Нет! Она не может умереть, не может быть, чтобы она умерла.
Скарлетт резко повернула голову. Ее охватило чувство отрицания: отрицания открытой могилы, в которую опускали простой сосновый гроб. В мягкой древесине отпечатались небольшие полукруги — отметины, оставленные молотками, вгонявшими гвозди, чтобы закрыть окошко в гробе над нежным, любящим личиком Мелли, еще сохранявшим форму сердечка.
Нет! Нельзя, не делать этого! Идет дождь, нельзя класть ее там, где на нее будет лить дождь. Она так зябнет, ее невозможно оставить под зябким дождем. Я не могу смотреть на это, я не вынесу, не поверю, что она умерла. Она любит меня, она — мой друг, мой единственный настоящий друг. Мелли любит меня, она не оставит меня, когда она нужна мне больше всего.
Скарлетт посмотрела на людей, окруживших могилу, и в ней закипела ярость. Никому нет дела, кроме меня, ни один из них не потерял больше, чем я. И никто не знает, как я люблю ее. Мелли знает, верно, не так ли? Она знает, я привыкла верить, что она знает.
Хотя они никогда не поверят. Ни миссис Мерриуэзер, ни Миды, ни Уайтинги, ни Элсинги. Глянь-ка на них — столпились вокруг Индии Уилкс и Эшли, как стая намокших ворон в своих траурных одеяниях. Они успокаивают тетушку Питтипэт, все правильно, хотя все знают, что она принимается плакать по любому, самому пустяковому поводу, вплоть до обгоревшего по краю тоста. Им и в голову не приходит, что, быть может, и я нуждаюсь в утешении, что я была ближе к Мелани, чем любой из них. Ведут себя так, как будто меня здесь нет. Ни один даже не обратил на меня внимания. Даже Эшли. Он знал, что я была с ними эти два ужасных дня после смерти Мелли, когда я была нужна ему, чтобы управиться с делами. И всем, всем я была нужна, и Индии тоже, когда они блеяли рядом со мной, как овцы. «Что мы будем делать с похоронами, Скарлетт? А угощение для гостей? Где взять гроб? И кто будет его нести? А место на кладбище? Надпись на памятнике? Некролог в газету?» А теперь они так и виснут друг у друга на шее, плача и рыдая. Хорошо же, я не порадую их приятным зрелищем моих слез в одиночестве, когда никто их не утирает. Я просто не буду плакать. Не здесь. И не сейчас. Если я начну реветь, то, возможно, не смогу остановиться. Вот когда я попаду в Тару, тогда и смогу нареветься.
Скарлетт вздернула подбородок, сжала зубы, чтобы они не стучали от холода и чтобы прогнать комок в горле. Скоро все это кончится, и потом можно ехать домой, в Тару.

На Оклендском кладбище Атланты Скарлетт теснили воспоминания об ее разбитой вдребезги жизни. Высокий гранитный шпиль, серый камень в струйках дождя были печальным памятником тому миру, который навсегда ушел в прошлое, беззаботному миру ее юности до Войны. Это был Памятник конфедератам, символ гордости и бесшабашной храбрости, в свое время венчавший Юг яркими флагами… Все это ушло в небытие. Это было все, что осталось вместо погибших жизней, друзей ее детства, кавалеров, вымаливавших у нее вальсы и поцелуи в те дни, когда перед ней не стояло большей проблемы, чем та, какое бальное (с неизменно широкой юбкой) платье выбрать для предстоящего бала. Этот памятник был поставлен и в честь ее первого мужа и брата Мелани, Чарльза Гамильтона. Он стоял в честь сыновей, братьев, мужей, отцов всех промокших под дождем людей, плакавших у небольшого холмика, где теперь была похоронена Мелани.
Были и другие могилы, другие вехи. Фрэнк Кеннеди, второй муж Скарлетт. И маленькая, ужасающе маленькая могилочка с надгробием, на котором было написано «Юджиния Виктория Батлер», и под этой надписью — «Бонни». Ее последний ребенок, ее самое любимое дитя.
Живые, как и мертвые, окружали ее, но она стояла одна. Кажется, здесь собралось пол-Атланты. Толпа переполнила церковь и теперь распространялась широким, неровным черным полукружьем вокруг открытого рва могилы Мелани Уилкс, кровавой раны в сером цвете дождливого дня, вырытой в красной глине Джорджии.
В первом ряду хоронивших стояли те, кто был ближе всего к ней. По белым и черным лицам струились слезы, но Скарлетт не плакала. Старый кучер Дядюшка Питер, Дилси и Куки стояли вместе, образуя собой черный треугольник, защищавший Бо, перепуганного маленького сынишку Мелли.
