Чертановский триптих

1.
Хоть бы Вера, Надежда, Любовь — нет, назвали Инна —
иностранно, заумно, смешно, странно, в чем-то старинно,
но, однако, моложе, чем веник иль канделябр
или дед, что служил на Китайской железной дороге –
наплели же Вам генеалогию русские боги,
современный утсоцреализм или абракадабр.

Столбовые дворяне, геологи, иезуиты,
гимназисты, деникинцы, воры, бродяги, пииты,
те, кто бил по зубам,
те, кто умер в тайге от цинги —
ай, каких только яблочек нет на раскидистом древе!
и какие еще хоронятся в родительском чреве
господа, Ваши братья и сестры, друзья и враги —

Не по Чехову, не по Толстому, не по-христиански
жили-были в местах подмосковных и подмагаданских
в тот блаженный момент, когда Вы осчастливили свет,
Вы, капризная пухлая девочка, нынче старушка,
и в слезах, не в помаде, измятая Ваша подушка,
и в холодную черную ночь Вам спасения нет...

2.
Дома сын-шизофреник читает в десятый раз
пухлый том Цицерона, рисуя его анфас,
и в отличье от классика
нем, как рыба.
Как ни странно, он слушает «Ласковый май» всерьез,
удивляет гостей, убегает и курит до слез
на балконе,
пытаясь припомнить что-либо

из трех тысяч цензурных и правильных русских слов,
характерных для бедной лексики юных ослов,
и, вдыхая бензиновый пар и тепло автострады,
он швыряет вниз сигаретку, а смотрит вверх,
где недавнего солнца неведомый свет померк,
оставляя на небе автографы звезд эстрады,

закрывает глаза и затылком казарменный пол
ощущает как логово Смерти, чей возраст и пол
знают те, чьи останки гниют под землей и небом.
Это время навязло в зубах, как афганский песок,
и пропитанный кровью сапог ударяет в висок,
память серою мышкой
скользит по натянутым нервам.

3.
Было время — когда-то я спал на его топчане,
пока он извивался ужом на чужой простыне
в армейской психушке,
где лечат трудотерапией.
Мать молчала о нем, словно он погибал на войне.
Мне уйти было некуда, и неудобно вдвойне
было есть горький хлеб и следить по ТВ за Россией.

Я скрывался от мира на высоком ее этаже,
как запечный сверчок, как владимир-ильич-в-шалаше.
На меня исподлобья глядел молчаливый глава семейства.
Ах, как злобно жена вычищала ему потроха! —
будь она лет на десять моложе, избегнуть греха
вряд ли б нам удалось, но об этом, пожалуй, не место.

Я часами сидел у окна, сам с собою играл в домино,
пел им сладкие песни и пил дорогое вино,
откровенничал, врал, задавался, плевал на советы
возвратиться в родной институт, разъезжал по гостям
и себя разбазаривал всем по неравным частям,
уходя от вопросов и резкие ставя ответы,

и однажды ушел. Насовсем. И желания нет
извиняться, звонить и участливо хмыкать в ответ,
обсуждать президентский указ и безбожные цены.
Так, наверно, бросают любимых, страну и родню,
чтобы втаптывать листья в асфальты иных авеню,
так взрослеет душа, круша декорации сцены.

И для полного кайфа пора б сигануть в никуда,
где над голой пустыней библейская светит звезда,
и бродить сорок лет в подавлении рабства и плоти.
Но не катится яблочко, яблоне верность храня.
Между Богом и чёртом идет деловая возня
за меня,
и еще не звучали все «за» и все «против».