Шаги Маяковского

Посвящаю Валенте Лосицкой


ГЛАВА ПЕРВАЯ

Уходят века,
            как актеры, со сцены,
Трагически и непреклонно.
И рушатся      
         тысячелетние стены
Храмов и пантеонов.
Бывает,
       царство
              с делами своими
Нырнет
      в никуда,
               наподобье ставриды,
А бывает,
         простое человеческое имя
Переживет потопы и ледниковые периоды.

Владимир
        Владимирович
                Маяковский.
Не справиться смерти
                с именем этим.
 
Пусть,
        как всегда,
                забивает веков кий
В лузу забвенья
               шары столетий.
Обгоняя политиков и поэтов,
Врываются
         в хаос живых проблем
Многоступенчатые
                строки-ракеты
Его трагичных
             стихов и поэм!

Но головы есть,
              о Владиме Владимыче
Думающие,
         иначе.
"И жизнь хороша!" —
                читал он и верил.
"И жить хорошо!" —
                скандировал зал.

Отчего же
          дуло револьверье
Улыбнулось
          пустотой
                в глаза?
Истины кристальны.
                Истины туманны.
Лабиринты мыслей,
                ощущений, фраз.
 
Шаг его
         поэзии чеканной
В рваных ритмах
               дышит и сейчас.
И в столицах,
            и в глухих окраинах
Слушают друзья
              да и враги,
И сердца
        влюбленных неприкаянных
Слышат
      Маяковского шаги.

Окружен
        друзьями ли, врагами...
В окруженье?
           И — в поддых ногами,
Есть предатели,
              а пленных нет.
Как из окружения бегами,
Как
   своей поэзии шагами
Через смерть
             перешагнул
                поэт.

То, штурмуя, будто крепость,
                истину,
То ее
     теряя, как мираж,
Я хотел постигнуть
                тайну выстрела,
Я хитрил,
        я шел на абордаж!
 
Я скрипел Кощеем
                над архивами,
В Гендриковом
             что ни день торчал,
И не раз
         перед его могилою
Я сгорал,
         как на ветру свеча.

Я чаи
      вопросами
                заваривал.
Осаждал,
        подстерегая вдруг,
Тех,
     кого он знал,
                с кем разговаривал:
Лев Кассиль,
          Кирсанов,
                Эренбург.

И кому-то
         обещал
               Асеев
Что, мол, тайну выстрела
                рассеет,
Правду-матку
            рубанет в глаза.
Но ушел,
        ни слова не сказал.
И почти настигнутое
                выскользнуло.
Все у них написано и высказано.
 
Фактов и эмоций глубина
Вычерпана донельзя
                до дна.

Стандарты Прокруста.
                вгоняют в инфаркты.
А где ваши факты,
                новые факты?
На чьих-то зубах, вожможно, и сладок
Факт,
      как песка золотого хруст.
Я — не эксгуматор тлеющих кладов,
Я — золотоискатель
                раздумий и чувств.

Упреки стары, да и критика пресненька;
Иду по пути я, мол, скользкому:
— Придуманность рифм,
                пресловутая
                лесенка...
3ачем подражать Маяковскому?
Сравните:
         его
             и Ваша рифмишка.
Ведь Вы
        по сравнению с ним —
                муравьишка.
— Кому,
       критикуя,
                Вы роете яму?
Не так ли
          Рубцова...
                подушкою?
 
А вы,
     кто привержен к хорею и ямбу,
Зачем подражаете Пушкину?

Сравните
        его
              и Ваши строфишки.
Ведь Вы
        по сравнению с ним —
                дистрофики.
Для нас
        Маяковским
                строфа улучшена.
Беру на вооружение —
                без подражания.
Простите за факт,
                но никто после Пушкина
Уже не писал в манере Державина.

Зачем на свидание мчат, как принцев,
Метро вас
         и автомобили?
Пашите сохой,
            коль пошло на принцип,
И ездите
        на кобыле.
Троянским конем
                я в тему не въехал
В брюхе
      с фактами полувековой глуши.
До сих пор
         его выстрела эхо
Бьет по перепонкам моей души.
 