Здесь собралось старое поколение Атланты со своими удручающе немногочисленными потомками, которые остались в живых. Миды, Уайтинги, Мерриуэзеры, Элсинги и их дочери и зятья, Хью Элсинг — последний живой сын; тетушка Питтипэт и ее брат, дядюшка Генри Гамильтон, забывшие свою старую вражду в общем горе по своей племяннице. Молодая, но выглядевшая так же старо, как и все остальные, Индия Уилкс спряталась в своей группке и бросала на своего брата, Эшли, горькие и виноватые взгляды. Как и Скарлетт, он стоял один под дождем. Эшли стоял с непокрытой головой, не сознавая возможности укрыться под каким-нибудь зонтом, не ощущая промозглой сырости… он был совершенно не способен воспринять ни окончательности слов священника, ни реальности узкого гроба, который укладывали в могилу, вырытую в смешанной с грязью красной земле.
Эшли. Высокий, стройный и какой-то бесцветный, с волосами цвета серебра, которые теперь казались серыми, с бледным потрясенным лицом, таким же опустошенным, как его пустые, невидящие серые глаза. Он стоял, выпрямившись, и его выправка была наследием, оставшимся от многих лет, проведенных в серой офицерской форме. Он стоял неподвижно, бесчувственно и бессознательно.
Эшли. Он был символом всей разбитой жизни Скарлетт. Из-за любви к нему она не замечала счастья, которое могла получить просто так, только возьми в руки. Она отвернулась от мужа, не видя его любви к себе, не признавая своей любви к нему, поскольку ее желание к Эшли всегда стояло перед их глазами. И теперь Ретт ушел, его присутствие здесь выражалось только россыпью жарко-золотых осенних цветов — среди других цветов. Она предала своего единственного друга, прокляла упрямую лояльность и любовь Мелани. И теперь Мелани ушла. И даже любовь Скарлетт к Эшли кончилась, так как она осознала — причем слишком поздно,— что привычка любить его за многие годы заменила саму любовь.
Она не любила его и никогда не полюбит вновь. Но теперь, когда она уже не хотела его получить, Эшли был ее, был наследством, доставшимся от Мелани. Она обещала Мелли позаботиться о нем и Бо, их ребенке.
Эшли был причиной крушения ее жизни. И тем единственным, что осталось от жизни у нее.
Скарлетт стояла поодаль и одиноко. Только холодная серая пустота была между ней и теми людьми, которых она знала в Атланте, пустота, которую когда-то заполнила Мелани, храня ее от изоляции и остракизма. И был только леденящий влажный ветер под ее зонтом, один ветер — на том месте, где должен был стоять Ретт, защищая ее своими широкими плечами и своей любовью.
Она держала подбородок высоко поднятым, стоя на ветру, принимая его атаки и не чувствуя их. Все ее чувства сосредоточились на словах, в которых была вся ее сила и надежда.
Это скоро закончится, и потом я смогу уехать домой в Тару.

«Посмотрите на нее», — прошептала леди под черной вуалью своей спутнице, делившей с ней укрытие под зонтиком. «Просто каменная. Я слыхала, что за все время, пока она занималась похоронами, она не пролила и слезинки. Эта Скарлетт — деловая. И совершенно бессердечная».
«Вы знаете, что говорят?» — прошептали в ответ. «Она по уши влюблена в Эшли Уилкса. Вы не думаете, что у них был…»
Люди, собравшиеся неподалеку, зашикали, про себя думая то же самое. И так думали все.
Жуткий пустой звук, который раздался от комьев земли, падавших на древесину гроба, заставил Скарлетт сжать кулаки. Она хотела зажать руками уши, взвизгнуть, крикнуть — сделать что угодно, чтобы заглушить страшный звук, шедший от могилы, закрывавшейся над Мелани. Больно закусила губу. Она не закричит, нет, не закричит.
Но тут зазвучал крик, разрезавший траур пополам. «Мелли… Мелл-и-и!» и снова: «Мелл-и-и». Это был крик души, измученной горем, исполненной одиночества и страха. Эшли!
Он шагнул к глубокому глинистому рву, как человек, только что ослепленный молнией. Его руки искали то маленькое, кроткое создание, в котором была вся его сила. Но — держать уже некого, только струящиеся серебряные полосы холодного дождя.
Скарлетт осмотрелась. Доктор Мид, Индия, Генри Гамильтон. Почему они бездействуют? Как можно остановить его? Его нужно остановить!
«Мелл-и-и-и…»
Ради Всевышнего! Он вот-вот сломает шею, а они только стоят здесь и смотрят, глупо смотрят на него, балансирующего на краю могилы.
«Эшли, стой! — крикнула Скарлетт. — Эшли!». Она побежала, оскальзываясь на мокрой дорожке. Отброшенный ею раскрытый зонт скосил траву, подталкиваемый ветром, и в конце концов остановился, запутавшись в охапках цветов. Скарлетт схватила Эшли за пояс, пытаясь спасти его от опасности. Эшли начал сопротивляться.
«Эшли, не надо!» Скарлетт боролась с ним, не уступая его силе. «Мелли уже не может помочь тебе». Голос Скарлетт окреп, он прорезал глухое, сводящее с ума горе Эшли.
