Осень восьмидесятых

В долинах зрела конопля,
был вкрадчив веток хруст,
и у смущённого Кремля
садился лётчик Руст,

когда сверчок в моих часах
мне тихо «Стоп!» сказал,
а навигатор в небесах
на запад указал.

Я бросил всё, чем был богат,
но прихватил с собой
два деревянных сундука,
набитых мишурой,

монетку медную с гербом
Литвы перед войной,
двенадцать гномов в колпаках
и чёртика с клюкой,

обёрток разноцветный рой
с обглоданных конфет,
и с ярко-чёрной кобурой
блестящий пистолет.

Я думал, что возьму с собой
горсть образов в словах
певца, под чей гитарный бой
хмелела голова.

Но непохожесть языка
и асинхронность вёсен
стянули робкий пульс стиха
немою болью дёсен.

Другая стыла тишина
в лесах, где дуб и клён
в моих заморских письменах
не чли своих имён.

Но я не верил, и в ответ
насмешкам знатоков
я бросил в пустоту их лет
сухую россыпь слов.

Ещё я бросил им в лицо
(ужасно крикнув «Пли!»)
то шоколадное яйцо,
где робот был внутри,

монетку медную с гербом
неведомой страны,
и ручку с золотым пером,
хранимую с войны.

Обёртки яркие сжевал
и тоже бросил вслед.
Я долго-долго разряжал
свой чёрный пистолет.

Мой символический разбой
в лучах рассвета стих.
Я сел наедине с собой,
и мне явился стих.

Я в нём прозрел, что улечу
за тридевять морей
и в тридесятом разыщу
страну судьбы моей.

Я клялся больше никогда
своими не считать
в линейной сетке города,
где предана мечта —

дома из бурых кирпичей
на много миль вокруг,
засыпанный землёй ручей
с кривой табличкой «Брук...»;

Залив, где чайки так кричат,
как вороны в лесу,
арахисовый сладкий чад,
и жёлтые таксо —

не признавать и не любить,
и, пусть пройдут года,
уехав прочь, забыть, забыть —
вполне и навсегда.

Двенадцать гномов в колпаках
вели свой хоровод,
и мишура из сундука
змеясь, ползла. И вот

той клятвы пепел гробовой
во рту давно горчит.
Мне чёртик в такт стучал клюкой,
и до сих пор стучит.