* * *
Я
  на небоскребе Моссельпрома!
Влез,
     чтоб в небо обмакнуть перо.
И оттуда,
         исключая промах,
Я нырнул
        в арбатское метро.
Станции
       разрывами летели,
И в обойме общей
                мой вагон.
Будто из ствола,
      я из тоннеля
Пулей
     вылетаю на перрон.
Ни гранита грани
               и ни бронзы звоны
В станции метро
               (известно всем),
Выложены
        нежные
              колонны
Сталью
       нержавеющей
                его поэм.
 
И с живым,
          ни разу мной
                не слышанным,
Захотелось встретиться
                очень.
И меня
        эскалатор вышвырнул
Под небесные
           люстры
                ночи.
И передо мною,
            в центре площади
Триумфальной площади,
                стоит
Он-
    гранитобронзый,
                крупноблочный
И неуязвимый
            монолит.
А таким ли был
              Владим Владимыч?
Взвешиваю.
         Мну раздумья глину.
Когда этой
          глыбины глобальной
Не было еще,
            я, в кутерьму
Врезываясь
          бывшей Триумфальной,
Памятник
        придумывал
                ему.
 
Мне сперва
          хотелось непременно,
Чтоб стоял он,
             будто Гулливер,
Чтоб дома
          ему
               лишь до колена,
Чтоб с руки
           взлетал геликоптер.
Чтоб
   под аркой ног его расставленных,
Шла, бурля,
           людская суета,
Проползали
          ЗИЛы с самосвалами,
Как суда,
         под аркою моста.
А потом
        я всё придумал
                проще, —
Чтобы он
         — не башня и
                не мост —
Как бы шел,
           пересекая площадь,
В свой обычный
              человечий рост.
Чтоб
    на перекрестке
                деловито,
Сталкиваясь с ним
                в одном ряду,
 
Люди,
     позабыв, что он гранитный,
С ним
     здоровались, как прежде на ходу.
Чтобы руку жали
             приглашающе
На премьеру, диспут,
                культпоход
Вознесенский,
             Окуджава,
                и Поламишев*,
Как когда-то
            Блок,
                Булгаков,
                Мейерхольд.
Щелк!
     Включен воспоминаний пульт.
Окна РОСТА, ЛЕФ и Пролеткульт.


* Александр Михайлович Поламишев — режиссер, педагог, те¬атрального училища им. Б.Щукина. Остро и своеобразно им была поставлена пьеса Маяковского "Клоп".
 


ГЛАВА ВТОРАЯ

В Москве
        в поэтические короли
За узоры
         поэзы опряненной
На трон поэтический
                возвели
Игоря Северянина.

Он футуроэстет,
               рифмотворчества ас,
Он Пьеро
         на космической трассе.
"Из Москвы в Нагасаки,
                из Нью-Йорка на Марс!»
В ананасо-шампанском
                трансе.
Но в Зимний
            вломясь
по гранитному трапу,
Не зная законов
                хорея
                и ямба,
Матрос
      штыком
             на стене нацарапал:
"Старому
        миру —
                амба!"
 
Строчкою
        бомба
              взамен дифирамба:
"Старому миру амба!"
Эта строка,
            как поэма, огромна!
В наследство
            нищему
                дарственная.
Взрывом ее
           сметены все троны
Поэтические
           и государственные!
Смольный. На черном снегу цветут.
Как розы,
         костров лепестки.
Проклюнули
          вечную мерзлоту
Заленые ростки.
А в раковины
           кабинетиков новеньких
Вползали
         улитки-чиновники,
Под мудростью чресел
                служебных кресел
Множились
         троны и троники.
 
Мы
    порой в растерянности
                стыли,
Как колдует в кабинетах
                тля,
Фразами жонглируя святыми:
"Будущая цель!
             Во имя!
                Для..."
В жизни,
       в мыслях,
                на служебной лесенке
Нас давили
           нашею же лексикой.
Кто давил,
         а кто-то,
                категорией
Покрупнее,
          ждал,
                что, де, поэт
Воспоет его,
            и для истории
Будет
      поэтический портрет.
Вот сумел же он.
               И как!
                О Ленине.
Чем же я не цель
                для вдохновения?"
 
Но поэт молчал
               на этот раз.
Пауза.
      И травля началась.
Критик личный,
              двуличный,
                столичный,
Маршал банды
             его травителей,
Пьесу "Баня"
            назвал несценичной,
Ей предсказав
             неуспех у зрителей.
Где Вы сегодня,
             критик Ермилов?
Ротик прикрыли
              перчаточкой лайковой?
Зашли бы на "Баню"
               в Театр сатиры,
Вас там
      закидали бы
                шайками.
Строгаются строки,
                рифмы куются.
Приветствуя
           круглую дату поэта,
Салютует
         журнал "Печать и революция"
Маяковскому
           статьей и портретом.
 