Эшли прекратил сопротивляться, и руки его повисли по бокам. Он тихо застонал, и всем телом повалился на руки Скарлетт. И когда ее руки уже были готовы разжаться под тяжестью его тела, доктор Мил и Индия подхватили Эшли под руки, чтобы поднять его.
«Можешь идти, Скарлетт, — сказал доктор Мид. — Нет возможности принести больше вреда, чем ты только что сделала».
«Но я… — Она посмотрела на лица окружавших ее людей, ее глаза расширились от изумления. Потом она развернулась и пошла назад под дождем. Толпа отпрянула и расступилась, как будто прикосновение к полам ее юбки могло осквернить их.
Они должны знать, что ей безразлично. Она не покажет, что они могут обидеть ее. Скарлетт высоко задрала подбородок, давая дождю возможность поливать ее лицо шею. Спина была прямой, плечи развернуты — такой она шла до ворот кладбища, пока не скрылась из виду. Только потом она ухватилась за железную оградку. От усталости у нее кружилась голова и подгибались коленки.
Элиас подбежал к Скарлетт, раскрывая свой зонт над ее поникшей головой. Скарлетт прошла к своему экипажу,  так и не обратив внимания на руки ее кучера, протянувшиеся, чтобы помочь ей. Внутри обитой плюшем кареты она забилась в угол и натянула на себя шерстяное одеяло. Она продрогла до костей и была в ужасе от содеянного. Как она могла так опозорить Эшли на глазах у всех, когда всего лишь несколько ночей назад она поклялась Мелани, что она будет заботиться о нем, защищать его, как всегда делала Мелли. Но что еще она могла сделать? Помочь ему броситься в могилу? Ей просто нужно было остановить Эшли.
Коляску качало из стороны в сторону, ее высокие колеса утопали в глубоких колеях и глинистой грязи. От одного из толчков Скарлетт почти упала на пол. Локтем она ударилась о раму окошка, и острая боль пронзила ее руку.
Это была физическая боль, и она могла перенести ее. Но была и другая боль, отложенная на потом, та отвергаемая ей смутная боль, которую она не могла вынести. Не сейчас, не тогда, когда она одна. Ей надо добраться до Тары, надо добраться до Тары. В Таре Мамушка. Мамушка обняла бы ее, прижала к себе, положила бы ее голову себе на грудь, на которой Скарлетт выплакала все свои детские обиды. Она бы заплакала на Мамушкиных руках, и боли как не бывало — ее сердце бы успокоилось от любви. Мамушка обняла бы ее с нежностью, разделила бы и помогла ей преодолеть ее боль.
«Вперед, Элиас, — сказала Скарлетт, — и побыстрей.»

«Помоги мне снять это мокро, Панси, — приказала она горничной. «Ну, скорей же». Ее лицо было белым, как у привидения, и от этого глаза делались темнее, ярче, пугали. Молоденькая чернокожая девчонка делала все крайне неуклюже — от нервозности ситуации. «Быстрее, я сказала. Если из-за тебя я опоздаю на поезд, я выпорю тебя ремнем».
Нет, она не сможет это сделать — Панси знала, что не сможет. Дни рабства прошли, мисс Скарлетт не была ее владелицей, и Панси могла уйти от нее в любой момент. Но отчаянный, лихорадочный блеск в зеленых глазах Скарлетт заставлял Панси усомниться в своих мыслях. Скарлетт выглядела способной на все.
«Запакуй черное платье из мериносовой шерсти, будет холодно», — произнесла Скарлетт. Она смотрела в открытый гардероб. Черная шерсть, черный шелк, черный хлопок, черный твид, черный вельвет. Она могла носить траур до скончания жизни. До сих пор траур по Бонни, теперь траур по Мелани. Я должна найти платье чернее черного, платье еще более траурное, чтобы плакать по себе.
Я не буду думать об этом сейчас. Если я буду думать об этом сейчас, я сойду с ума. Я подумаю об этом, когда вернусь в Тару. Там я могу вынести это горе.
«Одевайся, Панси. Элиас ждет. И только посмей мне забыть креповую ленту на руку. Этот дом — дом скорби».

Перекресток улиц на Пяти Углах превратился в трясину. Повозки, экипажи и кареты тонули в грязи. Кучера проклинали дождь, дороги, коней, других кучеров… Слышались крики, щелканье кнутов, словом, шум толпы. На Пяти Углах всегда скапливалась толпа, люди спешили, спорили, жаловались, смеялись. Пять Углов кипели жизнью, суматохой, энергией. Этот перекресток был той Атлантой, которую так любила Скарлетт.
Но не сегодня. Сегодня Пять Углов были препятствием на ее пути, Атланта тянула ее назад, в прошлое. Я собираюсь успеть на этот поезд, я умру, если опоздаю, мне надо добраться до Мамушки и до Тары, иначе я сломаюсь. «Элиас, — вскрикнула она. — Мне плевать, если ты загонишь лошадей до смерти, мне плевать, если даже ты переедешь человека на улице. Тебе нужно довезти меня до вокзала.» Ее лошади  были самыми крепкими, ее кучер — самым искусным, ее экипаж — лучшим из тех, которые можно было купить за деньги. Она всегда продолжала стоять на своем, выбирая самое лучшее. И успела на поезд с запасом времени.

Паровоз тронулся, свистя и выпуская пар. Скарлетт затаила дыхание, прислушиваясь к глухому стуку колес: это означало, что поезд пришел в движение. Вот и он, этот стук. Вот еще — стучит! И дребезжание и покачивание вагона. Наконец она была в пути.
Все складывалось хорошо. Она ехала домой в Тару, которая стояла перед ее мысленным взором — солнечная и ясная, сияющий белый дом, блестящие зеленые листья кустов жасмина, увенчанные прекрасными, восковыми белыми цветами.
Тяжелые, темные капли дождя струились по окну рядом, когда поезд отходил от станции, но ей было все равно. В Таре в ее комнате будет камин, и огонь будет потрескивать в еловых шишках, брошенных в дрова, и занавески будут задернуты, закрывая от нее дождь, темноту, весь мир. Она положит свою голову на мягкую широкую грудь Мамушки и расскажет обо всех ужасах, которые произошли с ней… Тогда она сможет подумать, обдумать все.
Скарлетт тяжело вздохнула: госпожой дома в Таре была ее сестра Сьюлин. Ха! Крикливый младенец в доме — вот на что это смахивает. Сьюлин всегда только скулила, это она делала всегда, с самого детства. Теперь у Сьюлин были свои дети, такие же визгливые маленькие девочки, какой была раньше их мать.
Свисток парового котла и визг колес заставил Скарлетт резко поднять голову.
Неужели Джонсборо? Должно быть, она заснула, и неудивительно — так сильно устала. Ей не пришлось уснуть две ночи, даже несмотря на несколько глотков успокаивавшего нервы бренди. Нет, станция называлась Раф-энд-Реди. До Джонсборо еще час. Наконец дождь смолк; впереди даже виднелся кусочек голубого неба. Может быть, в Таре светит солнце. Она представила себе подъездную дорогу перед входом, темные кедры, окружавшие ее, дальше была зеленая лужайка и горячо любимый дом на вершине небольшого холма.
Дети Скарлетт тоже были в Таре. Уэйд и Элла. Она отправила их домой с Присси, их нянькой, как только узнала, что Мелани умирает. Возможно, ей следовало взять их с собой на похороны. Это дало всем старым кошкам в Атланте еще один повод для сплетен — как, мол, противоестественно для матери она себя вела. Но пусть говорят, что хотят. Как бы ей удалось пережить эти черные дни и ночи после смерти Мелли, если бы на ее руках висели еще и Уэйд и Элла?
Она не должна бы думать о них, вот и все. Она ехала домой, в Тару и к Мамушке, и она просто не должна бы позволять себе думать о вещах, которые могут ее расстроить. Бог знает, у меня есть достаточно поводов для расстройства, кроме них. И я так устала… Она опустила голову и закрыла глаза.
«Джонсборо, мэм», — сказал проводник. Скарлетт заморгала, села прямо.
«Благодарю Вас». Она оглядела вагон в поисках Панси и саквояжей. Я шкуру спущу с этой девки, если она пробралась в другой вагон. О, если бы леди не нужно было иметь компаньонку, спутницу всегда, когда ей надо высунуться из своего дома! Гораздо лучше справилась бы сама. Ага, вот и она. «Панси. Сними эти саквояжи с багажной полки. Приехали».
До Тары осталось всего пять миль. Скоро я буду дома.
Уилл Бентин, муж Сьюлин, ожидал на платформе. Ее всегда шокировала внешность Уилла; первые несколько секунд — всегда. Скарлетт искренне любила и уважала Уилла. Если бы она могла иметь брата, чего она всегда хотела, она бы пожелала, чтобы он был в точности как Уилл. Кроме, конечно, ноги на деревяшке. И, естественно, не квакер. Именно в этом и заключалось то, что не позволяло принять Уилла за джентльмена; он, несомненно, принадлежал к низшему классу. Она забывала об этом, когда была вдали от него — и через минуту после встречи, настолько хорошим и добрым он был. Даже Мамушка высоко ставила Уилла, а уж она была самым строгим судьей в мире, когда доходило до того, кого считать леди или джентльменом.
— Уилл!
Он шел к ней своей особой раскачивающейся походкой. Она обвила руками его шею и отчаянно сжала в объятиях.
— О, Уилл! Я так рада видеть тебя, что почти плачу от радости.
Уилл отнесся к ее приветствиям без эмоций.
— Я тоже рад видеть тебя, Скарлетт. Много воды утекло…
— Слишком много. Это даже стыдно. Почти год.