Шагнул,
       принюхиваясь к свинцу, 
Поэт в типографию,
                как, мол, работа?
А там
      в сапогах
                по его лицу
Ходили
       люди культурного фронта.
Как мог он,
           размноженный в тысячу раз,
Под обувь
          двуногим
                броситься?
Один
     сапожищем
              выдавил глаз,
Другой
        проломил переносицу!
Попробуй
          на помощь позвать,
                закричать
От боли
        под этакой ношей.
Когда
       на устах у поэта
                печать
От грязной калоши!
А там,
         где жизнь отвела навека
Место
     сердцебиению,
Левей
      на груди
               след каблука
                Четкой мишенью.
Как после
         балдежного кутежа
С вином
        и продажными выдрами
Усеян пол
         со всего тиража
Поэта
       портретами
                выдранными.
Сверхтонкий знаток
                стихотворных настурций.
НачГИЗ повелел:
            "И текст, и портрет
               
Изъять!»,
         сострив,
                что "певцу революции
В печати и революции
                места нет».
Стихи отгремели,
                и сходит с эстрады,
Слегка грустновато-усталый пророк,
Вдруг — шаг за плечами,
                как шорох засады,
И щелкает
         в спину
                вопроса курок:
 
— Маяковский,
             крупные поэты,
Память о которых
                в нас жива,
Жизнь оканчивали
                под пистолетом.
Почему б
        не застрелиться
                Вам?
Флейты,
       барабаны,
                скрипки,
                трубы
Корчатся
        на медленном огне.
Маяковский,
          вижу, как Вам трудно.
Тут бы
      сжать всю ярость
                в пятерне,
Тут бы
      кулаком ответить Вашим,
Опперкотом в челюсть завезя!
Но, увы,
        сейчас не рукопашный.
Фронт идеологии.
               Нельзя.
Не перевелись
            со смертью сводни.
Он давно
        вне сплетен
                и карьер.
 
Но ему
      иные
          и сегодня
Нороваят
         подсунуть револьвер.
Маяковский вспомнил,
                как в столице
Блоку
      после чтения
                в лицо...
Нет, не предложили застрелиться,
Просто объявили...
                мертвецом.
Не в пивной
           и не в хоромах императоров —
В Доме литераторов.
Камерность для Блока
                вышла боком.
Ну, а я —
          поэт для площадей!
Эти Блоки вечно
               одиноки.
У меня же —
            армия друзей.
На Путиловском и на Трехгорке,
В Мехико, в Париже и в Нью-Йорке.
Футурист в Америке!
                Но слепо
Я пред техникой
               не рухнул ниц.
 
Я — полпред
           поэзии
                Совдепов.
Для полпреда — нет границ.
Сторонились робко,
                шла борьба умов,
Даже
    пограничные столбы,
Тигры
      полосатые
                шлагбаумов,
Пропускали,
           вставши на дыбы.
До сих пор
          банкиры и бродяги,
Гангстеры, поэты, работяги
Помнят
       вечеров его аншлаг.
Площади,
        мосты
              и небоскребы,
И дворцы,
         и черные трущобы
Помнят,
       как клеймо высокой пробы,
Маяковского
           печатный
                шаг.
А Париж запомнил
                чуть иное:
На ручище —
            нежная рука.
 
Сквозь Монмартр
               вышагивают
                двое,
Головами
         задевая облака.
Дам
     разят сердечные удары.
В ревности
          маркиз и нувориш.
Говорят:
        такой красивой пары
Века два
         не видывал Париж.
Аж в Москве.сдержав источшный крик,
Скрипнула зубами Лиля Брик.
Яковлева Таня —
                дивным даром.
Отошли, тушуясь,
               груды дел.
А Париж, любуясь этой парой,
Как сказали бы сейчас,
                балдел.
Древней идолопоклонной данью
Футуристу
        Яковлева Таня.
Маяковский,
          право, фрачный франт,
Яковлева — Муза без изъяна.
Князь Голицын, грустный эмигрант,
Выдохнул: —
            Онегин и Татьяна.
 