— Похоже, что два.
Скарлетт обомлела. Так долго? Неудивительно, что она в таком плачевном состоянии. Тара всегда давала ей новую жизнь, вливала в нее новые силы, когда она приезжала. Как она могла выжить без Тары?
Уилл сделал знак рукой Панси и зашагал к повозке, стоявшей за железнодорожной станцией. «Нам лучше ехать, если мы хотим успеть до темноты», — сказал он. — «И в тесноте, да не в обиде, Скарлетт. Поскольку я ехал в город, я счел нужным сделать некоторые закупки». Повозка была забита до отказа мешками и тюками.
«Я совершенно не жалуюсь». Скарлетт сказала правду. Она ехала домой, и любой экипаж, который вез бы ее туда, показался бы ей чудесным. «Забирайся на эти мешки с продуктами, Панси».
На пути в Тару оба молчали. Скарлетт наслаждалась давно забытой тишиной деревенской глуши, освежавшей чувства. Воздух был очень чист после дождя, а лучи полдневного солнца теплом ложились ей на плечи. Она правильно поступила, вернувшись домой. Тара — то убежище, в котором она так нуждалась, а с помощью Мамушки она сможет понять, как восстановить ее разрушенный мир. Скарлетт даже наклонилась вперед, когда они свернули на знакомую дорогу. Все ее лицо светилось надеждой и ожиданием.
Но тут показался дом. У Скарлетт вырвался крик отчаяния. «Уилл, что случилось?» Фасад Тары был некрасиво увит виноградом —  одни плети висели без листьев; на четырех окнах ставни покоробились, а на двух ставень не было вовсе.
«Ничего не случилось, Скарлетт. Просто было лето. Я чиню дом зимой, когда нет посевов, за которыми нужно ухаживать. Я займусь этими ставнями через пару недель — октябрь еще не наступил».
«О, Уилл, почему же ты не разрешил мне дать тебе денег? Ты мог бы нанять помощников. Однако… Сквозь побелку виден кирпич. Это неряшливо».
Уилл терпеливо отвечал ей: «Сейчас невозможно найти помощников ни так, ни за деньги. Те, кто хочет трудиться, по горло в работе, а кто не хочет, тот мне не нужен. Я и Большой Сэм, мы справляемся. Твои деньги здесь не нужны».
Скарлетт прикусила губу и проглотила слова, которые вертелись у нее на языке. Она часто сталкивалась с гордостью Уилла и прекрасно знала, что он будет непреклонен. Он был прав, что посевы и урожай должны быть в первую очередь. Эти нужды нельзя откладывать, а побелку — можно. Теперь ее глазам предстали поля, простиравшиеся за домом. Тщательно прополотые, они были только что распаханы, и в воздухе висел пьянящий, густой запах компоста, вкопанного, чтобы подготовить их для новой страды. Красная земля производила впечатление теплой и плодородной, и Скарлетт расслабилась. Земля и поля были сердцем Тары, ее душой.
«Ты прав,» — сказала она Уиллу.
Дверь в дом распахнулась, и веранда заполнилась людьми. Сьюлин стояла впереди всех, держа на руках свою младшую дочь. Она была опять беременна, и выпуклый живот был хорошо заметен в обтягивавшем фигуру линялом хлопчатобумажном платье.  Шаль у Сьюлин висела только на одном плече. Скарлетт изобразила веселость, которую не ощущала. «Боже мой, Уилл, у Сьюлин будет еще одно чадо? Вам придется расширять дом».
Уилл тихо засмеялся. «Мы все хотим мальчика». Он помахал рукой, приветствуя жену и трех девчушек.
Скарлетт тоже помахала, внутренне жалея, что она и не подумала купить игрушек, чтобы привезти ребятишкам. Бог ты мой, глянь-ка на них. Сьюлин смотрела сердито. Глаза Скарлетт пробежали по лицам, ища темнокожих слуг. Здесь была Присси; Уэйд и Элла прятались за ее юбками… жена Большого Сэма, Далила, стоит, сжав в руке поварешку, которой она, должно быть, мешала пищу на кухне… Вот — как ее зовут? — да, Люсия, няня из Тары. А где Мамушка? «Привет, дорогие, мама приехала». Затем она  повернулась обратно к Уиллу, кладя ладонь ему на руку.
«Где же Мамушка, Уилл? Она не настолько стара, чтобы не встретить меня». В горле у Скарлетт пересохло от страха.
«Она больна и в постели, Скарлетт».
Скарлетт спрыгнула с еще двигавшейся повозки, на мгновение остановилась, потом собралась с духом и бегом побежала к дому. «Где Мамушка?» — бросила она Сьюлин, игнорируя восторженные крики детей.
«Это, как видно, вместо здравствуйте, Скарлетт. Впрочем, ничего лучшего я от тебя не ожидала. О чем ты думала, когда ты посылала сюда Присси и детей, если ты знала, что у меня и так хлопот полон рот?»