Вот и подбери к нему ключи.
Футурист, но сердце —
                во вчерашнем.
А парижский докер
                заключил:
— Небоскреб
          и Эйфелева башня.
— Эти Елисейские поля...
Между нами
          им не быть преградой.
Я тебя под стенами Кремля
Поселю.
       Живи со мною рядом.
Ты узришь, как бывшие рабы
Быть перестают елейным сбродом.
Мы, сорвавшись с дыбы,
             на дыбы
Землю ставим
             вместе с Мейерхольдом.
Мы закинем к звездам, как пращой,
Кораблей галактиковых глыбы.
Ужли кто
        осмелится еще
Вздернуть Русь советскую
                на дыбы?
Расставались,
             он
               на солнце рыжее
Глянул,
      пробасил: — Я с прошлым рву.
 
Я тебя, вернувшись
                из Парижа,
Увезу в Москву.
Футурист, поэт и звездочет
Укатил.
       А Яковлева ждет?
 
* * *
— На тринадцатом
                республики году
Ликвидируем духовную нужду.
Выставка в Москве!
Я всех поэтов,
Наших и заокеанских —
                жду!
Выставка за двадцать лет работы —
Стих или плакат,
               по цели — пли!
И друзья,
        ведомые заботой,
Все
    организованно,      
                поротно
На выставку отчета —
                не пришли.
— Я один.
Друзья меня не слышат.
В мусорную яму —
                двадцать лет?

Одинок, как Блок.
               Любимая
                в Париже.
Только визы
           до Парижа —
                нет.
 
***
Мне рассказывал тихий еврей
Павел Ильич Лавут,
Как Маяковский
              в десятки дверей
Стучался
         и там, и тут.
Прозаседавшиеся
               отомстили.
Из пасти двери
              любой кабинет
Рявкал
      секретарей изобилием: —
Вам — визы нет!
Как нам история эта
                знакома
От мелкой сошки
               и до наркома.
Четко холодный
             щелк кастаньет:
Нет. Нет. Нет!
 
Мне поведал Александр Поламишев
Чертовщину, бред,
                абсурдный сон.
Прикатил
         в сегодня
                из вчерашнего
К нам,
      в Россию,
               Ромка Якобсон.
Помните,
       как Нетте
                для бессонниц:
"Глаз
     кося
           в пакеты сургуча,
Напролет
        болтал о Ромке Якобсоне
И смешно потел,
                стихи уча."
Якобсон Роман.
               Москва — отдушиной
Встреча с авторами
                и холстов, и книг,
И одна из встреч
                с ОГеПеУшником
Из интимных списков
                Лили Брик.
Ну, повспоминали,
                погрустили,
Перекинулись в очко
                и в бридж. 
— Слушай,
          а чего вы не пустили
Маяковского
           тогда
                в Париж?
— Это, знаешь?
              не стихи,
                а проза.
Лиля
     простучала нам
                в там-там,
Что торчит
           мыслишкою
                заноза
В сердце у него
               остаться
                там.
Стоп.
     Ни с места,
               рифмы и верлибры!
Руки вверх!
           Граница,
                край земли!
И шлагбаумов
            лежачих
                тигры
Даже и хвостом
              не повели.
 
Есть
      страницы,
               есть страны поэт, 
Есть
     границы,
А полпреда — нет.
В сердце
         баррикады, как на Пресне.
Может, я с самим собой в борьбе,
"Становясь
На горло собственной песне»,
Наступил на горло
                себе?
А и впрямь
          звучанье горла село,
Окислился
         голоса металл,
Бархат тембра
            дырами усеян.
А сквозь дыры —
                нечто, — Тем-но-та! —
Пробежит
         по спине
                морозец невроза,
И крохотная
            любовная неприятность
Растет в восприятии
                до грандиоза,
И на солнце сердца пятна.
 
Сколько
        на него эпоха нагрузила
Грандиозных дел и
                маленьких,
Всё
     его энергия, как лошадь, вывозила.
Как
     могли свалить
                подобного верзилу
Мелких неприятностей
                ка-
                пель-
                ки?
Капельки?
        Так слушайте,
                как у инквизиторов
К пытке приговаривают
             узника суды,
Наглухо прикованному,   
                на голову бритую
Начинают капать
               капельки воды.
Катятся минуты,
              сколько их?
Безвестно.
Наступает день —
                и снова тьма,
А они все
           капают
                в одно и то же место,
Пробивая череп
              и сводя
                с ума.
 