Скарлетт подняла руку и чуть не дала Сьюлин пощечину. «Сьюлин, если ты сейчас же не скажешь, где Мамушка, я завизжу».
Присси потянула Скарлетт за рукав. «Я знает, где Мамушка, мисс Скарлетт, знает. Она сильно больна и мы отдали ей эту маленькую комнату рядом с кухней, ту, в которой всегда висели окорока, когда у нас было много окорока. Она милая и теплая, и рядом с печной трубой. Она уже была там, когда я приехала, поэтому я не могу сказать, что мы отдали ей эту комнату все вместе, но я принесла кресло, чтобы сидеть, если ей захочется сесть или если будет гость…»
Присси говорила в пустоту. Скарлетт уже стояла в дверях у входа в комнату, где лежала больная. Она схватилась за дверную раму, чтобы не упасть.
Эта… эта… женщина в кровати не была ее Мамушкой. Мамушка была крупной женщиной, сильной и полной, и кожа у нее была цвета шоколада. Прошло едва ли шесть месяцев, как Мамушка покинула Атланту, не так долго, чтобы так похудеть. Этого не может быть! Скарлетт просто не могла вынести этого. Эта женщина — не Мамушка. Глазам не верю. Под одеялами из пэчворка лежала ссохшаяся посеревшая старая женщина, которая даже не имела сил приподняться и посмотреть на Скарлетт… Скрючившиеся пальцы слабо двигались в складках постельного белья. Скарлетт изменилась в лице.
Потом она услышала Мамушкин голос. Тонкий и прерывистый, но все равно любимый, любящий голос. «Теперь, маленькая мисс, разве я не прошу вас не выходить из дома, когда вы не одели капор и пошли без зонтика от солнца… Разве я не прошу вас…»
«Мамушка!» Скарлетт резко опустилась на колени рядом с ее кроватью. «Мамушка, это Скарлетт. Твоя Скарлетт. Прошу тебя, не болей, Мамушка, я этого не вынесу! Ты не болей! Только не ты…» Она положила голову рядом с хрупкими плечиками больной и заплакала громко и отчаянно, как дитя.
Невесомая ручка погладила ее по голове. «Не плачь, детка. Ничего непоправимого нет вообще».
«Все, — рыдала Скарлетт, — все у меня плохо…»
«Мисс Эллин, не надо плакать, это только одна разбитая чашка. А ты как-нибудь купишь себе целый чайный сервиз, такой же красивый. И снова будешь приглашать к себе на чай, как твоя Мамушка тебе и говорит».
Скарлетт отпрянула назад в ужасе. Она не могла перенести этого. Она уставилась на Мамушку и вдруг увидела в глубоко запавших глазах то же сияние любви… Но эти глаза уже не смотрели на нее.
«Нет», — прошептала она. Это невыносимо. Вначале Мелани, потом Ретт, а теперь Мамушка; все, кого она любила, оставили ее. Это было слишком жестоко. Так жестоко, как не может быть.
«Мамушка, — сказала она громко, — Мамушка, послушай меня. Это Скарлетт». Она взялась за край матраса и попыталась встряхнуть его. «Посмотри на меня, это я, это мое лицо, — всхлипывала она. — Ты должна узнать меня… Это я, Скарлетт».
Большие ладони Уилла сомкнулись на ее запястьях. «Не нужно этого». Его голос звучал мягко, но в руках чувствовалась железная сила. «В этом состоянии она счастлива, Скарлетт. Она снова в Саванне и заботится о твоей матери, когда та была маленькой девочкой. Это была ее счастливая пора. Она была молода; она была сильной; она не болела. Пусть так».
Скарлетт попыталась высвободиться. «Но я хочу, чтобы она узнала меня, Уилл. Я никогда не говорила ей, как много она значит для меня. Я должна сказать ей».
«У тебя будет возможность. Часто она другая, узнает всех. Знает, что умирает. Тогда лучше. Теперь, Скарлетт, пойдем со мной. Все ждут тебя. Далила присмотрит за Мамушкой с кухни».
Уилл помог ей подняться. Онемев не только физически, но и душевно, Скарлетт в молчании проследовала за ним в гостиную. Сьюлин тут же стала ругать ее, начав прямо с того места, где ей пришлось остановиться, но Уилл пресек ее жалобы. «Скарлетт перенесла сильное потрясение, Сью, и оставь ее в покое». Он налил виски и протянул стакан Скарлетт.
Виски помогло. Оно огнем пробежалось по ее телу, притупляя боль. Скарлетт дала пустой стакан Уиллу, и он нацедил в него еще немного.
«Здравствуйте, дорогие, — сказала она, — обнимите же маму». Она услышала звук своего голоса; он будто бы принадлежал другому человеку, но, по крайней мере, говорил правильные слова.