Что там капли? Мелочи,
                что капель весенняя
Капля меда,
           дегтя,
                награждай, карай.
Но бывает капля
               каплею терпения,
Каплею последней, —
                через край.
Капельки?
          Да бросьте.
                Это невозможно,
Чтоб свалить капелью
                глыбину бойца?
Капельки бессильны,
                капельки ничтожны.
В пуле
     лишь четыре
                капельки
                свинца.
Шар земной,
           как череп человечий,
Холодок оружья
               у виска.
Может,
     шару-черепу
                чуть легче
Станет от
          оружья холодка?
В черепе спокойно,
                только сердце-узник
Выломать грудную клетку
                кулаком готов.
 
Пусть же успокоит
                крохи-пули грузик
Узника,
       несущего
                тысячу пудов.
Холодок оружья
              с головы
                на сердце
Переносит медленно
                твердая рука.
Но не сердце стынет,
                а оружье греется
Надо спешить,
            не расплавилось пока.
До свиданья,
            товарищ жизнь!
Очень жаль
          расставаться с вами.
Я давно для себя
                решил,
Что расстанемся мы
                друзьями.
В голубого окна клочок
Пролилися
         полоски света.
Но нажат
        спусковой крючок
И оборвана
          песня поэта.
 
* * *
— Левой!
Левой! —
         пел он один.
И подхватить бы
                всем нам;
Ведь даже сердце в нашей груди
Шаг отмеряет слева.
Он был левша.
             Куда ему деться?
Левша
       и мыслью,
                и каждой строкой.
Но очень трудно
                целиться в сердце
Левой рукой.
Да, была последняя
                любвища.
Но внезапны пропасти
                без днища,
И спасти его
             уже не мог
Нежно-хрупкий
             сердца островок.
Кто последний
            видел Маяковского?
Золотой соломинкой
                Полонская.
 
Выпустит
       соломинку
                рука
За секунды-капли
                до курка.
Левша не промазал,
                и сердце — молчок.
Всё крыто
         посмертною славой.
А может,
        тот спусковой крючок
Нажат был правой?-
Может, вам
           приходилось слышать,
Как слона
         побеждают мыши?
Далеко ль та вчерашняя даль,
Где съедала ржавчина сталь.
Где-то тонет
            красавец крейсер
От пробоин
          в неравном бою.
А над мачтами —
                флаг, как песня:
"Погибаю,
         но — не сдаюсь!"


ЭПИЛОГ

Сколько было
            эпох
                и эр?
И со дня
          сотворения света,
Сколько было
            наук
                и вер?
Сколько было
           поэтов?
Те
    писали красивую ложь,
Предлагая,
          в мечты пройдем-ка,
Эти
   похоть лоснящихся рож
Разулыбливали
            правденкой.
Некоторым
         с самого высокого моста
Наплевать было,
               есть ли где правда,
                нет ли,
А иные
       лишь правду писали,
                но так,
Что от этой правды
                хотелось в петлю.
Но кто из них был
                на такой высоте,
Чтоб, читая
            его неприкрашенный стих,
Захотевший повеситься,
                захотел —
Жить —
        за десятерых!
 
А такой бы нам кстати.
                И такой у нас есть!
Меня учит писать он
                и "строить и месть".
Мне ли возиться
               с доисторическим чудищем?
Я палеонтолог
             завтрашних веков.
Прикладывая
        ухо-локатор
                к будущему,
Я слышу
       эхо его
                шагов.
Это эхо
Из дня,
       от печалей свободного,
Из минуты,
Разорвавшей
           тысячелетнюю тьму,
Когда накормят
              последнего в мире
                голодного
И закроют
        последнюю на планете
                тюрьму!
Для мыслей,
           для лиц,
                для стихов
                нестандартных
Не будет границ
              и цензурных рогаток!
Ради этой минуты
                все 
                века — соавторы,
Все дети
        различных материков.
Все поэты
        и шагающие экскаваторы
Пристраиваются
             к ритму
                его шагов!
Все мифы
        вдребезги бьются блюдцами.
А Маяковский —
          сегодняшний,
                наш.
Живая боль
          и любовь революции
Продолжает
          в грядущее поэзии
                марш!