Она проводила как можно больше времени в Мамушкиной комнате, у ее постели. Не так давно она возложила все надежды на то, чтобы обрести покой, на Мамушкину ласку и любовь, но теперь именно молодые руки Скарлетт поддерживали пожилую женщину. Она приподнимала умирающую, чтобы выкупать ее, сменить постельное белье, помочь ей, когда та кашляла, влить в ее рот несколько ложек бульона. Она пела Мамушке те самые колыбельные, которые когда-то часто слышала от нее, и когда Мамушка горячечно бредила о покойной матери Скарлетт, Скарлетт отвечала теми словами, которые, как она думала, могла бы произнести ее мать.
Иногда Мамушка узнавала ее, и потрескавшиеся губы старой негритянки улыбались при виде своей любимицы. Тогда она дрожащим голосом бранила Скарлетт точно так же, как она бранила ее с самого детства: «Ваши волосы не уложены, мисс Скарлетт. Сейчас же расчешите их щеткой сто раз, как вас Мамушка учила». Или она говорила: «Вам не стоит носить такой мятый халат. Подите оденьте что-нибудь свежее, пока люди вас не увидели». Или еще: «Вы бледны как привидение, мисс Скарлетт. Вы не пудрите ли лицо? Немедленно умойтесь».
И, что бы ни приказывала Мамушка, Скарлетт обещала сделать. Но у нее никогда не хватало времени выполнить свое обещание до того, как Мамушка опять проваливалась в забытье или в иной мир, в котором Скарлетт просто не было.
Днем и вечером Сьюлин, Люция и даже Уилл тоже бывали в комнате больной, и Скарлетт могла перехватить полчаса сна, свернувшись калачиком в продавленном кресле-качалке. Но по ночам Скарлетт бодрствовала одна. Приглушив пламя масляной лампы, она держала сухонькую ручку Мамушки в своих руках. Пока дом спал и Мамушка была в забытьи, Скарлетт могла и поплакать, и слезы, исторгавшиеся ее разбитым сердцем, немного смягчали боль.
Однажды, в тот небольшой тихий промежуток времени, что перед рассветом, Мамушка проснулась. «Отчего ты плачешь, моя сладкая? — прошептала она. — Старая Мамушка готова к тому, чтобы снять с себя ношу и упокоиться в руках Господа. Не стоит так волноваться». Ее рука пошевелилась в руках Скарлетт, высвободилась, погладила молодую женщину по низко опущенной голове. «Тише, миленькая. Все не так плохо, как ты думаешь».
«Прости меня, — всхлипывала Скарлетт. — Я плачу и просто не могу остановиться».
Мамушка своими скрюченными пальцами убрала спутанную прядь волос с лица Скарлетт. «Расскажи старой Мамушке, что так мучает ее ягненка».
Скарлетт смотрела в старые, мудрые, любящие глаза и испытывала такую глубокую внутреннюю боль, которой она раньше не знала. «Я все сделала неправильно, Мамушка. Я не знаю, как я смогла натворить столько ошибок. Я не понимаю».
«Мисс Скарлетт, вы делали то, что должны были делать. И никто, ни один человек, не смог бы сделать большего. Благой Господь посылал вам тяжкие ниши, и вы несли их. Нет смысла спрашивать, почему они достались именно вам, и чего стоило вам волочь их. Что сделано, то сделано. Не мучьте себя сейчас». Мамушка смежила тяжелые веки, скрывая блеснувшие на глазах слезы, и ее затрудненное дыхание постепенно успокоилось: она уснула.
Как я могу не мучиться? Скарлетт чуть не закричала. Моя жизнь разбита, и я не знаю, что делать. Мне нужен Ретт, но он ушел. Мне нужна ты, и ты тоже оставляешь меня.
Она подняла подбородок, вытерла слезы рукавом и выпрямила ноющие плечи. Угли в пузатой печи почти прогорели, и посудина с углем была почти пуста. Ей надо ее наполнить, она должна поддерживать огонь в очаге. Комната начала остывать, а Мамушка должна быть в тепле. Скарлетт натянула выцветшие покрывала из пэчворка на хрупкую фигурку Мамушки и вышла с ведром в холодный темный двор. Она поспешила к месту, где лежал запас угля, думая о том, что ей следовало накинуть шаль.
Луны не было, только серебряный месяц, затерявшийся где-то в облаке. Воздух был густым от ночной сырости, и несколько звездочек, не скрытых тучами, смотрели на нее из глубокой дали, сверкая морозными бриллиантами. Скарлетт поежилась. Чернота вокруг нее показалась бесформенной, бесконечной. Вначале она, как слепая, выбежала в центр двора, и теперь заблудилась — она не могла найти во мраке знакомые очертания коптильни и коровника, которые должны были находиться поблизости. Скарлетт обернулась во внезапной панике, ища глазами белую громаду дома, из которого только что вышла. Но дом тоже был темным и бесформенным. Вокруг — ни огонька. Она будто потерялась в холодном, неизвестном и безмолвном мире. Ничто не шевельнулось в ночи, ни листик, ни перышко на крыле птицы. Ужас коснулся ее взвинченных нервов и она чуть было не кинулась бегом. Куда? Везде была темнота, чужая и страшная.
Скарлетт сжала зубы. Что за глупости? Я дома, в Таре, и холодная чернота кончится, как только взойдет солнце. Скарлетт натужно засмеялась; резкий звук заставил ее подпрыгнуть.
Действительно, говорят, что перед рассветом всегда темнее, думала она. Полагаю, что сегодняшняя ночь — тому доказательство. У меня мигрень, вот и все. Я не сдамся, нет времени, печь надо накормить. Она вытянула руку вперед, в черноту, и решительно пошла по направлению к месту, где рядом с поленницей должен был находиться угольный ящик. Но тут она споткнулась на выбоине и упала. Ведро громко брякнуло, а потом укатилось неизвестно куда.
Каждый измученный, перепуганный нерв в ее теле кричал, что она должна сдаться, остаться на месте, крепко прижавшись к надежной, хотя и неразличимой земле, пока не наступит день и она не обретет зрение. Но Мамушка нуждалась в тепле. И в радостном, желтого цвета печном огне, видном сквозь слюдяные окошки в печке.
Скарлетт медленно приподнялась, встала на колени и ощупала землю вокруг себя в поисках ведерка для угля. Клянусь, мир никогда не видел еще такой черной ночи. И такого сырого и холодного ночного воздуха. Скарлетт задыхалась. Где же ведерко? И когда рассветет?
Пальцы ее наткнулись на холодный металл. Скарлетт подползла к ведерку на коленях, потом обеими руками ухватилась за неровные края жестянки. Она села на пятки, с отчаянием прижимая ведро к груди.
О Боже, у меня все смешалось. Я даже не знаю, где дом, и тем более — где угольный ящик. Я потерялась в ночи. В истерике она бросила взгляд наверх, ища хотя бы малейший огонек, но небо было черно. Даже холодные далекие звезды исчезли.
Она даже хотела закричать, завизжать и визжать до тех пор, пока не подымет кого-нибудь в доме, кто зажжет лампу, найдет ее и приведет к дверям.
Но гордость помешала ей сделать это. Заблудиться в собственном заднем дворе, в нескольких шагах от кухни! Она не переживет такого позора.
Перекинув дужку ведра через руку и опираясь на локти и колени, она неуклюже поползла по земле. Рано или поздно она наткнется на что-нибудь, будь то дом, поленница, овин или колодец, и соберется с чувствами. Быстрее, однако, идти, чем ползти. Если бы она поднялась, она не чувствовала бы себя такой дурой, как сейчас. Но она может снова упасть и на этот раз подвернуть лодыжку, например. Тогда она будет беспомощна, пока кто-нибудь не найдет ее. Что бы ей ни пришлось делать, это было лучше, чем лежать на черной земле — одной, беспомощной и заблудившейся.
Но где же стена? Где-то здесь должна быть стена — Скарлетт чувствовала себя так, как будто она проползла полпути до Джонсборо. Она была в панике. А если темнота никогда не кончится? Уже можно подумать, что она так и будет ползти вечно и не найдет ничего.
— Прекратить! — сказала она себе, — и прекратить немедленно! Она с трудом дышала.
С таким же трудом она поднялась на ноги, заставила себя замедлить дыхание и свой мозг – обрести контроль над скачущим сердцем. Я — Скарлетт О’Хара, — повторила она. Я в Таре. Я знаю здесь каждый фут лучше, чем собственную ладонь. И что теперь, если она не может видеть на четыре дюйма вперед? Она знала, что здесь находится; все, что ей оставалось делать — найти это. И она сделает все, стоя на ногах, а не на четвереньках, как младенец или собака. Скарлетт вздернула подбородок и распрямила худые плечи. Слава Богу, что никто не видел ее распростертой в грязи или ползущей, как калека, и боящейся подняться. Никогда в жизни она не была побежденной, ни армией старины Шермана, ни тем, что принесли с собой на ее землю «саквояжники» — а от них натерпелись. Никто и ничто не могло бы победить ее, пока она сама бы не допустила этого, и тогда бы она действительно заслуживала поражения. Подумать только: испугаться темноты, как какой-то трусливый слюнявый младенец!
Думаю, я позволила ситуации скрутить меня моментально, подумала она с отвращением, и ее собственное презрение согрело ей душу. Я не дам этому повториться, никогда, что бы ни случилось. Если все время спускаешься вниз, дорога может только идти вверх. Если я проворонила мою жизнь, я ее и поймаю. Я не буду сидеть сложа руки.
Держа перед собой ведерко для угля, Скарлетт твердыми шагами зашагала вперед. Почти тут же жестяное ведро клацнуло обо что-то. Она засмеялась, услышав острый вязкий запах свежесрубленной сосны. Она была у поленницы, а угольный ящик был сразу за ней. Именно в это место она и собиралась попасть с самого начала.